Текст книги "Открытый дневник"

Девушки закончили свои душераздирающие пассажи и с бравыми улыбками пошли вдоль рядов собирать дань. И что же – многие им подавали.

Подали и мы. Хотя наше вознаграждение было совсем не за игру. В России просящему принято (и следует!) подавать. Думаю, и большинство других подававших исходили отнюдь не из эстетического принципа.

Хотя, если бы музыканты пошли через вагон один за другим, косяком, возобладал бы именно он.

НОВЫЕ ДАЧНИКИ

Своей дачи нет у меня уже более десяти годов. За город летом все эти годы ездим мы с Верой по приглашению друзей – когда им бывает удобно дать нам приют на несколько дней. К некоторым ездим из года в год настолько постоянно, что стали в округе уже вроде как своими, нас узнают, и знаем соседей мы, не исключая, выражусь так, и «идеологии» их существования.

В поселке под одним крупным и известным подмосковным городом мы бываем особенно часто. Хозяева дачи – две немолодые сестры, дом у них кирпичный, но небольшой, миниатюрный даже, советских лет постройки, и все хозяйство – тоже еще советской поры: вода на участке – в ведрах из колонки, магистрального газа, хотя эта самая магистраль проходит вдоль улицы, нет, туалет – то самое отхожее место, прикрытое дощатым скворечником, в которое, если прижмет в дождь, нужно бежать в резиновых сапогах и дождевике. И от магистрального газа, и от воды на кухне, текущей из крана, как, равным образом, и клозета в доме, они бы не отказались, но это деньги, деньги! – а денег им недостает, хватило бы на еду.

Двенадцать лет назад, когда мы стали регулярно посещать их, в соседстве стояли дома того же рода, и обладатели «усадеб» были людьми простыми. Те, что справа, попивали и в отсутствие сестер полагали своим правом проникнуть на их участок (благо, шаткие штакетниковые заборы позволяли) и вволю пошерудить по нему, не гнушаясь и самим домом, то ли в поисках какой вещицы, которая пригодилась бы в собственном хозяйстве, то ли такой, которую можно будет толкнуть где-нибудь за деньги и купить бутылку-другую. Те, что жили слева, кормились с сада-огорода: что вырастили – на рынок, и потому, если в пору созревания урожая сестры на пару дней исчезали с участка, следовало ждать обобраных смородины или крыжовника. При этом, если кто-нибудь из правых или левых соседей засекал своих «коллег» на участке сестер, то непременно докладывал им потом о проделках шкодников – с явной целью показать свою личную непричастность ко всем происшествиям с пропажами.

В домах на другой стороне улицы вообще никто не жил. Год от году они ветшали, стекла в окнах были выбиты, выломаны рамы, у некоторых поотрывали обшивку веранд, утащив еще годную в дело вагонку для нужд собственного хозяйства. В общем, все как обычно в нашей советско-русской усадебной жизни.

Но мало-помалу вокруг сестер происходили перемены, и сейчас лишь один дом – справных хозяев, что держали и держат корову, единственную на десятки хозяйств в округе! – напоминает о прошлом. Вокруг сестер возник мир новых дачников, ловко и живо поставивших вместо прежних бревенчатых развалюх замечательные двухэтажные коттеджи, спроектированные явно архитекторами, а не разработанные доморощенной фантазией владельцев.

Прежние соседи справа спились и умерли. Участок купил у наследников глава одного из полузакрытых подмосковных городков. Соседи слева – там умер глава семьи, но дочь его незадолго до этого вышла замуж за местного банкира, и тот круто и властно направил жизнь семейства по новому пути. Участки на другой стороне улицы тоже обрели новых хозяев: директор завода в соседнем районе, московский чиновник, еще один чиновник – но уже из подмосковного правительства.

Все они внешне не похожи друг на друга. Глава муниципального образования – невысок ростом, брюхаст, лыс, с удивительно непримечательным, похожим на блин лицом, машина его – малиново-респектабельная «Вольво», ему лет пятьдесят, чуть за. Директор завода тоже небольшого роста, но сух что сложением, что чертами лица, даже некоторая омертвелость есть в этих его чертах – кажется, там все высушено внутри до полной бесчувственности, очерствелости. Ему уже под шестьдесят, и он то приезжает с шофером на служебном «Фольксвагене», то лично за рулем на черном «Мерсе». Банкир молод, еще жить и жить до сорока, лицо его сохраняет известную свежесть недавней юности, но эта свежесть как бы припорошена золой прогоревших страстей и мечтаний – лицо его так же невыразительно и словно замкнуто на некий замок, как и у главы города, у директора завода. Машина, на которой он ездит, его собственная, он всегда за рулем, а марки он меняет чаще, чем иной свой повседневный костюм.

Все то же, что об этих троих, следует сказать и о чиновниках, что из Москвы и подмосковного правительства. От пятидесяти до шестидесяти, сухи, замкнуты, и, когда случается, отправившись за водой к колонке, столкнуться с ними, то, поздоровавшись, не понимаешь, то ли они ответили тебе, то ли нет, а то ли просто послали тебя с твоим пожеланием здоровья сквозь зубы куда подальше.

Они и друг с другом не общаются. Холодны и неприветливы друг с другом, словно боятся пустить в свою жизнь кого-то, не имеющего к ней отношения. Такое ощущение, будто каждый живет в некоей капсуле, в которой ему надежно и уютно, и он безумно боится утратить эти уют и надежность. Похоже, что небезосновательно: дом каждого – это сотни тысяч долларов, и едва ли эти дома были построены на легальные доходы.

Еще одно объединяющее их: поразительное отсутствие интеллекта на лицах. Нет, речь не о житейском уме, которого у каждого из них, видимо, вполне достаточно, а именно об интеллекте.

И не знаю, свойственно ли это всем, но глава муниципального образования ко всему прочему удивительный жлоб. Незадолго до того, как ему стать хозяином участка, сестры, чтобы хоть как-то обезопасить себя от посещений соседей-пьянчуг, поднатужившись, поставили между участками новый забор из сетки-рабицы. Став хозяином участка, глава небольшого городка, не уведомив их, снес рабицу и поставил высокий металлический забор, «изнаночной» частью со всеми столбами и креплениями, естественно, в их сторону. Потом ему потребовалось сделать себе ответвление от газовой магистрали и от колонки. Газовое ответвление при этом должно было для удешевления пройти через участок сестер. В обмен на разрешение провести трубу через их участок он пообещал позволить им бесплатно подключиться к его ответвлению (труба прошла через их участок!). Сестры ждали-ждали, когда он сообщит им, что пора подключаться, спросили наконец, и он, все с тем же непроницаемым, бесчувственным лицом, вопросил: «Я? Обещал вам? Что за чепуха. Я себе все провел. Хотите подключиться ко мне – платите». И назвал сумму, которая далеко превышала их возможности.

Любопытная вещь: среди этих новых дачников нет ни одного реального предпринимателя. Все в той или иной степени питаются от бюджета, и директор заводика – тоже, по сути. Это все люди того же советского уклада и правил жизни, лишь получившие доступ к новым возможностям. И проявившие в условиях этих новых возможностей свою истинную человеческую сущность.

Кстати, соседство с сестрами, судя по всему, весьма травматично для главы подмосковного муниципального образования. Он уже не раз предлагал им продать ему их участок. Но в соответствии со своей натурой покупать участок за его истинную стоимость не хочет, предлагая всего лишь треть от той. А захотите кому другому продать, ничего у вас не выйдет, говорит он. Это почему же, интересуются сестры, хотя и не собираются пока ничего продавать. Потому что для продажи нужно согласие соседей, говорит глава муниципального образования. А я вам своей подписи никогда не поставлю. Похоже, он надеется, что время работает на него.

МОДА НА КУРГУЗЫЕ ПИДЖАЧКИ

У всякой моды, как бы ни казалась она прихотливой или бессмысленной, есть своя идеология. Мода не берется из ничего. Она не может быть навязана обществу насильно модельерами. Общество должно принять ее, почувствовать, что вот именно такой крой, такой фасон, такая длина и такой силуэт – это то, что отвечает его внутренним, порой неосознанным потребностям и настроениям.

Я демобилизовался из армии в 1966 году. Тогда служили еще три года (на флоте так все четыре), три года – немаленький срок, за это время в обществе могут произойти большие перемены. Вернувшись к гражданской жизни, я, например, обнаружил, что, кроме перемен во власти (снятие Хрущева), изменилась мода. Уходил на службу – последним писком считался двубортный пиджак с высокими лацканами, такой мне за год до того и был родительской волей пошит на получение аттестата зрелости в ателье (в магазинах продавалось черт-те что), надел его по возвращении – оказалось, что он безнадежно устарел, в подобных ходили теперь только пожилые люди, а вся молодежь – в таких коротких, едва достигающих бедер пиджачках, напоминающих курточки. Однобортных, двубортных – неважно, главное, чтобы были короткие. Да, и высокие лацканы при таком крое, конечно, тоже изжили себя, пусть широкие, но чтоб не торчали вверх собачьими ушами.

Идти в ателье и перешивать свой модный три года назад пиджак мне не пришло в голову. Я вооружился иголкой, ножницами, нитками, и после дня работы у меня появился новый пиджак, соответствующий современной гражданской моде. Правда, карманы у него помельчали, а загнутые уши лацканов взбугрили их, как стал стоять колом и низ пиджака – в общем, странноватого вида вышел пиджачок, но это меня не смущало. Главное, по общему рисунку и фасону он вполне соответствовал требованиям времени.

Надел я этот свой переделанный пиджак всего несколько раз. Все же каким-то образом ко мне пришло осознание несуразности сделанной мной переделки. Может быть, свою роль сыграло и то обстоятельство, что такие короткие, кургузые пиджачки довольно быстро вышли из моды. Вот их носили – а вот уже и нет.

И вот нынешние времена, начало-середина десятых годов нового века. Вновь, как тогда, полвека назад, в моду снова вошли кургузые пиджачки. Еще при этом чтобы они были тесны, так что в застегнутом виде натягивались бы на животе – ну, будто с чужого плеча. Вид у человека в таком пиджаке довольно нелеп, взгляд невольно прыгает на рукава – не коротки ли? но нет, с длиной рукавов все нормально, не с чужого плеча пиджачок, а просто такая диковатая мода.

И спрашивается, откуда она взялась, эта мода, почему привилась? И у ведущих на ТВ такие пиджачки, и у продвинутых молодых людей что в театрах, что в кафе-ресторанах, да просто идут они тебе навстречу в таких по улице. Ладно, я, просидев три года за забором и не нося ничего, кроме гимнастерки и мундира по праздникам, имел явный и сильный комплекс отсутствовавшего и стремился догнать вперед уехавший поезд, а само появление тех кургузых пиджаков следовало, видимо, связать с отставкой Хрущева и желанием общества перемениться, приспосабливаясь под новые обстоятельства (абсолютно, разумеется, неосознанным желанием). Таким вот примитивным ходом – обрезанием – пошли советские модельеры, пытаясь ответить на вызовы времени, и общество на недолгий срок приняло эту моду как отвечающую протекающим в нем процессам.

Но, повторюсь, откуда такая мода у нынешних молодых людей? Долго я не мог понять. Смысла ее не мог понять. Тех общественных комплексов, что ее породили.

Недавно, мне кажется, я понял причину. Как и причину того, что эта нелепая мода все не кончается.

Общество чувствует, что живет не своей жизнью – вот причина этой моды. Живет не той жизнью, какой ему жаждется. Тяготится этим и страдает. Известно, что в страдании, чтобы перешибить его и перемочь, нужно причинить себе какую-нибудь боль, что заменит собой страдание. Отвлечет на себя энергию психики.

Так вот: идеология этих кургузых пиджачков словно с чужого плеча – снятие другой, более сильной боли. Попытка заглушить ее.

Слишком художественное объяснение? Художественные объяснения, скажу я на это, самые достоверные и близкие к истине.

РУССКОЕ. ОЧЕНЬ РУССКОЕ

С тех пор, как Дума приняла закон, штрафующий автомобилистов за то, что не пропускают пешеходов, машины на «зебрах» стали наконец выполнять предписания правил движения: притормаживают, если ты ступил на дорогу, и ждут, когда освободишь ее.

Но вот нынешним летом заметил определенную тенденцию в поведении водителей: они стали грубеть. Все больше и больше, даже если ты уже ступил на дорогу, норовят проскочить у тебя перед носом.

Сегодня, похоже, жизнь подсказала мне причину.

Двигаясь к метро и от него, я несколько раз пересекал в одном и том же месте Ярославскую улицу, пересекал самым законопослушным образом – по линии перехода – и все эти несколько раз приходилось буквально выпрыгивать из-под машин, а пересекать улицу – только накопившись небольшой толпой, иначе машины притормаживать не желали. В чем же дело? А Ярославскую на этом участке, как и сотни других московских улиц нынешним летом, перекопали и ремонтируют, дорожная техника загромоздила проезжую часть. Машины должны течь ручейком по одной полосе, замедляться, часто тормозить – и водители, и без того доведенные нынешними дорожными работами до белого каления, стали срываться. Вы с нами невежливо, перекопали всю Москву, как бы говорят они московской мэрии, так и мы будем невежливы. О том, что срываются они не на тех, кто повинен, они не думают. Психика требует разрядки, и они разряжаются на тех, на ком возможно. На Собянине ведь не сорвешься, он далеко, высоко – недоступен. Закон вымещения, сублимация!

И вот думал я, осознав это явление, насколько же хватит терпения тем же водителям сносить «неудобства» жизни, что по нарастающей раскидывает вокруг власть – та, что повыше московской? Какой концентрации должны стать эти неудобства? Или все уйдет в «грубость» по горизонтали, в пихание локтями таких же страждущих, как сам?

Если так, это будет истинно по-русски. Недаром же у нас есть поговорка «Бей своих, чтоб чужие боялись».

* * *

Русский человек удивительно неподатлив к вовлечению его в общественные дела. Все ему кажется, что его надуют, отнимут попусту драгоценное время (которое он лучше отдаст картежной игре), если же речь об интеллигенции – ограничат ее свободную волю.

Видимо, в личности русского человека есть некий дефект, что мешает ему выращивать общество, создавать формы общественных институтов снизу. Что в результате обрекает каждое поколение на одну и ту же судьбу: приходит некто, способный на насилие и жестокость (а то еще и разбой) и силой навязывает нам сплотку, загоняет в тесный загон, начинает стричь для собственной пользы.

Теснящее ощущение несвободы рождает и воспитывает в русском человеке агрессивность. Русская бытовая агрессивность – прямое следствие разлитого в общей атмосфере жизни гнетущего несчастья. Все это кончается известно чем. «Бессмысленным и беспощадным». Который неизбежно подавляется, а загон становится еще теснее.

ПОКОЛЕНИЕ БОЛЬШИХ ПАЛЬЦЕВ

Услышал от сына друзей, которого знаю с его детства и которому теперь уже за сорок, определение тех, кому сейчас двадцать-двадцать пять: «поколение больших пальцев».

И в самом деле: когда смотришь, как они (в метро, в кафе, просто на улице), зажав в руках пластину смартфона, с невероятной скоростью работают этими двумя, не слишком у человека от природы подвижными пальцами, то ли набирая на клавиатуре текст, то ли играя в какую-нибудь игру, невольно приходишь в восхищение.

«Поколение больших пальцев» – великолепное определение. Сразу ясная разграничительная черта: вот жизнь до века планшетов-смартфонов – и вот жизнь с ними.

* * *

Такси в Сергиевом посаде. За рулем парень лет двадцати пяти. На привокзальной площади только что сунули в руки рекламную продукцию одной из партий с призывом голосовать за их кандидатов, посему разговор с места в карьер начинается с выборов.

Нет, отвечает таксист с интонацией полного и окончательного презрения, я не пойду на выборы, что мне там делать. А гражданский долг, спрашиваю я. Какой гражданский долг, все давно известно, кто будет, ничего и не шелохнется, говорит парень.

Я принимаюсь оперировать примером, к которому всегда прибегаю в таких случаях: вот если на участке зарегистрирована тысяча избирателей и придет проголосует двести, то вбросить бюллетени можно будет от лица оставшихся восьмисот человек. Если же, наоборот, придут восемьсот человек, то вбросить больше двухсот не удастся – не может быть в урне больше бюллетеней, чем списочный состав избирателей.

Все равно не пойду, говорит водитель.

То есть вам все равно, кого изберут, вмешивается в разговор с заднего сиденья жена.

Да пошли они, без особого чувства цедит сквозь зубы водитель.

Его можно агитировать, можно не агитировать, он тверд в своем убеждении, что от него ничего не зависит, что при любом раскладе будет так, как «эти» захотят. Можно ли это назвать апатией? В известном смысле можно. Но апатия в согласии с безразличием предполагает бессилие, угасание воли, тут, наоборот: и ощущение внутренней силы, и избыток воли, но и то и другое обращено не вовне, а вовнутрь, на охрану своего «я» от всякого внешнего воздействия. Тотальное недоверие и неверие гранитной крепости. Причем они весьма агрессивны. Грубая, разрушительная энергия так и дает себя знать.

Это человек, который не знал другой жизни, кроме постсоветской. Вырос при ней, вошел в возраст зрелости. Да в сравнении с ним советский молодой человек его возраста был образчиком общественной активности, романтизма и, пожалуй, наивности.

* * *

Хочется жить в стране, где власть честна с народом и порядочна в своих отношениях с казной, человек честен с властью и в отношениях с другими людьми, власть не выдает свои поражения за победы, а гражданин чувствует победы именно как победы, а не поражения. Всякому нормальному, среднестатическому человеку хочется этого, да просто потому, что жить при подобном складе жизни легче, проще и веселее – чувство открытого, ясного неба у тебя над головой, ясного солнечного дня.

А этого нет. Не было вчера и потеряна надежда, что будет завтра.

И тогда возникает он, Вождь и Учитель. Великий, строгий, но справедливый. Посеявший вместе с другим вождем, только другой окраски, Вторую мировую войну, но выигравший ее – ура! Загнавший миллионы людей в гроб, но выстроивший Магнитку, Уралмаш, Харьковский тракторный и другие заводы – слава! Загубивший генетику, но вооруживший страну атомной бомбой – что важнее?! Закрепостивший крестьян в колхозах, а ученых заключивший в шарашки за колючей проволокой, но зато добившийся низкого уровня преступности в городах – гуляй спокойно и ночью!

Все эти противопоставления, однако, снимаются простым обращением к природе перечисленных фактов. Не пугал бы своим Коминтерном весь мир, не разжигал бы социальную вражду, вмешиваясь в дела других государств, – не было бы прихода к власти никакой коричневой чумы, а то есть, почти наверняка, и Второй мировой. Национальную индустрию и вообще можно было бы поднять, не сажая людей миллионами в лагеря. А ученые, будь они свободны в своих действиях, и прислушивайся власть к ним, а не удила им в рот – и заворачивайте, куда указываем, и ядерное оружие создали, и в биологии не сплошали бы. А у незакабаленного крестьянина, известное дело, корова дает надои в три раза выше коровы колхозной.

Чувство неудовлетворенности нынешней жизнью так велико, что человеку требуется на что-то опереться, хочется во что-то верить, а что в нашей истории есть такое, на что можно опереться?

Пожалуй, кроме победы в Великой войне 41–45 гг., ничего и не найдешь. А она, хочешь, не хочешь, связана с его именем. Да, заградотряды, да СМЕРШ, да расстрелянные ни за что ни про что генералы, брошенные на произвол судьбы военнопленные, а после еще признанные и предателями родины – все так. Но победа, победа! Счастье победы не отнимешь. Потому нынешняя власть так и упирает на празднование Победы, что прекрасно чувствует: ничего подлиннее ее стране предложить не может. Только ту победу можно приспособить в оправдывающих власть бесчисленных и все преумножаемых поражениях.

Сталин станет никому не нужен, как изменится сама страна. В тот же час, в ту же минуту. Потому что появится надежда. А пока – никакой надежды. А никакой надежды – так здравствует Сталин! Хотя на самом деле никому до этого монстра, позора грузинского народа, нет никакого дела.

* * *

Поставили памятник Иоанну IV в Орле. Царь! из песни, то бишь истории, не выкинешь! всем царям памятники стоят, почему Ивану Грозному не должно быть? это наша история!

Хорошо, пусть стоит. Только ведь как обычно царям-императорам ставят памятники? Вспомним памятник Екатерине Великой в Санкт-Петербурге: постамент памятника – это великие люди, которые окружали ее, это, по сути, деяния ее царствования, много споспешествовавшие славе России. Так почему нет того же у памятника Ивану Грозному? Кого славного и выдающегося можно изобразить в его подножии? Курбского, бежавшего от возможной казни в Литву? Казненного князя Александра Борисовича Горбатого-Шуйского, обвиненного в связях с Курбским? Задушенного в ссылке руками Малюты Скуратова игумена Филиппа, не дававшего опричникам благословения на их дела? Или же самого Малюту, вращающего ворот дыбы?

И что, забыть, как лютовал Грозный на Новгородчине, дав ход облыжному доносу некоего волынца Петра, обиженного новгородцами и состряпавшего фальшивую грамоту, где они будто бы просились под власть польского короля? Вел там царь русской земли себя как оккупант, усмирявший огнем и мечом чужестранный непокорный народ. Вот некоторые цитаты из «Истории России с древнейших времен» Сергея Соловьева, написанной в высшей степени информационно-объективно и с неменьшей любовью к отечеству, чем у нынешних его радетелей:

«…6 числа приехал сам царь с сыном Иваном, со всем двором и с 1500 стрельцами… царь… после обедни пошел к архиепископу в Столовую палату обедать, сел за стол, начал есть и вдруг дал знак своим князьям и боярам, по обычаю, страшным криком; по этому знаку начали грабить казну архиепископа и весь его двор, бояр и слуг его перехватали, самого владыку, ограбив, отдали под стражу… Иоанн с сыном отправился… на Городище, где начался суд: к нему приводили новгородцев, содержавшихся под стражею, и пытали, жгли их какою-то «составною мудростию огненною»… обвиненных приязывали к саням, волокли к Волховскому мосту и оттуда бросали в реку; жен и детей их бросали туда же с высокого моста, связавши им руки и ноги, младенцев, привязавши к матерям; чтоб никто не мог спастись, дети боярские и стрельцы ездили на маленьких лодках по Волхову с рогатинами, копьями, баграми, кололи рогатинами и копьями и погружали в глубину; так делалось каждый день в продолжение пяти недель».

«Какое впечатление произвел на новгородцев погром, всего лучше видно из следующего известия: 25 мая 1571 года в церкви св. Параскевы на торговой стороне у обедни было много народа; когда после службы стали звонить в колокола, вдруг на всех напал таинственный ужас, все побежали в разные стороны… не зная, куда бегут, купцы пометали лавки, отдавали товары собственными руками первому попавшемуся. Точно такое же известие о переполохе встречаем в летописях под 1239 годом, после Батыева погрома».

«Из Новгорода Иоанн направил путь ко Пскову… Но дело не кончилось Новгородом и Псковом: по возвращении царя в Москву началось следствие о сношениях новгородского архиепископа Пимена и новгородских приказных людей с боярами… сношения происходили о том, чтоб сдать Новгород и Псков литовскому королю, царя Иоанна извести… Это сыскное дело до нас не дошло, а потому историк не имеет права произнести свое суждение о событии. Известны следствия: казнены были князь Петр Оболенский-Серебряный, Висковатый, Фуников, Очин-Плещеев, Иван Воронцов… и многие другие, 180 человек прощено… Вяземский умер от пыток, Алексей Басманов, как говорят, был убит сыном Федором по приказанию Иоанна. Владыка Пимен Новгородский сослан был в Венев».

И все это Сергей Соловьев написал в своей «Истории России…», основываясь не на иностранных источниках, как сейчас нас пытаются уверить радетели Грозного-царя, а на наших, отечественных. И если где, как видно из последней цитаты, не может опереться на источник со всею достоверностью, то избегает какого-либо суждения.

Да, последние годы правления Иоанна IV казней не было, утихомирился первый русский царь. Но мало он помордовал русский народ до этого, недостаточно набезумствовал?

И не простил ему русский народ его зверств. Вот едва не полтысячелетия прошло, а помнит. Знаете, чем это поверяется? Анекдотами! Нет про Ивана Грозного анекдотов. Вот и про того царя есть, и про другого (а уж про Пушкина, царя и солнце нашей поэзии – не счесть), а про Грозного – ни одного не знаю. Забыть бы хотел русский человек об этом царе как о страшном сне. Так не напоминайте же ему о нем. Вы не за русский народ радеете своими напоминаниями, а восстаете против него, уподобляетесь тем боярским детям и стрельцам, что с копьями и баграми ездили на лодках и топили русских людей, не давая им спастись.

* * *

Только в Москве можно хорошо заработать. Только в Москве более-менее работает медицина. Только в Москве есть деньги ремонтировать дороги. Только в Москве возможно развитие научных школ. Только в Москве, только в Москве… Из провинции высасываются все деньги и потом тоненьким ручейком, как Божья милость, направляются туда, откуда высосаны: вот, чтоб не загнулись. Москва непомерно расширяется, непомерно лезет ввысь, захлебывается в автомобильных потоках – превращается в город-монстр, жить в котором год от году все труднее.

Что она хочет, наша власть, поступая так? Есть у нее какая-то стратегическая цель? Если есть, то эта цель – уничтожение страны. Потому что сила любой страны – в силе провинции. А нынешняя политика рождает в провинции ненависть к столице, ведет в будущем к сепаратистским настроениям, которые в любой скользкий миг могут превратиться в реальные действия.

Пока же провинция из года в год душится, обескровливается, подтачивается в своей жизнеспособности. Может это закончиться добром для страны? Риторический вопрос.

НОСТАЛЬГИЧЕСКОЕ

Вспомнилось, как в пору «застоя», в середине 70-х, в густое время расцвета «зрелого социализма» ремонтировал кофемолку – и неожиданно с теплотой подумал о советском бытовом сервисе. Он был, конечно, неуважителен к клиенту, ленив и высокомерен, однако в нем были черты, о которых без ностальгии не вспоминается.

Так вот, кофемолка. Во-первых, в советское время ее следовало сначала купить. «Достать», так говорилось. Побегать по магазинам, отстоять в очереди часок-другой – и чтобы они не закончились за два человека перед тобой. Во-вторых, начав ее эксплуатировать, соблюдать все правила этой самой эксплуатации: а то гарантийный ремонт – одна мастерская на всю Москву, сначала на метро, потом на троллейбусе, потом десять минут пешком. Если же ремонт не гарантийный, все равно лучше в ту единственную мастерскую: родные детали на замену, грамотная разборка-сборка без появления лишних шайбочек-болтиков – только там, другие места ничего не гарантируют (без гарантии же!)

Эту нашу кофемолку я купил в ГУМе. Их две модели, которые мололи нормально, выпускались на весь СССР, вот одна из них мне и досталась. И надо бы дорожить ею, соблюдать все правила эксплуатации, сказано «избегать попадания в рабочую камеру влаги» – так избегать, а я нет, я оглядел эту рабочую камеру – все влагонепроницаемо сделано, просто отличная камера, и стал эту счастливо обретенную мной кофемолку использовать в качестве миксера. Нет, ну не так чтобы молочные коктейли готовить, а для ребенка младенческого возраста персик с рынка на десерт в кашицу превратить, абрикос, грушу – такое вот, и потом не водой промывать-прополаскивать, а влажной тряпочкой – тщательно, но нежно и аккуратно.

Миксером кофемолка прослужила недели три. А потом, когда однажды я загрузил ее, закрыл крышкой и нажал выключатель, она будто взорвалась у меня в руках, из нее вылетело пламя, а в доме перегорели пробки: короткое замыкание. Пробки через некоторое время восстановили свою жизнедеятельность, электричество появилось, а вот кофемолка – увы: мотор крутиться отказывался.

Пришлось ехать в ту самую гарантийную мастерскую. На метро, потом троллейбусом, потом пешком. Вот она, перекошенная скрипучая дверь, вот каморка для клиентов – семеро войдут, восьмой ожидай на улице, я, наверное, был тем самым седьмым: очередь, помню, к приемщику была, но на улице стоять не пришлось. Неприветливый мастер живо раскрутил мою опломбированную кофемолку, вытащил наружу внутренности и присвистнул: «Ну, тут у вас никакого гарантийного быть не может. Залили вы ее, вон, вся проржавела». И он не возводил на меня напраслины, уста его глаголили истину: мотор внутри весь был в рыжих потеках. Водой кофемолку не мыли, но мякоть персика! мякоть абрикоса! мякоть груши! – сколько в ней было этой воды… и она все просачивалась внутрь помаленьку.

Но я не был готов платить за ремонт. У меня не было в кармане денег, которые с меня потребовали. (Сейчас, вперед и полностью! – обычная практика) Я же готовился к гарантийному ремонту, не к обычному и приехал в мастерскую с пятью копейками в кармане – на обратную дорогу до дома. Возвращаться домой не солоно хлебавши, потом снова метро-троллейбус-десять минут пешком – мне этого не хотелось. Я решил бороться за гарантийный ремонт.

Не знаю, почему она проржавела, сказал я, покраснев внутренне до ушей А я знаю, ответил мне приемщик. Вы ее залили водой. Не заливали мы ее водой, твердо сказал я, имея право на эту твердость: водой ее действительно никто не заливал. Нет, в гарантийный – исключено, еще с большей твердостью заключил приемщик и, перестав заниматься мной, обратился к следующему: «Что у вас?»

Все же мне удалось вытребовать директора мастерской (директор выходил к клиентам!). Он вышел из-за обтюрханной двери за плечом приемщика – само кипение Зевсовой власти и могущества. «В таком виде? Ржавая! И хотите гарантийный ремонт?!» – неумолимо воскликнул он. Я понял, что мне предстоит обратная дорога, потом снова дорога сюда и дорога в третий раз – за отремонтированной кофемолкой. Никто ее водой не обливал, повторил я ему заклинанием, на которое имел полное право. Но примите хотя бы с оплатой постфактум, сейчас я без денег. Возможно, он был готов пойти на это нарушение ведомственной инструкции, но поперед того решил снять психологический груз принуждения клиента к оплаченному ремонту со своей души: «Нет, вы признайтесь, было дело: вымыли разок с водой, да?» И тут я сломался тоже. Все же я знал, что сгоревший мотор – моя вина, и мне тоже хотелось снять с души груз. «Ну, разве что теща», – кающимся голосом сказал я.