Текст книги "Открытый дневник"

Что произошло с директором! Он расцвел. Глаза его вспыхнули. Губы разошлись в понимающей улыбке. «Теща?!» – вопросил он с восторгом. «Теща», – подтвердил я. «Примите в гарантийку», – поставил он мою сгоревшую кофемолку перед приемщиком. И, цветя улыбкой, которую я видел у него даже со спины и которая еще некоторая время витала в воздухе над столом приемщика подобно улыбке Чеширского кота, удалился в таинственные недра возглавляемого им заведения.

Была в советском бытовом сервисе уютная, добрая патриархальность.

А кофемолка та, которой уже полные сорок лет, служит нам до сих пор. Только мы неукоснительно соблюдаем правила ее эксплуатации. И пока была жива теща и кофемолка попадала ей в руки, настоятельно предупреждали ее, чтобы не вздумала мыть это изделие, помеченное, кстати, знаком качества, водой. Теща у меня, надо заметить, была ужасно малограмотна. Закончила всего лишь институт иностранных языков, была специалистом по Афганистану и, когда в 1978 году мы вошли в Афганистан, сказала, услышав это известие: «Советский Союз на Афганистане сломается. Оттуда даже англичане вынуждены были уйти. Какой дурак дал заключение на вторжение…»

* * *

Просто было жить во времена печатающих машинок. Долби по ней год, два, три – и только прочищай типы (это сами печатающие буквы, что дают на бумаге оттиск) от забивающей их грязи с чернильной ленты. Главное, не купить сдуру нашу «Москву» («советское – значит, отличное!») – намаешься с ее капризами, а пуще всего с силой сопротивления удару: если приличных размеров текст, отобьешь все пальцы, вспухнут подушечки, станут подушками. А приобрел немецкую «Эрику», чешскую «Консул» – счастье несказанное, о хлопотах с ними я уже сказал выше. Правда, после лет десяти интенсивной эксплуатации у моего «Консула» стали лопаться тяги: ударишь по клавише – а она и провалилась. Так и что, это беда? Механика же! Наловчился я самолично заменять тяги, изготавливая их из канцелярских скрепок, – отличные выходили тяги, ни одна не лопнула.

Пришел век компьютеров. И вот у тебя на столе уже не громоздкий монитор, а комфортное устройство, называемое ноутбуком. Но Боже мой, с какой тоской вспомнишь прежние механические времена пишущих машинок, как только у этого чуда технической мысли что-нибудь забарахлит! Ничего не можешь сделать сам. Отвертки, плоскогубцы, паяльник… куда тут с ними.

Затоскуешь тут по своему «Консулу». Ни разу за 35 лет, что пользовался им, не отдавал его никуда в починку!

* * *

Обычная шутка нашего времени, когда потерялись очки и не можешь найти их: «А ты на них позвони!»

Еще даже и какие-то пятнадцать лет назад, когда мобильные телефоны перестали быть предметом роскоши и приметой судьбы, которая «удалась», эта шутка не была бы понятна с ходу каждому.

* * *

Большевики мечтали видеть освобожденную от царизма Россию чем-то вроде новой Америки. В 30-40-е годы был даже такой токарный станок ДиП – «Догоним и перегоним Америку». Построили почему-то большевики новую Золотую орду.

Демократы конца 80-х гг. тоже хотели переформировать СССР во что-то подобное Америке. Начало 90-х вообще прошло под знаком Америки: долларизация, кромешная приватизация, ТВ-шоу, как в США, сплошное американское кино, сплошные американские детективы на книжных прилавках. Демократы как-то довольно скоро переродились в «либералов», призвали на свою защиту «силовиков», – вышла в итоге опять Золотая орда.

Сейчас поднялись крики, что слово «россиянин» плохое, негоже его употреблять, совсем не им нужно обозначать людской род, живущий на просторах восточной Европы и далее за Уралом на просторах Сибири до самого Дальнего Востока. Возникает ощущение, что это правильно. Золотоордынцы мы. Так наше гражданство и следует определять: золотоордынец. Чего стесняться реальной родословной.

ВРЕМЯ ЗЕРО

Если говорить о главной примете нынешнего времени – это невероятное количество охранников. Везде, куда ни пойдешь ни поедешь. В камуфляжной зеленой форме, в камуфляжной черной, просто в черной с какими-то нашивками, в синей, цвета хаки… в наиболее крутых местах – в черных цивильных костюмах при галстуках, и в осанке и движениях всех – нечто такое, что тебе дается понять: держись подальше.

Охранники во множестве появились у нас к середине 90-х годов. В начале «нулевых» они уже стали отчетливой приметой времени, какой остаются до сих пор.

Охранники ничего не производят. Результат их деятельности – отсутствие какого-либо продукта, пустота. Зеро.

И если они основная примета времени, то получается, что и время нынешнее – это время пустоты. Время зеро.

* * *

Ехал в метро в таком вагоне, который оформлен от имени некоего «главного» Исторического общества России (как-то так называется, адрес сайта дается) в напоминание о 75-летии битвы за Москву. И вообще о Великой Отечественной войне. И как это сделано? Через представление и рекламу фильма «Благословите женщину». Рассказ о том, как режиссер Говорухин не мог долго найти актрису на роль героини, как наконец нашел, выдержки из интервью актрисы, приводятся диалоги из фильма, ну и, разумеется, мужественные фотографии актеров в военной форме тех лет.

Нет, есть какие-то скромные исторические справки о призыве в армию, о ее формировании, но не они главное, не то время главное, не подлинные герои той битвы – рядовые, сержанты-старшины, офицеры и генералы, – а фильм главное, нынешние актеры в той форме, а еще, конечно, портрет Сталина крупняком на одном из суровых кадров.

Все это уже такая безумная профанация, такое издевательство над оставшимися лежать в мерзлой декабрьской земле Подмосковья 41-го года, что и слов нет. То есть слов много, но понимаешь: не надо их произносить, бессмысленно. Всенародный трагический подвиг, на глазах превращаемый в папье-маше, в картонные инсталляции, в большую развесистую клюкву – это такой приговор нынешним дням, что большего уже и не надо.

МЕТРОРАЗГОВОР

– Привет, – сказал он.

– Привет, ага, – сказала она.

– Вот не можешь без выпендрежа, – прокомментировал он ее ответ.

– Без какого выпендрежа? – Она явно не поняла.

– Вот этого, ну, блин. Просто «привет», без всякого «ага» ответить нельзя?

– Ну так если и «ага», так что?

– Не люблю я выпендережа, не люблю! Бесит он меня!

– Какой тут выпендреж, никакого выпендорежа, кажется это тебе все.

– Ничего мне не кажется, я же слышу, как ты это «ага» говоришь. С какой интонацией. Что ты им подчеркнуть хочешь?

– Не хочу я ничего подчеркнуть. Сказала и сказала. Не буду, ладно.

– Не надо. Не говори. – Он потрепал ее по плечу и наконец привлек к себе и поцеловал. В губы и с неожиданной жадностью. – Как же мы только с тобой жить будем, если в таких простых вещах друг друга не понимаем?

– Отлично жить будем, – ответствовала она и засмеялась.

– Это почему? – Он насторожился. Словно ожидал от их будущей жизни лишь одного плохого и обещание ею хорошей жизни помни́лось ему каким-то подвохом.

– А я буду во всем с тобой соглашаться, – верно и преданно глядя ему в глаза, отозвалась она и тоже поцеловала – как клюнула.

Тут за спиной загрохотал, вылетев из туннеля поезд, и я отлип от колонны, которую подпирал собой вместе с ними, только с разных ее сторон.

И вот я думал, уже встав у распахнутых дверей так, чтобы видеть их, все продолжавших стоять на месте встречи и продолжавших свой разговор: это она так хотела за него замуж, что терпела его дурацкие, никчемные придирки и даже обещала терпеть все это в будущем, или это он чувствовал фальшь в ее отношении к нему, но она была ловка и, фальшивя, ускользала от всех расставленных его уязвленным мужским самолюбием капканов? Невозможно было заключить из их разговора ни того, ни другого. Лишь бездна чувствовалась за ним, будущее, в котором можно сотворить такое, во что и заглядывать не хотелось. А ведь такой простенький был разговор, воробьиный – чирик-чирик, – всего-то встретились и поздоровались…

Двери схлопнулись, поезд тронулся. Встретившаяся пара уплыла за соседнюю колонну, исчезла за ней, ту перекрыла новая, и пара исчезла из моей жизни совсем. Навсегда. А друг с другом они остались. Тоже навсегда?

ОН БЫЛ ХОРОШИЙ. ОНА БЫЛА МОЛОДАЯ

Это было еще в советские времена. Стоял, должно быть, день, покупателей никого, и лоточнице хотелось скрасить скуку многочасового топтания на улице. Их называли лоточницами (мужчин – лоточниками), таких уличных продавцов, торговавших своим небогатым товаром с шатких легконогих столиков прямо посередине тротуара. Утром машина привозила, сгружала товар, вечером приезжала, забирала. А день стой торгуй, не отойдешь.

Она принадлежала к тому складу женщин, про которых говорят – разбитная. Постоянная лихая улыбочка порхала по ее дебелому, окаймленному плотным вторым подбородком, довольно молодому лицу, невысокая, круглая – мягкая, в белой продавщической куртке поверх платья. Бойка движениями, речью, и даже в мимике ее была эта бойкость. Что я у нее покупал-не помню. Ягоды-фрукты, вероятней всего. Рассчитавшись и прощаясь, я, как часто, пожелал ей что-то вроде женского счастья, хорошего мужчины рядом, и она вдруг отозвалась с неожиданной откровенностью:

– Да что, мы только лаемся. Он орет, я ору. Не жизнь, черт те что, никакой радости.

– Расходиться тогда нужно, – сказал я. Чужую жизнь всегда ведь легко устроить.

– Да-а, смыслу! – протянула она. Все та же разбитная лихая улыбка гуляла по ее лицу в противоречие со словами. – Я уж четвертый раз замужем, и все одно. И пьет еще, гад!

– Тогда сам Бог велел, – уже с большим основанием дать ей этот совет, повторил я.

– Пьет и бьет, – словно не заметив моих слов, продолжила лоточница. – А я тоже в долгу не остаюсь. – В голосе ее прозвучало нечто вроде удовлетворения собой, смешанного с порицанием, которое тоже было обращено на себя.

– Ну, это уж вам ничего другого, наверно, не остается, – посочувствовал я ей.

– Так а я, бывает, сама и начинаю. Ка-ак залеплю ему! – ответствовала моя собеседница.

– Это за то, что пьяным пришел? – решил уточнить я.

– Да нет, просто так, – все с прежней ублаготворенностью, но, похоже, уже без порицания ответила она.

– Как это? – не понял я. – Вот так ни с того ни с сего?

– Ага! – Она словно развеселилась. – Ка-ак залеплю! Даже если и трезвый. Ну, гад такой, глаза б мои на него не смотрели.

– Так а развестись если? – вернулся я к началу нашего разговора.

– Чего ж разводиться? Шило на мыло? Я ж говорю, четвертый раз, и все одно, – продолжая веселиться, вымолвила лоточница. Но неожиданно глаза ее затуманились, лицо переменилось – мечтательная юная девушка проглянула в ней. – Нет, первый муж у меня был хороший. Такой хороший… И не пил, и с работы домой, и меня любил. А уж чтобы бить – и разговору нет.

– И что с ним, с первым мужем, случилось? – осторожно спросил я, прозревая некую страшную, не дай Бог никому, историю.

– А развелась я с ним, – как радуясь, что наконец угодила мне, отозвалась продавщица.

– Это почему? – Я удивился.

– А молодая была. – Грусть-печаль прозвучала в голосе лоточницы. – Хлесть-хлесть ему по лицу. Он мне не отвечает, так я снова: хлесть-хлесть.

– Что, просто так, ни за что? – Удивление мое сделалось еще больше.

– Ага, – согласилась она. – Ни за что. Хлесть-хлесть ему, чтобы знал.

– Чтобы что знал?

– Да и не скажу, чтобы что. – Разбитная ее улыбка снова начала проступать на лице лоточницы. – Молодая, говорю же, была.

– И что, жалеете теперь, что развелись? – спросил я, ясно ощущая, что разговор наш подходит к концу, лоточница сейчас замкнется, несмотря на эту ее улыбку, и нужно поспешить со своим любопытством (отчасти профессиональным, грешен).

– Чего теперь жалеть. Я ж молодой снова не буду, – было мне ответом.

Лоточница отвернулась от меня и стала смотреть в сторону, кажется, негодуя на меня, что так передо мной вдруг раскрылась. Новых покупателей не появлялось, ей нечем было занять себя и отдаться негодованию на своего нечаянного собеседника было, должно быть, по ее натуре.

И покупатель, то бишь я, поспешил, со своей стороны, покинуть ее лоток. Не думая о том, что странным образом этот разговор запомнится, будет иногда, непонятно почему, всплывать в памяти – вот, чтобы быть наконец рассказанным.

ЧЕРНИЛА НА КОНЧИКЕ ПЕРА

В те же еще советские времена один биолог говорил мне, что руководство ни одной страны не боится людских потерь во время войны. Они прекрасно знают, у них есть эта статистика, и они великолепно с нею знакомы: после окончания войны – бурный рост рождаемости, и за два десятка лет народонаселение восстанавливается или на прежнем уровне, или на близком к тому.

И в самом деле: когда я пошел в школу, нас было три первых класса: «а», «б», «в» (44-го и 45 гг. рождения). Когда я через год пришел 1 сентября в школу во 2-й класс, то был поражен числом первых классов: в буквенном поименовании они дошли чуть ли не до середины алфавита. Тогда это явление осталось для меня, конечно, загадкой, а позднее стало понятно. То пришли в школу рожденные в 46-м году.

Кто мы, называющиеся народонаселением, для политических элит?

Чернила на кончике пера, которым элиты пишут историю. Чернила – расходный материал. Кончатся – «бабы нарожают еще».

ВСТУПАЯ В 2017-й

Не сомневаюсь, что каждому в нашем отечестве при мысли о наступающем две тысячи семнадцатом годе подумалось о столетии Февраля и Октября просто семнадцатого.

В детстве и молодости 1917-й – это казалось где-то невероятно далеко от тебя, от времени твоей жизни. А вот сейчас, из наступившего 2017-го, совсем недалеко от тебя отстоящим кажется он, тот «семнадцатый». Твоему отцу было уже одиннадцать лет, деду, на ноге которого, закинутой одна на другую, ты – как будто вчера – качался, так уже и все тридцать семь. Какой это, оказывается, небольшой срок – столетие.

Вот так Пушкину в начале XIX века казалось близким время Петра Великого. «Начало славных дней Петра мрачили мятежи и казни…» Все это было рядом с поэтом, протяни руку – и дотронешься.

А для нас Пушкин? «Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты…» Без малого два века назад написано, а кто скажет, что Пушкин – это неизвестно где, в такой дали, что и не разглядишь? Пушкин – вот он тут, рядом. Как и Лермонтов, и Гоголь, и даже Грибоедов (последний был бы еще ближе, если бы сорок с лишним лет назад каким-то умным людям не пришло в голову снести «дом Фамусова»).

Усвоенная и освоенная культурная парадигма спрессовывает века и делает близкими, казалось бы, далекие события, имена, явления. Та культурная парадигма, в которой мы нынче живем, – та же самая, в которой жили Пушкин-Лермонтов-Гоголь, вернее, они ее и создали, оставив нам в наследство. В свою очередь, создавая эту новую парадигму, они немалой частью своей личности принадлежали предыдущей, почему эпоха Петра тому же Александру Сергеевичу была – руку протянуть.

Семнадцатый год столетней давности близок от нас потому, что мы до сих пор не вылупились из него, до сих пор в его неотлипшей от нас скорлупе, и так прочно приклеилась она к нам – отрываешь, а не отрывается.

Культурная и историческая парадигмы переплетены настолько тесно, что их и разделить порой невозможно. Собственно, 17-й год начался ведь на век раньше, в 25-м году XIX века, с события, которое мы называем «восстанием декабристов». Время все тех же Пушкина, Грибоедова, можно сказать, и Гоголя. И когда сейчас все громче раздаются голоса, что надо положить конец изучению литературы в историческом контексте, просто изучать великих писателей, надо бы с неменьшей громкостью напомнить, что и великие писатели существуют внутри этой самой культурно-исторической парадигмы, неотделимы от нее, а будучи отделены, теряют свою «великость». Да и всякий школьник, изучая творчество писателя, через изучение его встраивается в ту самую парадигму, в контексте которой и существует общество, без которой не может, а утратив ее, просто рассыпется в прах.

Конечно, время – иллюзия. Но для человеческой жизни оно – реальность. Все зависит от точки отсчета. Большая часть человечества ведет отсчет от Рождества Христова, случившегося две тысячи семнадцать лет назад. Которое и создало ту культурно-историческую парадигму, внутри которой мы живем. Все остальные суть «подпарадигмы», «субпарадигмы» – части, кусочки великого целого.

* * *

Вспомнил рассказ полувековой давности – не назову автора, читал в 60-е, начале 70-х гг. ушедшего века, когда в СССР переводили сливки американской фантастики, может быть, Роберт Шекли, или Клиффорд Саймак, или Айзек Азимов, – про человека, который получил о-очень большое продвижение по службе, вошел в самую верхушку компании, ходит по кабинетам, знакомится с ее руководителями, и все говорят: а вот пойдешь туда… – и тычут со значительным видом вверх, познакомишься с самым главным, вот там не сплошай, вот там прояви себя… и герой внутренне готовится к этому знакомству, весь напряжен, собран, волнуется.

И настает день, когда ему сообщают, что аудиенция назначена. Секретарша показывает на дверь: сюда. Он входит. А там еще какой-то коридор, какая-то лестница, нужно куда-то еще идти. И он приходит. Это оказывается пыльная комнатушка на верхотуре, под крышей, совершенно пустая, сломанный стул стоит, слуховое окно в крыше, из которого видно небо, – и это все, больше ничего. Проходит десять минут, пятнадцать, двадцать – никто не появляется. И герой – а он смекалистый человек, недаром его выдвинули в самый топ – осознает, что глава компании, о котором говорят с придыханием и почтением вокруг, – это на самом деле фантом, пустота, громадное зеро. Он есть – и его нет, его именем движется и управляется весь корабль – но лишь его именем, ничем более. Нужно принять это – и тогда с тобой все будет в порядке, ты окончательно проходишь тест «собеседований». Герой рассказа как умный и прагматичный человек принимает условия игры; выходя в приемную секретарши, на вопрос, как прошла встреча, он отвечает: замечательно!

Президентский кабинет в Кремле или Овальный кабинет Белого дома – конечно, не похожи на ту затянутую паутиной, со сломанным стулом комнатку, в которой оказался герой рассказа. Это более чем комфортные и респектабельные места. Но не в физическом, а мистическом смысле – это, по сути, та самая комнатка. Кабинет занят конкретным человеком, он работает в нем, читает и подписывает важные государственные бумаги, принимает важных государственных людей, а мистическая комнатка, идеально вписанная в контур этого святилища власти, пуста. Паук прядет свою паутину из бегущих столетий, зная, что он единственный настоящий властитель пыльного помещения на вершине, все труха и тлен, он единственный реален.

В СОВЕТСКИЕ ВРЕМЕНА…

В советские времена жизнь отличалась ясностью и простотой. Если у тебя была дубленка (конечно, финская или австрийская, из «Березки», купленная на сертификаты, полосные или бесполосные), – ты успешный человек.

Машина была не в счет. Машина иногда ради отчета низового профкома перед вышестоящим начальством доставалась последней рвани вроде инженеришки из конструкторского бюро или токаря-фрезеровщика (если они могли наскрести денег).

* * *

В советские времена, если у тебя в «стенке» за стеклом стояли хрустальные рюмки-бокалы, а на полке для книг собрания сочинений Конан Дойля, Мопассана и Федина с Тургеневым, твой дом считался «полная чаша». Независимо от того, что у тебя лежало в холодильнике. Но держать для гостей полпалки копченой колбасы «сервелат» полагалось делом престижа.

* * *

В советские времена крепостническая система не исчерпывалась институтом прописки – когда разрешалось жить только в определенном месте. Было еще и не заметное «невооруженным глазом» прикрепление к работе – тем, что получить квартиру ты мог только на ней, отстояв не один год в очереди. Поменяв место работы, человек терял и право на получение квартиры. Работника двигали вперед на два-три человека в год, будто держа у осла перед мордой пучок сена, но не давая ему того.

* * *

В советские времена власть отвлекала человека от повседневности с ее казарменной унылостью и идеологической узостью публикациями о снежном человеке, неопознанных летающих объектах, парапсихологических явлениях и т. п., позволяла полузакрытые лекции, на которые набивались толпы народа. Жизнь благодаря этому психологическому эффекту «приобщения» становилась насыщеннее, осмысленнее, казалось, ты прикасался к некой тайне, приобщение к которой – выше и значительнее твоей обыденности.

Нынешняя российская власть тоже пользуется этим наркотиком, но он после полученных в 90-е гг. и до сих пор не растворившихся в крови доз малодействен, и она пользуется более сильными средствами: боевыми действиями там, боевыми действиями здесь, обнаружением врага по всему периметру границ… Великая опасность этого способа в том, что джин, выпущенный из бутылки, имеет свойство не растворяться дымком в воздухе, а материализовываться.

* * *

В советские времена коммунистическая власть казалась тверда и незыблема, было ощущение – она на века, и когда она в одночасье рухнула – это оказалось так неожиданно, что стало потрясением.

Нынешняя российская власть ощущения такого монолита не производит. Все вокруг кажется жидким, неустойчивым, аморфным, вот завтра обвалится, рассыплется в прах, растечется лужей. И потому, по контрасту, невольным образом думается: а вдруг она на века?

* * *

Всю жизнь убеждал немолодых, движущихся к старости людей оставить свое жизнеописание. Кто какое может: подробное, сжатое, живописное. Для детей, внуков, правнуков, которым в свою пору это станет интересно и необходимо. Большинство, выслушав меня и, в принципе, соглашаясь, откладывало «на потом», а когда наконец созревали для того, чтобы сесть и начать писать, вдруг обнаруживали утрату энергии воспоминания. Вдруг оказывалось, что психика отказывается вспоминать, и сопротивления ее не преодолеть.

Так люди и ушли из жизни, не оставив после себя никаких документальных свидетельств прожитого.

Где та черта, когда наши возможности перестают совпадать с нашими желаниями? Как ее уловить? Успевает тот, кто не рассчитывает на «вечность»?

РУССКОЕ. ВЕЧНОЕ

Вечером сидел и читал:

«В год 6453 (945). В тот год сказала дружина Игорю: «Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждою, а мы наги, Пойдем, князь, с нами за данью, и себе добудешь, и нам». И послушал их Игорь – пошел к древлянам за данью и прибавил к прежней дани новую, и творили насилие над ними мужи его. Когда же шел он назад, – поразмыслив, сказал своей дружине: «Идите с данью домой, а я возвращусь и пособираю еще». И отпустил дружину свою домой, а сам с малой частью дружины вернулся, желая большего богатства. Древняне же, услышав, что идет снова, держали совет с князем своим Малом: «Если повадится волк к овцам, то вынесет все стадо, пока не убьют его; так и этот: если не убьем его, то всех нас погубит»… и древляне, выйдя из города Искоростеня, убили Игоря и дружину его, так как было ее мало…

Ольга же была в Киеве с сыном своим, ребенком Святославом… Сказали же древляне: «Вот убили мы князя русского; возьмем жену его Ольгу за князя нашего Мала и Святослава возьмем и сделаем ему, что захотим». И послали древляне лучших мужей своих, числом двадцать, в ладье к Ольге… И принесли их на двор к Ольге и как несли, так и сбросили их вместе с ладьей в яму. И, приникнув к яме, спросила их Ольга: «Хороша ли вам честь?»… И повелела засыпать их живыми; и засыпали их». («Повесть временных лет»).

Тысяча с лишним лет прошла, а все случилось, как вчера. Все, как сегодня, происходит – только в другом обличье. Как ждешь, и завтра будет. И не все ли равно, в каком обличье…

* * *

Весна пришла нежная и ласковая, похожая на затисканную в объятиях, избалованную любовью всех домашних пушистую персидскую кошку. Она не пришла, она подкралась. Она тихо мурлычет вам в ухо, заглядывает громадными зелеными фонарями в глаза, ложится вам на ключицу своим мягким меховым грузом и мурлычет, поднимая в вас ответную нежность и желание прожить оставшуюся жизнь так, чтобы никого не обидеть и избежать обид самому. Как-кап, лопотала еще вчера капель, а сегодня уже молчит – с крыш сошел весь снег. Как осели сугробы в газонах, как почернели, предательски выдав своим закопченным видом экологическое состояние дел в мегаполисе! Ручьи не звенят, они незримо точатся под этими почерневшими пластами и лишь кое-где выбегают на белый свет слабыми змейками – такая вот бархатная, кошачья весна!

* * *

Невозможно не изумляться тому, как легко рухнуло в феврале 1917 года самодержавное устройство России.

Нельзя не поражаться истинно вулканической энергии большевизма, за короткий срок и напрочно перелицевавшей весь облик и сущность русской жизни. Точно отвальным плугом прошлись по стране, перепахали ее, вывернув наружу схороненное внутри и зарыв вглубь бывшее наверху.

И уж как не поражаться грандиозной бессмысленности этого переворачивания пласта, когда в итоге вся заново выросшая на нем растительность оказалась точно тою же, что росла и прежде.

ДЕНЬ ВОСКРЕСНЫЙ

Дождичек мелкий, как сквозь сито просеянный, веет в воздухе целый день. Он съел почти весь снег и по окраинам Москвы, а в центре снега не увидеть нигде, разве что отыскать какой-нибудь теневой угол в глубине двора, до которого не добралась лопата ленивого дворника.

Ходить под таким дождичком под зонтом – смешно, а просто гулять, наслаждаясь забирающей власть весной, – все же неуютно, и воскресный народ набивается в макдональдсы и кофе-хаузы, а уж в подземном молле на Манежной площади – столпотворение: кто, конечно, и бродит по многочисленным магазинам, но большинство просто фланирует по светлым, похожим на пешеходные улицы, ярко освещенным коридорам, сидят за столиками в кафе или на каменных лавочках, покупают и лижут мороженое, тем более что мороженое – всего-то пятьдесят рублей за вафельный стаканчик, цена одной поездки в метро.

А в здании бывшего Центрального телеграфа – пустота, захудалый одинокий киоск торгует непонятно чем посредине безлюдного, перестраиваемого под какие-то «цифровые» магазинчики зала, на стекле одной из витрин висит на криво прикрепленном липучкой листочке рукодельная схема, как пройти к почте. «Щель между 2-мя зданиями», – написано на ней. Почту – на задний двор, в щель между зданиями, на улицу – все то же царство маммоны. Оно еще здесь не расположилось, но скоро воссядет на троне. Подземный молл на Манежке, конечно, не перешибет, но свое возьмет, зазвенит звонкая монета и в здании бывшего Центрального телеграфа.

А с посылками вашими, почтовыми отправлениями, телеграммами тем паче – да, пожалте на задний двор. На переднем у нас другие приоритеты.

День закончился, ночь уже стоит. А затянутое облаками небо все перебрасывает и перебрасывает из руки в руку наполненное влагой сито.

РОМАН С СЕЙФОМ

Сетевой рассказ

Сейф стоял в их комнатенке по недоразумению. Зачем сейф отделу аналитики? Это тебе не бухгалтерия с их отчетами-ведомостями-квитанциями-расписками. Сейф предназначался той самой бухгалтерии. Но Бог знает по чьей вине привезли не тот, не того размера, не с тем замком – и привезли в день, когда умер главный бухгалтер. Переполох в бухгалтерии стоял – не видно света, приняли доставленную на тележке зверюгу, расписались в соответствующем документе о приемке, а когда спустя несколько дней очнулись и увидели, что сейф не тот, сдавать его было поздно. Пришлось заказывать нужный заново, а этот за ненадобностью и оказался у аналитиков. Наталья Александровна, узнав, что бухгалтерия ищет пристанище для своего неудачного приобретения, вцепилась в сейф, как клещ, и, пока он не оказался поселенным в углу около ее стола, ничего вокруг себя не видела и не слышала.

Наталье Александровне подходило к сорока, она была суха, тоща – жердь жердью, с длинным кобыльим лицом, спрятанным за дорогими очками с затененными стеклами, и, глядя на нее, сразу было понятно: и без мужа, и ребенка не нагуляла. Зачем ей нужен был сейф? Сделавшись его хозяйкой, она преобразилась. У нее стала другая походка – легкость появилась, кошачья плавность, грудь вдруг стала заметна на ее жердястом теле, как и те холмы, в которые перетекает спина и что столь привлекательны для мужского взгляда, – женственность прорезалась в ней!

Наталья Александровна будто замуж вышла за сейф. Будто ребенка родила. Стала одновременно и женой ему, и матерью. Она владела сейфом со свирепостью собственницы. Она нежила и холила свой сейф. Протирала его каждый день мягкой бархоткой, специально купленной, постелила на него, принеся из дома, вышитую гладью салфетку, поставила на салфетку вазу, в вазу – цветок и, когда цветок увядал, незамедлительно обновляла его. Всегда у нее на сейфе стоял цветок, мужчины наши, посмеиваясь, иногда даже специально дарили ей то розу, то хризантему, то заурядную гвоздику.

Раз сейф завелся в помещении, то, конечно, стали его иногда использовать по назначению. То пару-другую бутылок вина перед отдельскими торжествами похранить. То кто-то подарок домашним купит – и чтобы домой не нести, не засветиться с ним раньше времени. То кто-то в командировку едет, домой уже не успеть, а гаджет брать с собой не с руки. Всегда найдется, что нужно от любопытствующих глаз спрятать. Ключ от сейфа хранился у Натальи Александровны, и никому она ключ не доверяла. Нужно открыть – откроет, без слов. Дождется, когда положат или заберут, – и закроет.

Сама она хранила в сейфе рабочие туфли. Уходя с работы, переобувалась, но в отличие от остальных женщин не оставляла туфли под столом, а открывала сейф, укладывала туфли в коробку и запирала.

Аркадий Романович появился в отделе вместо одного паренька, уволившегося из-за конфликта с начальником по маркетингу. Пареньку едва было двадцать пять, а Аркадию Романовичу уже за сорок, и видно, что побит жизнью и потрачен, как солдатская шинель молью, пролежавшая в глухом месте без нафталина. Вид у него был – остывающий вулкан после извержения: черные, сросшиеся на переносице брови дыбились зарослями кустарника, обугленного жаром, вырвавшимся из земных недр, из ноздрей богатого, стоявшего посередине лица каменным хребтом носа такими же кустарниковыми зарослями вырывались два угольных пучка, желтая плешь рассекала череп от лба до затылка, как след протекшей по ней и содравшей растительность кипящей лавы. Глаза разве что были у него поразительные, не похожие на него остального, ой, какие глаза! Они сверкали! Черные, как антрацит, и как тот антрацит на сломе блестит-сверкает – вот так. Взглядом с ним невозможно было встречаться – казалось, испепелит. Случайно столкнешься взглядом – и тут же отведешь.