Текст книги "Открытый дневник"

На Тверскую мне удалось выйти лишь у Камергерского переулка, пройдя еще десятка полтора полицейских кордонов. Тверская, вся заставленная информационными стендами и всякой наглядной развлекаловкой вроде полуразрушенной избы, из которой выглядывал пушкой въехавший в нее танк, была уже полна народа. Но полицейских было несметно и тут. В некоторых переулках стояли строем отряды обычных, не экипированных для уличных боев, солдат-срочников из внутренних войск. И так – до Пушкинской площади. И она тоже со всех сторон была обнесена турникетами, попасть на нее можно было лишь через металлоискатели. Сквер с памятником Пушкину был зажат с одной стороны строем автобусов с сидящими в них полицейскими, с другой – строем уютных, приветливых автозаков.

Только здесь, на Пушкинской, я наконец сумел вырваться из железного оцепления. И, подкрепляясь в «Граблях», все не мог отойти от потрясения, что испытал. Не пройди я волею судьбы весь центр, и не представлял бы, как теперь в Москве празднуется замечательный гражданский праздник. Сотни и сотни, тысячи полицейских только на одном небольшом пятачке! И как непреступно была окружена Красная площадь, где, видимо, должно было появиться всего лишь городскому главе!

Воистину это был праздник в воюющей стране, обязанной перестраховываться везде и во всем, быть не просто настороже, а ко всему готовой!

НЕКРАСНЫЙ КРАСНЫЙ ДЕНЬ КАЛЕНДАРЯ

7 ноября, 2017-й. Ровно сто лет назад страшно повернулась наша история. А ведь могло бы этого и не произойти: столько случайностей привели большевиков к власти, столько, казалось бы, нелепых и просто дурацких совпадений в обстоятельствах. Но такой фарт им был, так угодливо расстилала им история под ноги ковровую дорожку – не хочешь, а подумаешь. что так было угодно высшим силам, чтоб именно большевики взяли в стране верх.

И ведь привлекли же они чем-то на свою сторону людей. Было что-то не просто в их лозунгах, а в самом их поведении, в их поступках (тогда, именно тогда!) нечто такое, что заставляло верить им, присоединяться к ним, растворяться в их все шире и вольнее разливающейся по стране лаве. Сужу по отцу жены. Ему тогда, на начало восемнадцатого года, недавнему рядовому царской армии, прошедшему кровавые галицийские операции, отравленному немецкими газами и еле выжившему, было двадцать два года. И вот из всех партий, что действовали тогда, – выбрать именно большевистскую. И это не в Питере-Москве, а в Забайкалье, где куда сильнее было влияние эсеров. Почему? Сейчас уже не спросить, остается только догадываться. И ведь никакой выгоды, как это стало после окончания гражданской войны, когда большевистская власть окончательно закрепилась в стране и быть членом большевистской партии стало означать карьерный рост, возможности улучшения квартирных условий и прочая, прочая.

Страшный день – 7 ноября, трагический день. А нынешний, означающий столетний юбилей того судьбоносного переворота, – и вообще словно возведенный по своей трагичности в степень. Вот сто лет минуло, а парадигма, заданная историческому развитию страны большевиками, все не уступит места другой, все диктует свои правила, свои закономерности, формирует нашу жизнь, и кажется, нет ей сносу, не будет ей смены, а так, меняя обличье, и станет лепить и выковывать нашу жизнь дальше. Жизнь наших детей, наших внуков…

Что должно произойти, какая встряска, какой катаклизм, чтобы эта парадигма, наконец, оказалась отодвинута в сторону и там истлела? Неужели же естественным, эволюционным, разумным путем этого не может произойти?

ФРАНЦУЗСКИЙ АККОРДЕОН

В ЖЖ своего виртуального друга услышал один из чудеснейших вальсов минувшего века – «Цветущее воспоминание» Энрико Росси. Это достаточно популярный у нас вальс, хотя о самом авторе все наши справочники ничего толком не сообщают. Выпущенный впервые на пластинке в тридцатые годы, после войны вальс оказался совершенно забыт и был воскрешен для новой жизни Марленом Хуциевым в фильме 1970 года «Был месяц май» (по рассказу Григория Бакланова «Почем фунт лиха»).

Но речь на самом деле не о «Цветущем воспоминании». Дело в том, что вальс в этой записи на странице моего друга звучал на аккордеоне. Аккордеон с его сложной язычковой клавишно-пневматической системой извлечения звука обладает особым, уникальным звучанием. Совершенно неповторимо действующим на слушателя. Именно аккордеон, а не чистая гармоника и даже не баян. Не знаю, в чем тут дело, ведь принцип работы что у кнопок, что у клавиш один. А может быть, это сугубо личное, только мое восприятие. Во всяком случае, музыка, извлекаемая аккордеоном, всегда кружит мне голову, пьянит – это не то слово, завораживает – тоже не то; мне слышится в ней голос небесных сфер, вот что. Не тех, могущественных, всевластных, которые явлены нам в звучании органа, а утепленных нашей человеческой малостью, нашей слабостью, нашей, наконец, греховностью, которую эти сферы осознают, сочувствуют нам в нашей немощи и, похоже, готовы простить.

А тысячу лет я, надо сказать, не слышал аккордеона. У нас в отечестве аккордеон уже Бог знает какую пору не пользуется любовью что исполнителей, что слушателей, редко его где услышишь. И вот, слушая звучащее в динамиках моего компьютера «Цветущее воспоминание», я вспомнил, когда и в каких обстоятельствах слышал аккордеон в последний раз.

Давно это было. Тридцать лет назад. В 1987 году. И не где-нибудь, а в Париже.

То была первая поездка так называемых «сорокалетних» писателей на Запад. Для многих вообще первая за границу. Как, например, для меня. До этого я был просто невыездным. И, конечно, Париж произвел ошеломляющее впечатление. У меня было чувство, что мы прилетели на Марс. Другая жизнь, другая ее организация, другой дух – все, все другое, абсолютно не похожее на наше. Писатель-деревенщик, когда вечером за ужином в ресторане подавали вино, неизменно приговаривал, отпив из бокала: «Кислятина!» – я тогда вообще не пил, даже не пригубливал и не мог судить о справедливости его слов, но другие вокруг дули кислятину за милую душу и мой пустующий бокал обносили бутылкой с удовольствием. Однако же проникнуть по-настоящему, до конца, в сущность иного, разлитого вокруг, мне не удавалось. Не то чтобы я пытался формулировать для себя это иное, зафиксировать некой ясно и четко выраженной в словах мыслью, я не мог ощутить вкуса воздуха, которым была наполнена эта чужая жизнь, не мог понять его запаха.

И вот в один из вечеров в ресторанчике на Монмартре (а каждый вечер мы ужинали в разных ресторанах), в тот небольшой отдельный зал, где мы расположились – все за одним длинным столом – вошел весело скалящийся француз с широко распахнутым на груди воротом рубахи, с лихо повязанным на шее бордовым галстуком, на груди у него висел аккордеон, и, ни слова не произнеся, он потянул в стороны мехи, забегал пальцами по кнопкам и клавишам. Что он играл, я уже сейчас не вспомню. Одна мелодия сменялась другой. Какая-то была знакомой, большинство нет, но на каждой из них было словно бы оттиснуто невидимое тавро, и оно было такое французское, такое специфичное и такое особое, что уже через пять минут я понимал, с какой сущностью мы столкнулись здесь, в стольном граде Париже, что он значит, вкус и запах окружающего нас воздуха.

Это был вкус и запах свободы. И все, никаких других определений. Осознание этого пришло ко мне через завораживающее, небесно-человеческое звучание аккордеона.

По возвращении в Москву я занес в записную книжку сюжет. Внешне он не имел никакого отношения к Парижу, к нашей поездке. Но это был сюжет о борьбе за человеческое достоинство, за справедливость, за возможность свободно строить свою судьбу. И весь остаток года я писал об этом повесть (по нынешним временам нужно сказать «роман»). «Строительство метро в нашем городе» называлась вещь. Имея в подзаголовке жанровое определение «записки экстремиста».

Потом рукопись без малого год пролежала в «Знамени», в личном «портфеле» Владимира Лакшина, который был тогда первым замом у Григория Бакланова (по чьему рассказу снят фильм «Был месяц май»). Владимир Лакшин, прошедший суровую школу «Нового мира», полагал, что для всякой вещи, как фрукта-овоща, свой сезон, нужно положить на стол главному в тот момент, когда он не сможет ее завернуть, и вот так она долежалась до той поры, когда он ушел из журнала главным редактором в «Иностранную литературу», куда, разумеется, взять ее с собой не мог. Зато пришедший на его место Сергей Чупринин недели за две перетряхнул его портфель и, ничего не высчитывая, тут же предложил Бакланову мою повесть для прочтения.

Еще спустя несколько месяцев (ох, долгий тогда был производственный цикл!) повесть появилась на журнальных страницах. Кажется, это был первый номер 1990 г. Только определение жанра и заглавие поменялись местами. Она стала называться «Записки экстремиста», а «Строительство метро в нашем городе» превратилось в подзаголовок.

В конце девяностых «Записки экстремиста» в переводе на французский вышли в Париже в издательстве «Роше». Преступника тянет на место преступления, начало должно соединиться с концом. Выход «Экстремиста» во Франции был закономерен. Хотя это дело тоже уже было давно. В пору, когда еще казалось, что свобода, посетившая нашу землю, теперь надолго поселилась на ней и год от году будет лишь расти и взрослеть, облагораживаться и расцветать…

Свобода у меня в ощущениях с того монмартрского ресторанчика неразрывно и накрепко связана со звучанием аккордеона. И вот неизбежно (с такой внутренней иронической усмешкой) думается: а что, может быть, не случайно аккордеон не популярен в родимом отечестве?

ТАКАЯ БЛИЗКАЯ, РОДНАЯ ЛАТИНСКАЯ АМЕРИКА

«Осень патриарха», есть такой роман у Маркеса. О латиноамериканском несменяемом диктаторе по имени Сакариас, который правил больше века. Тяжеленными, неподъемными шлакоблоками написанная книга, с рядом замечательных эпизодов. Никогда не был поклонником Маркеса. Хотя он и был лауреатом Нобелевской премии. Хотя его и полагалось любить, особенно в советские годы, всякому «прогрессивному» советскому интеллигенту, а уж писателю – тем более.

Но вот она, осень патриарха, не в книге, а наяву. И мы в ней, ее невольные свидетели и участники. Свирепствует злой, мозглый ветер, шквально летят листья, льет дождь, от которого не защитишься ни плащом, ни зонтом – мокра одежда, хлюпает в ботинках, перед взором водяной туман, в котором утонул окружающий мир, видно лишь на расстоянии вытянутой руки, да и то нельзя быть уверенным: реально ли то, что видишь, или это тебе лишь кажется?

Семнадцать лет – а и в самом деле ощущение целого века. Что из того, что ты никогда не был поклонником Габриэля Гарсиа. Уже одно то, что он написал эту «Осень», выше твоей любви-нелюбви. Он написал ее про родную Латинскую Америку. Но, оказывается, Латинская Америка – это отнюдь не только географическое название.

СЕГОДНЯ НА ПЯТНИЦКОЙ

Не прекрасной звенящей весной люблю я Пятницкую, не жарким безоблачным летом, когда она в оглушенной истоме лежит в своем каменном ложе под испепеляющими солнечными лучами, будто готовая забыть свое имя, не тихой соломенной осенью в мокром блеске залитых бесконечным дождем тротуаров, – зимой я люблю Пятницкую. И не в слякотную ростепельную пору, а в мороз, и чтобы пар изо ртов, нашкуренные румянцем щеки, капустный скрип снега под ногами – где нога найдет этот снег. Вот в такой день, как сегодня. Новогодне-рождественские каникулы у взрослого люда закончились, а школьные каникулы еще продолжаются, и Пятницкая полна гуляющего народа с детьми самого разного возраста – праздношатающегося, бегущего куда-то, поскальзывающегося на гололеде, сморкающегося в платок, и пышущего, пышущего паром изо ртов, рдеющего, как фонарями, щеками. В красивейшей церкви священномученика Климента Папы римского, растущей красным каменным всплеском на углу с Климентовским переулком, никакой службы по дневной поре, но в калитку в ее чугунной ограде то и дело кто-нибудь сворачивает – и в высоком ее подкупольном пространстве, пронизанном светом солнечного дня, бродят, прикладываются к иконам, ставят свечки десятка два неурочных посетителей, голоса их, когда они вдруг заговаривают – друг с другом ли, с церковным ли служащим, – звучат с благоговейной кротостью и умиленностью. Святки, вспоминаю я, святочная пора!

Вот почему я люблю Пятницкую зимой: именно зимняя Пятницкая, как никакая другая улица Москвы, напоминает мне ту, ушедшую Москву, что осталась за чертой столетней давности. Москву начала XX века, так ярко явленного в искусстве и литературе веком Серебряным, Москву, какой она никогда уже больше не будет, навек утрачена и невосстановима. Не знал я той Москвы, да о многих ли можно сказать, что они ее знали? сколько в Москве столетних москвичей? может быть, ни одного, – но есть в душе печаль о прежней Москве, ушедшей, исчезнувшей, как Атлантида, и не осилить ее, не избыть, никак из себя не вытравить.

А впрочем, соврал я. И весной я люблю Пятницкую, и летом, и осенью. Как чудесно, что расширили ее тротуары и можно гулять по ним, не налетая ежеминутно на встречных прохожих. Но зимой… зимой люблю я Пятницкую особенной любовью!

СНЕГОПАД И НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ

Снег идет уже сутки. То метет, застилая даль мятущимся белым туманом, то тем же туманом вывешивает свою кисею в полной недвижности воздуха – можно, уцепившись взглядом, рассмотреть любую снежинку: как она, явившись из глубины небес, влекомая к земле ее притяжением, порхая, неуклонно проходит свой вертикальный путь до своих предшественниц и присоединяется к ним, утолщив собой на мильонную долю микрона незаметно растущий сугроб.

Но в городе, да еще большом, где дороги, автомобили, тысячи людей на улицах, такой снегопад – беда, не радость. Город, чтобы осуществлялась его жизнедеятельность, не может утопать в сугробах, снег – помеха его жизни, враг, которого нужно истребить – перевалив на обочину, растопив, вывезя за городскую черту.

То ли дело снег в деревне! Деревня, утопающая в снегу – что за радость жизни. Маши лопатой, расчищай путь к сараю с поленницей, к погребу, к хлеву, а там и к калитке, а от нее к соседям – «Чего, Василич, не разгребаешься, не заболел ли?» – и вот уже вся деревня в ходах сообщений, как в траншеях, у колодца расчищенная по дурости старая наледь свеже присыпана золой, наледь у магазинного крыльца присыпана неизвестно из каких запасов взявшимся песком. Бабы у колодца пересказывают друг другу события вчерашнего сериала по телевизору. Мужики, посланные женами в магазин за макаронами и гречневой сечкой, выкраивают себе на пиво и пьют его потом из горла, укрывшись за сараем магазинного склада: «А мы, когда Егоровне крышу перекрывали…», «Я на тракторе никогда не работал? Я на тракторе с тринадцати лет!..», «Не, на хрен, немецкое никогда больше брать не буду…»

Хороша, отрадна душе эта неторопливая, никуда не спешащая, плавно перетекающая из ночи в день, изо дня в ночь зимняя жизнь в засыпанной снегом деревне.

Но не в каждой деревне увидишь такую картину, услышишь такие разговоры. Другие пусты зимой, ни одного жителя в ней, до окон занесет снегом – некому очистить. Только в летнюю каникулярную пору и оживают эти деревни. Чтобы с осенними дождями снова обезлюдеть.

В такие кромешные снегопады, как нынче, всегда остро чувствуешь, какой урон жизни России был нанесен разрушением деревни. Как без городов, города нужны. Но такие ли монстры, как нынешняя Москва? И при наших-то просторах жить на двадцатых, тридцатых этажах, в муравьиной скученности и толчее! Когда уже не один десяток лет назад установлено, что жизнь в оторванности от земли ведет к депрессиям, повышает криминогенность.

О национальной идее толковали-толковали много лет наши бульдоги из-под ковра, да уж давно и перестали. А ведь она же вот: вернуть России деревню. Конечно, не ту избяную, столетней давности, а нынешнюю, с газом и электричеством, да с дорогами, проезжими во всякое время года. Около больших городов этих деревень будет погуще, в каких-то местах вообще будут редки, но главное – чтобы на двадцатом-тридцатом этаже остались только те, кому без этого нет жизни, кто может жить только так и не иначе. Не стягивать все производства да управление в столицу, а выводить отсюда, не просто приращивать Москву новыми землями, а рассредоточивать ее – превращая в ожерелье тех самых новых деревень. А не хочется называть их деревнями, назовите селеньями, посадами, да хоть станами, – не в названии дело, а в сути.

Возникни у нас такая национальная идея, и не просто возникни, а начни воплощаться в жизнь, многие, уверен, и чем дальше, тем больше, рванутся к земле, поселятся на ней. Вовсе не обязательно заведут корову, разведут кур – заживут полнокровной сельской жизнью, большинство, полагаю, как раз нет. Но соступать утром с крыльца на землю, а не выходить на затоптанную лестничную клетку, подниматься с земли вечером в свой дом, взойдя на три ступеньки, а не взлетая лифтом к небу, – от этой радости, этого счастья, кто вкусит, отказаться не сможет.

Снегопад между тем почти сошел на нет. Чуть ли не единичные снежинки, посверкивая, перепархивают в воздухе. Пора в руки лопату – и расчищать дорожки. Пора, пора!

Вот только живу я не на земле. И хотя этаж всего лишь седьмой, но все же, все же…

СТОЯТ ОНИ СЕБЕ ТАМ НАСМЕРТЬ!

Наш Глава и Гарант сказал по поводу санкционного списка американцев, осуждая их за принятое решение, что за спиной каждого олигарха или чиновника, вошедшего в список, стоят другие люди – помельче, надо понимать, – собственно, 146 миллионов российского населения, которым вот американцы и делают плохо.

Вглядываюсь в даль перед собой – потому что близко никого точно не вижу, – нет и там впереди ничьей спины. Ни олигарха, ни чиновника. Никого передо мной. Один я на один с жизнью, и никто меня не прикроет.

Сдается мне, что эти двести десять человек из американского списка не впереди, а как раз сами за спинами 146 миллионов. Стоят там насмерть, как заградотряды, и только обернись к ним лицом, взгляни, чем занимаются, на какие шиши дворцы себе построили, луга и леса глухими заборами обнесли, – как полоснут из пулеметов, чтоб не оглядывался, чтоб не видел, не понял…

* * *

«Государственник», «либерал», «патриот», «демократ» – что во всех этих словах смыслу? Судите по делам их. И тогда окажется, что государственник – мерзавец, либерал – подлец, патриот – негодяй, демократ – дрянь, каких поискать. Каков человек в своем поведении, в своих поступках – вот главное. Насколько он нравствен, насколько, простите тавтологию, человечен, эгоистичен-альтруистичен, добрый-злой, честный или лжец. А ярлык-бейджик, гордо повешенный себе на грудь, все эти самоназвания – «государственник», «либерал», «патриот», «демократ» – так, побрякушка, которая никого не должна обманывать.

* * *

Говорят, нет такой профессии – «политик». Мне же кажется, есть. Собственно, не «кажется», я убежден, что есть. Но овладеть ею невозможно ни в одном учебном заведении. Самом высшем-превысшем. И даже защитив докторскую диссертацию, а то и став академиком. В политика человек может вырастить себя лишь сам. Постоянно, ежедневно, ежечасно размышляя об обществе, в котором судьбой досталось жить, наблюдая за процессами, что идут в нем, стремясь оценить их и найти способы их регуляции; и уж непременно это должен быть человек с идеей, живущей в нем как бы помимо его воли, сформировавшейся в нем самим течением жизни, результатом тех самых размышлений о ней. Вот почему политиком может стать человек без всяких научных степеней и чиновничьих должностей.

Идея, с которой такой человек пытается осуществиться как действующий, реальный политик, может оказаться и высокогуманистичной, и самой звериной (XX век тому пример), но речь сейчас лишь о том человеческом типе, который складывается в политика. Путь в политику как профессию не заказан человеку из любой другой профессии. Есть, я убежден, исключение, и оно абсолютно. Не может быть политиком человек из так называемых спецслужб. Причиной тому неизбежная деформация личности в силу чисто профессиональных занятий: никому не доверять, везде во всем видеть нечто тайное, стремление «путать следы», склонность к «темному» восприятию мира. Такова цена, которую платит за пребывание в этой профессии всякий человек – хороший, плохой, честный, бесчестный. Резонно задать вопрос: а как же, предположим, Буш-старший, руководивший до того, как стать президентом США, некоторое, пусть и недолгое время, Центральным разведывательным управлением?

Но у них в Америке и во главе таких ведомств ставятся политики, а не «специалисты»…

* * *

Так вышло, что помянулся в вещи, которую недавно начал писать, Дейнека, и вот с того времени то и дело думаю о нем. А наверное, не случайно упомянулся и не случайно о нем думается: сталинская кампания бушует вокруг – какой он был вождь, как стране при нем было хорошо (подумаешь, репрессии!), вот такого бы Сталина нам сейчас, да и кое-кто из кандидатов в президенты, выборы которого через неделю, славословит Сталина, поднимает его над головой на хоругвях, заменив на них его ликом образ Христа. Дейнека же – это словно художественное лицо той сталинской поры, один из ее выразителей, хотя и не писал напрямую строителей светлого будущего, всяких ударников Метростроя и Волго-Балта. В прославленных картинах его много ослепительного, яркого света, кисть его так пишет мир, что он исполнен мощной, не знающей преград энергии, в воздухе как бы разлит избыток некой несокрушимой, «скалистой» силы.

Но вместе с тем какое чувство недоумения вызывают эти его знаменитые картины! Те же «Будущие летчики» (1938 г.) – три голых мальчика на камнях набережной, глядящие вслед пролетевшему гидроплану, море за парапетом густо-синее, в многочисленных пенных барашках, небо в легких облаках, но так и напоено солнцем. Чего-то главного откровенно нет в этой картине. Как если бы что-то вынуто из нее. Не просто оставлено за пределами холста, а именно вынуто. Этой тревожности (густо-синее, в барашках море) изображенного мира как-то открыто и бесстыдно недостает содержания. Что там стоит за пролетевшим гидропланом? За будущими, да и настоящими судьбами этих мечтательных мальчиков? Безмятежность их поз и всего окружающего их пространства – в резком контрасте с тревожностью общего тона картины и с внутренней потаенной силой, которой картина напоена.

Этот контраст и образует ту пустоту содержания, что так ощущается при всматривании в его великолепные полотна. Дейнека – это же сталинская эпоха. И вот он все время словно бы таится, прячется от самого себя, а то, утаиваемое, страшное, о чем и подумать не можется, – все равно вылезает наружу, в тот самый разрыв между изображенной силой и тревожностью тона, что оторопь охватывает.

Нет, не хочу я повторения этого содержания в нынешней нашей жизни. Пусть оно останется там, в прекрасных произведениях живописи. И только там.

СТРАНА ПОБЕДИВШЕЙ НЕСПРАВЕДЛИВОСТИ

Кому девяностые – история, безмерно далекая. Кому – вчерашний день. Это для тех, кто жил в те годы. Особенно если был уже взрослым человеком и на его плечи пал весь груз перемен той поры.

Вспоминается, как у тогдашних реформаторов неожиданно модно стало говорить, что в жизни не бывает справедливости, несправедливость – это естественное свойство нормального общества, его основа. В том, как произносилась эта мысль, в интонации ее – вербальной или письменной – странным образом было нечто от вздымаемого над головой победного стяга.

Тогда казалось, что это говорится в оправдание своей неумелости, ошибок, отрицательных результатов там, где объявлялось непременное появление положительных.

Теперь, по прошествии многих лет, ясно, что это было оправданием своей подлости. Они не были неумелы, эти ребята. Наоборот. Очень даже умелы. Этого они и хотели: общества несправедливости. И замечательно в решении своей задачи преуспели. Хотя многие по пути отсеялись (жизнь несправедлива!) и оказались замещены другими, которые были более ловки в осуществлении провозглашенного лозунга и умны, чтобы не вздымать его над собой стягом.

ЛЕТО ВЕРНУЛОСЬ!

Май избаловал летней погодой. Двадцать да двадцать пять выше нуля в дневную пору – молодая поросль Москвы мужского пола облачилась в шорты и растянутые, пузырящиеся на тощем пока брюхе майки американского типа, поросль женского пола сняла со своих длинных, а у кого и не очень, ног захваченные у этого самого мужского пола штаны и натянула на себя платья с юбками, улицы расцветились, засияли красками, мир сделался ярче, радостнее, словно бы некая счастливая истома сошла на него.

И вдруг буря, облака скрыли солнце, холод, ночью всего плюс пять, днем лишь на пяток градусов выше, на Красной площади – фестиваль книги, злой северный ветер мотает и мечет в воздух незакрепленные брезентовые закраины павильонных палаток, вернешься домой с прогулки по главной российской площади – морда красней кирпича, а организм просит чего-нибудь высокоградусного по Менделееву, чтобы уравнять свое внутреннее состояние с внешним.

Но вот и вернулось лето! Что за солнечный день, какое высокое, ясное, режущее глаз ослепительным ультрамарином небо, ветерок ласков, как котенок, получивший щедрую порцию сметаны и умявший ее без остатка, термометр вновь показывает за двадцать градусов – тепла, разумеется! – да еще суббота, возможность безделья, а если еще у тебя дача и ты выбрался за город!.. Тут, за городом, у тебя полное счастье жизни. Копай грядку, подкармливай малину со смородиной, а не хочешь – вылезай кверху брюхом на солнышко, томись под ним до пота на лбу и отросшем с годами животе (ведь ты уже не юн, раз проводишь свои выходные на даче), а с веранды доносится звон тарелок и столовых приборов, там жена с тещей готовят на обед летний салат из всевозможных овощей, режут колбасу с огурцами да картошкой для окрошки, вот позовут тебя – и пойдешь, и навернешь, и сморит тебя сладкий полдневный сон тут же на веранде, на близрасположенном топчанчике, и верная жена заботливо укроет тебя легким пледом, чтобы тебе не было холодно в верандной тени…

У кого не дача, а загородный дом (разницу чувствуете? почувствуйте разницу!), и никаких грядок, а зеленые насаждения – не какие-то вульгарные яблони со сливами-вишнями, а благородные канадские туи и чуть ли не ливанские кедры (карликовые, однако), те, погуляв по своим необъятным зеленым просторам, быстро, однако, соскучиваются и берутся за телефоны, созваниваются с соседями за забором: ты где же это, дорогой, неужели в Москве, что не звонишь? А дорогой радостно ответствует: да вот и я о тебе вспоминаю и о том же думаю – что не звонишь? И вот уже они сидят напротив друг друга в просторной покойной ротонде, поставленной на самом высоком месте усадьбы, веселая угодливая горничная, взяв в помощницы семиклассницу дочь, несет им на подносах и коньячок с виски, и вино красное, и вино белое – французское, итальянское, испанское, – и всякие закуски на любой вкус… но тут я уж не перечисляю, потому что начинаю истекать слюной. И когда наши друзья-соседи остаются вдвоем, наливают себе что хотят (с винца начиная, конечно, с винца, да и не жадничая, они знают меру), начинается у них легкий летний загородный разговор, и о чем тот разговор? О сущностях жизни, конечно же, о народе и власти, о легкомыслии народа и тяжести власти – до вещей более низменных наши друзья-соседи не опускаются. О санкциях этих американских говорят, о том, что Дерипаску надо было спасать, а как иначе, и Вексельберг тоже парень хороший, не спасти его – то это же все рухнет, а Навальный пусть посидит, пусть подумает хорошенько, что он делает, и почему его не посадят как нужно, по-настоящему? – есть у него мохнатая лапа где надо, высокая крыша над ним расставлена, а иначе в нашем родном отечестве разве можно?

Благость разлита над нашим отечеством, яркое небо раскинулось над ним, теплое солнце светит, слепит глаза – что за суббота, 2-е июня! Лето вернулось.

РАССТРЕЛ БЕЛОГО ДОМА

5 октября 2018 года. 25 лет прошло с той поры, как в России едва не разразилась полномасштабная гражданская война. Малая гражданская война была. И напоминает о себе по сей день. Вопрос, кто был больше виноват в ней – Кремль с Ельциным во главе или Белый дом, тогда принадлежавший Верховному совету, во главе с Хасбулатовым, – до сих пор не разрешен. И едва ли будет разрешен в ближайшие годы.

Если бы прежний президент России не считал, что он прав во всем и всегда, что Верховный Совет должен лишь покорно следовать в русле его воззрений и указаний, а тот самый Верховный Совет в ответной гордыне не пытался возвыситься над президентом так, чтобы попирать его ногами! Если бы президент приходил на заседания Верховного Совета, во всяком случае, при обсуждении важнейших вопросов, выслушивал резоны депутатов и уговаривал – иначе говоря, работал с ними, а не просто посылал туда своего представителя, который был не более чем переносчиком-доставщиком информации туда-обратно! Если бы, наконец, равным образом и Верховный Совет слушал президента и пытался понять его!

Безусловно, взгляды иных депутатов являли собой нечто совершенно апокалипсическое, часто они выражались в виде совершенно непотребных воплей, поражая полной дикостью. Однако вина президентской стороны, представляется мне, ощутимо больше: руководя исполнительной властью (а стратегически ею президент руководил!), Ельцин обязан был действовать в пределах, означаемых ему народным собранием. Видя узость, неверное направление этих пределов – бороться за свою позицию, убеждать, уговаривать. Действуя легитимным образом.

Но легитимный путь был отвергнут.

Сейчас принято говорить: а как с тем Верховным Советом можно было договориться, нельзя было! Полагаю, что это лукавство. Легитимный путь был отвергнут задолго до событий октября 1993 года. По крайней мере, уже в мае. Прекрасно помню – это был месяц май, еще почти полгода до расстрела нашего Белого дома, и вот Ельцин, давая какое-то интервью, комментируя свои отношения с Белым домом, объявил с экрана телевизора, что осенью «будем разбираться» с этим Советом.

Не знаю, хранится ли где-нибудь в архивах ТВ это интервью, но в памяти моей – даже фирменная улыбка нашего первого президента, с которой он произнес эти слова.

Он уже тогда знал, что не будет договариваться с депутатами, а просто покажет им, кто в доме главный. Показал. Следствием явилась конституция, по которой парламент мало что значит, а президентская власть значит все, из того расстрела вылупилась вся уродливая конструкция нынешней российской власти, ее авторитарность, ее несменяемость, ее абсурдность.