Текст книги "Открытый дневник"

Боже, насколько же человеческий мир мог меньше тратить энергии, и чисто человеческой, и нефти-газа-электричества, если бы не производил столько кратковременных, недолговечных вещей. Такая радость, когда тебе служит вещь, что служила еще и десять, и двадцать, а и более того лет назад! Ты связываешь воедино эпохи своей жизни, вспоминаешь дорогих тебе людей, которых уже нет рядом…

Многие со мной будут не согласны. Особенно, конечно, женщины. Так изменилась идеология жизни за последние десятилетия. Постоянное обновление – всего и вся – стало и символом эпохи, и ее потребностью. Общество потребления, так мы называем сами себя. Расти валовой национальный продукт, растите доходы, растите расходы – все нам мало, во всем недостаток, всего не хватает.

Нет, я не тоскую по тем временам, когда не было компьютеров, смартфонов и мобильных телефонов. Напротив. Но по временам долговечности вещей, их долгослуживости – да по этим временам и не хочешь, а затоскуешь. Они давали ощущение остойчивости, если использовать корабельный термин.

Вот на такие мысли наводит меня весеннее переползание из одного свитера в другой. Да, не без этих самых, прошу прощения, катышков.

БАЦИЛЛА, УНИЧТОЖАЮЩАЯ РОССИЮ

Начиная с октября 1917 г., Россия – это сплошной большевизм.

Что такое большевизм? Это когда какое-нибудь небольшое, но чрезвычайное самоуверенное, наглое «меньшинство» объявляет себя «большинством» и начинает с самоуверенной наглостью проводить в жизнь свои идеи, не обращая внимания на то, что реальное большинство этих идей и знать не хочет и вообще жизнь противна этим идеям: глубже их, разнообразнее, многоцветнее.

Убрав из своего названия слово «большевиков», Коммунистическая партия Советского Союза не перестала быть большевистской, и соответствующим образом не перестал быть таковым сначала хрущевский, а потом брежневский режим.

Придя к власти в конце 1991 г., наши демократы в начале 1992 года явили себя также подлинными большевиками: истина известна только им, никакие споры с ними непозволительны, всякий, выступающий против них, – враг, негодяй, «красно-коричневый», заслуживающий уничтожения (что и привело к расстрелу парламента в октябре 1993 г.) При этом определение «демократ» из лексикона группы, пришедшей к власти, довольно быстро было вытеснено другим – «либерал», что никак не тождественно понятию «демократ». Но более того: оказались они не просто либералами, а либерал-большевиками.

Постепенное, ползучее вытеснение из реальной власти либерал-большевиков с начала 2000-тысячных гг. и перехватывание ее группой, не имеющей в основе своей деятельности вообще никакого идейного основания, самого большевизма не отменило. Разве что возросла его степень. Та же абсолютная нетерпимость ко всякому инакомыслию, вплоть до физического уничтожения, зашкаливающая самоуверенность.

Большевизм – вот самое большое и страшное наказание России.

И пока страна больна этой инфекцией, ни народу счастья не видать, ни ей великой не быть.

О ГАНГСТЕРАХ, БАНКИРАХ И ВЛАСТИ

Помню, в советские времена, когда смотрел западные фильмы про гангстеров, грабящих банки, удивлялся сочувствию авторов гангстерам. Они были в большинстве своем обаятельные, славные ребята, они грабили банк, а ты, взятый за руку создателями фильма, невольно симпатизировал им, желал успешного завершения операции и чтоб не попались, а если провал, погоня, то чтобы спаслись. И долго, бывало, терзало тебя порицающим чувством: что же ты за грабителей болел, тебе бы за тех, кого грабят!

И вот теперь, поживши в новые российские времена, когда банков в стране не одна государственная Сберкасса, а как моли в сундуке, в который не положили нафталина, я прекрасно понимаю создателей тех фильмов. Кого-кого, а банкиров не жалко. Кто они такие? Ростовщики, собирающие чужие деньги, а потом пускающие в рост под процент. Не забывающие при этом выплачивать себе, все из этих же чужих денег, зарплату – дай Бог!

Нет, конечно, я понимаю: банки работают еще как кассово-расчетные центры, служат такими узлами, где пересекаются деньги того, кто платит и того, кто их получает, недаром же банки называют кровеносно-финансовой системой экономики, но ведь и это они делают не бесплатно: перевел рубль со счета на счет – отстегни в пользу банка копеечку.

Но прежде всего банки – ростовщики. Ростовщик, беря чужое, всегда старается дать процент пожиже. Уж такова психология ростовщика.

Ох, посмотреть бы снова какой-нибудь из тех фильмов молодости про ограбление банка. Я бы сейчас не испытывал никаких порицающих чувств за сопереживание негодяям-грабителям. Радость, одну чистую радость я бы испытал. Слава Богу, в тех фильмах в отличие от реальной жизни гангстеры были удивительно благородны: обходились без жертв, а если кого как-нибудь и наказывали, то лишь самых отъявленных прохиндеев.

Что, к сожалению, в жизни тоже случается редко.

* * *

Миром, безусловно, правит сила. И странно, если бы было по-другому. Сила никому не уступит. Где сила, там и власть. Мао Цзедун сказал об этом с революционной прямотой: «винтовка рождает власть». Но эта самая властвующая сила бывает разная. Бывает прямолинейная до тупости. Бывает жестокая. Бывает мягкая. Бывает затаенно-хитроумная. Бывает просто умная (нечасто). Бывает элементарно глупая. В России, как оглядишься окрест, придется сказать, правит бал «дурная сила».

* * *

Свобода неотрывна от ответственности. Точно так же, как и ответственность от свободы. Это два сиамских близнеца, не способных существовать один без другого. Российская власть из века в век требует от своих подданных гражданской ответственности, не осознавая того, что несвободный человек никакой ответственности ни за что нести не может в силу отсутствия у него свободы. Вы мне сковали руки, вы за все и отвечайте.

Что же такое «воля»? Волю я бы определил как свободу без ответственности. Воля рождается тогда, когда происходит рассекновение сиамского близнеца «свобода-ответственность», и в жизни приводит к быстрой и повсеместной криминализации общества. Вот именно воля, а не свобода и пришла в Россию в начале 1992 г. Опыт всех последующих лет свидетельствует: никак не ответственность рождается свободой, а только наоборот: свобода постепенно прорастает из ответственности. И если общество действительно хочет быть свободным, то лишь осознание этой последовательности способно привести его к успеху в реализации своего желания.

НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ ВСЕГО КРУГЛЕЙ ЗЕМЛЯ

Вспомнилось вдруг, как был однажды в Кремле и выходил из ворот Спасской башни.

Это было в конце перестройки. Мой близкий товарищ получил Государственную премию СССР и на вручение ее в Кремле пригласил меня с женой. Совершенно ничего не помню из самой церемонии. Зато в памяти, как сейчас, врезано абсолютно графически, то, как после церемонии награждения и сопутствующего, должно быть, ей фуршета мы выходим через Спасскую башню на Красную площадь.

Легкие сумерки, легкий снежок перепархивает в воздухе, легкий морозец. А Спасская башня стоит на самой вершине холма, и, обозревая Красную площадь от нее, чувствуешь, насколько точны слова: «На Красной площади всего круглей земля…» Ты наверху, Красная площадь внизу, и там, внизу одинокие, спешащие куда-то по своим делам фигурки людей… и Боже, какие же они мелкие, маленькие, что за незначительные, убогие дела у них – в сравнении с нами, стоящими на этой вершине!

Лишь на мгновение мы и задержались на этой вершине – и пошли по брусчатке вниз, «в народ»… но это неожиданное мгновенное чувство живет в памяти до сих пор, свежо и ярко. Такое это место, Кремль. Такая у этого места сакральность.

И всякий раз, когда то чувство вспоминается мне, невольно думается: а как же они, постоянные обитатели Кремля, чувствуют из него этих копошащихся у подножия великого холма со своими мелкими незначительными делишками простых людей? При том, что они в свои кабинеты не на час-другой приезжают, а с утра до вечера, и каждый день, и из года в год. Боже, да их, как тараканов, этих людей у подножия холма, как, держа в руках вожжи одной шестой части мира, не относиться к ним с пренебрежением, брезгливостью даже!

Такое это место, Кремль. Слишком у него тяжелая историческая аура. Слишком тяжелые токи минувших эпох исходят из глубин его холма. Ленин, Ленин, говорят, надо вынести его из Мавзолея, а иначе добра стране не видать. Нужно вынести. Но прежде всего нужно удалить из Кремля власть. Пока она там, так она и будет облучаться его тяжелыми недобрыми токами, идущими из глубин веков.

Или это все чепуха, игра художественного воображения? Допускаю. Но все-таки должно, чтобы власть и гражданин находились не в отношениях «верха» и «низа», а в отношениях равноправности.

ЖИЗНЬ ОДНОГО МАКАРОННИКА

Он встретил 90-е сверхсрочником в звании прапорщика, заведующим продовольственным складом, «макаронником», как их называли в советское время. В макаронники шли после того, как отслужат срочную, совсем уж полные бездельники, а часто еще и прохиндеи. Служба не просто непыльная, но уж совсем, как у кота в поварской: отпусти по накладной раз или два раза в день продукты для солдатской столовой, сгоняй раз в неделю на выделенной начальством машине за этими самыми продуктами на центральный склад, сумей выгадать на утрусках-усушках да наловчись обвешивать, а еще научись пломбировать дверь склада, закрывая его, при помощи двух суровых ниток и куска пластилина, подышав перед тем на твою личную круглую печатку, что положено носить на кольце вместе с ключами.

Так бы и служить ему макаронником до выслуги пенсии, наливаясь жиром, пузатея и оттого досрочно меняя свое повседневное обмундирование, если бы не эти 90-е. Подполковники и полковники, служившие его командирами, получили с вершин власти разнарядку на обеспечение народонаселения «ножками Буша», а так как сами охоты к тому не имели, да и полагали купеческие занятия ниже своего достоинства, то они призвали на это дело нашего героя.

Тут надо сказать, что служил он не в армейской части, а в войсках КГБ. Со службы наш макаронник был срочным порядком отставлен, его снабдили всеми необходимыми явками и паролями, пользуясь которыми он должен был обеспечить переброс «ножек Буша» в рефрижераторах через океан, и пустили в свободное плавание. То есть не совсем свободное, потому что происходило оно «под крышей», но в наличии такой крыши было громадное конкурентное преимущество перед прочими его коллегами по этому плаванию: открывались с легкостью все тугие скрипучие двери, шлепались с легкостью нужные печати.

Через год бывший макаронник был уже богат как Крез. Он купил себе квартиру, машину, гараж, катер гонять по водохранилищу, одел с ног до головы себя, жену, подрастающую дочь, а денег все не убывало. Денег было просто безмерно, он не понимал, что с ними делать. Купил на благотворительном вечере какую-то авторскую куклу, которую отдал секретарше, перечислил, сколько сказали, на восстановление храма Христа Спасителя, еще там всякое по мелочам… но денег было все равно немерено, не понятно, куда девать. Дочка любила петь – заказал сделать с ней клип, оплатил его прокрутку на телевидении по всем каналам.

У него появилась привычка, возвращаясь вечером домой, устало проходить через всю квартиру в гостиную и валиться на диван, откидываясь на спинку и вытягивая перед собой ноги. «Сними, слушай, согнуться не могу!» – бросал он жене, и она мигом послушно склонялась перед ним и надевала ему после на ноги тапочки, которые уже заранее были приготовлены около дивана. «Засранцы, ну засранцы, никто ничего толком, пока всем пенделей не надаешь, никто ничего!» – негодующе говорил он, объясняя, отчего так устал на работе.

В дефолт 98-го он потерял бы все, но «крыша» сработала как надо: банк разорился, но его компания, уже давно возившая не только «ножки Буша», а и всякое другое, получила все сполна. Дефолт 98-го показал ему, что деньги нужно не просто получить, а еще и сохранить, что денег много не бывает, потому что они имеют тенденцию неожиданно испаряться, как роса под солнцем, и он обратил свой взгляд в сторону захода солнца не только как на место, откуда следует возить и возить, но и как на место, куда бы следовало отвезти себя самого.

В эти годы я его потерял из виду.

Обнаружился он для меня уже на втором десятке наступившего нового века. Его полковники и подполковники вышли на пенсии, вышел на пенсию вместе с ними и он. Живет он в Португалии. Почему не в Лондоне – Бог весть. Может быть, «не потянул». Живет он все с той же женой, которая в начале 90-х послушно подавала ему тапочки, дочка по окончании немецких университетов тоже обосновалась в Португалии, меняет френдов и ездит с ними по миру, о чем, была пора, отчитывалась в ЖЖ, но потом перестала, петь не поет и вообще больше фотографирует. Живет наш бывший макаронник как рантье, вложивши все свои деньги в разные компании, то покупает, то продает акции – ну, в общем, обычная жизнь некрупного западного инвестора. Он сейчас не считает себя богатым как Крез и, вспоминая те времена, когда не знал, куда деть деньги, вскидывается и громко бьет себя по ляжке: «Какой кретин был, какой кретин!»

Он не залился жиром, разве что несколько раздался вширь, как то и естественно для его возраста, занимается фитнесом, бегает каждый день по десять километров, в Россию не приезжает – известия о ней (не те, что в газетах и по ТВ) привозят ему те полковники и подполковники, которые в силу своих подписок не могут переселиться ни в какую Португалию, он слушает их, а потом говорит другим своим собеседникам: «Нет, надо же, как мне пофартило! Нет, надо же! Тьфу-тьфу-тьфу, чтобы не сглазить…»

* * *

В советскую пору, до середины 50-х годов, в учебниках истории Древнего мира, когда рассказывалось о Древней Греции, в частности, о Спарте, ни едином словом не говорилось, что на самом деле этих самых спартанцев, сбрасывавших своих хилых младенцев со скалы, было всего четыре тысячи человек. А остальное население страны, несколько десятков тысяч, были мирные крестьяне илоты, коренные жители этих мест, которых спартанцы поработили, за людей не считали, вплоть до того, что подрастающая молодежь охотилась на них, как на зверей: не убил хотя бы одного – не можешь быть посвящен в воины.

И вот вопрос: почему советские учебники молчали об этом? Не потому ли, что напрашивалось некое сравнение властвующей коммунистической партии с этой самой сектой спартанцев, а илотов – со всей остальной страной?

Впрочем, отношения нынешней российской «элиты» и прочего народонаселения напоминают Древнюю Спарту, пожалуй, не менее.

ЛЮДИ НА ИЛЬИНКЕ РАННИМ УТРОМ В ДЕНЬ ПАСХИ

Я вышел из храма в 5:20, чтобы успеть к открытию метро «Китай-город». Я помнил по опыту прежних лет, что станция открывается то ли в 5:25, то ли в 5:35. Если сесть на первый поезд, который, помнилось мне, отправляется в 5:42, я бы мог успеть на «Рижской» сесть на первый автобус своего маршрута, время отправления которого – 6:01. Я пришел в храм накануне в темноте, когда выходил, было уже совершенно светло, солнце взошло, но стояло еще низко, и принадлежащие администрации президента дома по четной стороне улицы надежно скрывали его собой (кто хочет, может увидеть в этом метафору).

Я полагал, что народу на улице будет немного, разве что такие, как я – покидающие храмы после разговления и направляющиеся к метро, – но я ошибся. На первом же перекрестке я столкнулся с двумя юными девушками туристического вида, с рюкзаками за плечами и планшетом в руках, – они были полны энергии, громко переговаривались, снимали все вокруг себя, наверное, попал в их видеоряд и я. Казалось, они и не ложились спать, а вот так и ходили всю ночь по Москве с планшетом в руках, любовались ночными видами и фотографировали столицу. Неужели это так? Мое профессиональное самолюбие попыталось «поселить» их в какую-то ситуацию, определить в ней их место, но ничего у меня не вышло. Они не были похожи на приверженок ночных кутежей, они не походили на простоявших всю ночь в храме богомолок… во всяком случае, в начале шестого эта двоица задала мне задачку, и я с той не справился.

Выехав из Богоявленского переулка, пересекла Биржевую площадь и свернула на Ильинку в сторону Кремля, полицейская машина. Еще одна полицейская машина с раскрытой дверью стояла поодаль, и около нее, опершись о крышу, возвышался полицейский в полном обмундировании, разглядывал меня, пока я приближался к нему, с холодной бесстрастностью энтомолога, решающего, нужен ли ему на иглу такой экземпляр или не нужен. Должно быть, он решил, что не нужен, потому что я спокойно продефилировал мимо.

Десятка полтора машин проехали по Ильинке за ту пору, что я шел по ней до спуска в «Китай-город. Что нужно было их хозяевам здесь в столь ранний час? Бог весть. Эта загадка также оказалась неподвластна мне.

На пересечении с Большим Черкасским переулком мы лицом к лицу столкнулись с франтоватым, державшимся таким двадцатилетним парнем, живоглазым человеком лет под сорок, он был в джинсах, но в каком-то дорогого покроя серовато-коричневом пиджаке, на шее у него висела тщательно, в тон пиджаку подобранная бабочка. След бессонной ночи был явлен на его лице припухшими веками и словно бы обтекшим вниз серым лицом, но шел он с молодцеватой бодростью, в походке его читалась успешность и принадлежность к «элите» – это вам не с какой-то низменной пьянки шел человек, он шел с великосветской вечеринки, где были все сплошь значительные для нынешнего общества люди. Я не стал оглядываться и смотреть, куда простучали его звучные каблуки – противное у него было лицо, скажу я вам, чтобы интересоваться им за пределами этого нашего пересечения.

На выходе к Новой площади мне попались двое дорожных рабочих в оранжевых жилетах. И на их лицах не была сна. Спешу сообщить: это были не таджики. Славянские лица были у них. И довольно интеллигентного вида. Двое провинциалов, приехавших в Москву за заработком, которого нет в их городках? Где-то они отработали ночь и сейчас куда-то шли – возможно, в бытовки переодеваться.

Внизу, когда я спустился, около стеклянных дверей станции была уже приличных размеров толпа. Человек сорок – пятьдесят. Часть из близлежащих храмов – это безошибочно можно было определить по женщинам в длинных юбках, – но большинство молодые люди, явно проведшие ночь вдалеке от дома и сейчас собравшиеся ехать домой.

На первый поезд я успел. Успел и на первый автобус. Он запоздал относительно расписания. А что ему было не запоздать: от конечной остановки до конечной единственным пассажиром в нем был я.

Но в храме народу было невероятно много. Двенадцать лет я хожу в него. И год от году на такие вот праздники в нем становится все теснее и теснее. Пожилых и женщин, конечно, больше, чем молодых и мужчин. Но число тех же самых мужчин, и молодых прежде всего, свидетельствую: за те же двенадцать лет увеличилось раза в два. А может быть, и в три.

А уж спал я… долго я спал. На следующую пасху, наверное, не пойду ночью. Пойду на позднюю литургию. Другие будут и впечатления.

4 МАЯ 2016 г.

Что за невероятная летняя погода стоит!

Такая же, если мне не изменяет память, была в мае 1968 г. Все лето потом приходили жаркие новости из Чехословакии. Закончилась эта «жара» в августе жуткой грозой со страшными молниями и громом, градом и ливнем – вводом наших грохочущих танков в Прагу.

Никаких аналогий. Просто воспоминание.

Какой май был 23 года спустя, в 1991 г., не помню напрочь.

* * *

Прочел пост, что ничего бы страшного не было, проиграй наша страна войну немцам. Ну, вместо Сталина над народом поупражнялся бы Гитлер. Гитлер при этом нанес бы много меньший урон России, чем это произошло при сталинском (и вообще коммунистическом) правлении. А страна жила бы сейчас богато, экономика процветала, люди были зажиточны.

Следовало бы к этому еще добавить (то, о чем не говорилось в том посте), что Европа была бы не каким-то нынешним лоскутным Европейским союзом, а единым унитарным государством от Атлантического океана до Уральских гор, свобода перемещения внутри этого пространства – никаких виз, прекрасные автобаны, сплошная высококачественная Люфтганза, государственный язык – немецкий, основной государственный символ – свастика, государственный гимн – песня Хорста Весселя. При этом православие разрешено, но управляется из рейхсканцелярии, неарийцам не позволено занимать какие-либо государственные должности, поступление их в высшие учебные заведения ограничено, предположим, 5 % барьером. За любую критику в адрес немца как носителя высшей культуры – уголовное преследование.

Да, еще: ни одного еврея в пределах границ, все в земле и за океаном. Выезд за пределы унитарной Европы, именуемой Третьим рейхом, в ту же Великобританию, Америку, даже и Китай невозможен: со стороны этих стран установлено нечто вроде санитарного кордона, действуют санкции, ограничивающие любое перемещение граждан рейха.

Тем, кто любит играть, как в детские кубики, с сослагательным наклонением, не стоит забывать: та война была не просто с немцами. Это была война с фашистами. Нельзя противопоставлять одну чуму другой. А то, что одна их них так до сих пор и не побеждена до конца – это, конечно, наше русское несчастье.

* * *

Может ли человек, склонный к гедонизму, быть диктатором?

Похоже, что нет. Диктатура чисто эстетически – не то устройство власти, которое может доставить гедонисту удовольствие. Диктатура – это особый стиль жизни, который подходит личностям, склонным, пусть хоть в чем-то, к самоограничению.

Трудно судить, наблюдая физиогномику нашего президента, мелодику его речи со столь невероятного расстояния, какое обеспечивает ТВ-картинка, но похоже, что он гедонистическая личность.

Это и обнадеживает.

В КОНЦЕ МАЯ НА НОВОМ АРБАТЕ

В начале 70-х гг. минувшего века я работал в журнале, что находился на улице Писемского, ныне вновь Борисоглебский переулок, на задах известного магазина «Мелодия» (что, в свою очередь, был на пр. Калинина, а теперь опять Новый Арбат). Утром в редакцию я всегда бежал, опаздывая, и ничего и никого вокруг не видел, чаще даже подъезжал несколько остановок на троллейбусе. А обратно, вечером, шел по широким тротуарам проспекта не спеша, вглядываясь в лица встречных людей, озираясь по сторонам – все видя, все слыша, все замечая.

Я вспомнил сейчас об этом, потому что тогда тоже стоял конец мая, грянула жара – весна еще как бы не совсем закончилась, но лето настало. О наставшем лете всегда свидетельствуют обнажившиеся плечи, руки, ноги женщин, легкие, даже и просвечивающие платья на них – они кажутся бабочками, благополучно перезимовавшими холодную пору в облике куколок, и вот разноцветные крылья выпущены, шуршат заманчиво, куколка, прощай, – я полетела!

Я шел по ранневечернему тротуару в сторону метро «Арбатская», а впереди меня порхала стайка таких бабочек. Они о чем-то очень оживленно разговаривали, и, когда я обогнал их, услышал их разговор. Там мелькали такие слова: «выточка», «строчка», «рюшечка», «оборка», «кайма».

Через пару десятков метров я стал догонять новую стайку. Стайка тоже оживленно щебетала. Я обогнал и ее. И мне показалось, я фантастическим образом обогнал ту же стайку, что оставил позади себя уже пару минут назад. «Выточка», «строчка», «рюшечка», «оборка», «кайма».

Когда я перегнал новую стайку – третью! – в щебете, хлынувшем мне сзади в уши, было все то же: «выточка», «строчка», «рюшечка», «оборка», «кайма»…

Немало, конечно, лет минуло с той поры, женщины освоили мужскую одежду – брюки, – редко кто в холодную пору носит юбки, да даже и в летнюю немногие ходят в них. Но все же, когда, бывает, услышишь случайно разговор такой брючной стайки, что услышишь? Не всегда, но так часто: «выточка», «строчка», «рюшечка», «оборка», «кайма»…

Говорите после этого, что нет между мужчиной и женщиной никакой разницы. Никогда не доводилось мне в мужской компании, даже и дефилирующей по Новому Арбату, слышать такие слова. И пока они звучат в компаниях женских, можно, не веря никаким социологическим данным, смело утверждать: все же мужчины и женщины – это пока не одно и то же!

ПОЧЕМУ ЖЕНЩИНЫ?!

Умна. Но ум у нее весь уходит на самообеспечение: чтобы быть умной. В известной мере – казаться.

Идей ее ум не рождает. Такое ощущение, он у нее не для мышления, а для демонстрации ума.

Низка, бесстыдна, абсолютно нравственно бессодержательна. Абсолютно все равно, что о ней подумают те, кто ниже ее по социальной и служебной лестнице.

Ядовита в суждениях. Унижать людей доставляет ей нескрываемое удовольствие. Но совершенно не терпит того же по отношению к себе. Впрочем, при необходимости умеет ловко скрывать свою внутреннюю холодность и неприязнь к вам и вести себя с мягкой доброжелательностью и, может даже показаться, открытостью.

Карьера дается ей легко и просто – она не поднимается по служебной лестнице, а словно кто-то невидимый сверху ее подтягивает, без всяких усилий с ее стороны. Этот невидимый непременно имеет материальное воплощение в лице покровителя. С которым она совсем не обязательно состоит в неслужебных отношениях. Покровитель нуждается в ней такой – для служебной пользы. Тем более что она подобострастна с ним и всячески выказывает свое обожание. Которое неизбежно заканчивается, когда ей удается занять ступеньку, что расположена выше ступеньки бывшего покровителя. Тогда он в полной мере узнает ее сущность.

Это все – едва не стенографическая запись исповеди моего собеседника, который делился своими служебными впечатлениями последних двух десятилетий. Это он говорил о начальницах женщинах. Которых очень много появилось на среднем руководительском уровне именно в эти годы. Такое впечатление, сказал он, что мужики не тянут. Чего-то им недостает, чтобы быть начальниками этого уровня. Мужики – исполнители, а начальники – сплошь женщины. А потом, наверху, опять мужики. Такой слоеный пирог. Почему?

Ответа у него не было. Сам он был исполнителем. В основании этого слоеного пирога.

* * *

Каждое посещение Новодевичьего вызывает во мне странные чувства. Сколь красноречиво свидетельствует об истории отечества в XX веке его главный некрополь, где упокоился и один из руководителей Советского Союза, и первый президент постсоветской России!

Странные эти чувства я отдал герою своего романа «Полет шмеля» (М., изд-во «Время», 2012 г.). По просьбе своей пассии он возит по Москве ее отца, недавно вышедшего из тюрьмы и приехавшего в Москву устраивать свои дела. Среди прочего ее отец, принадлежащий к региональной элите, требует устроить ему и Новодевичье:

«Искать могилу Ельцина нам не приходится. Мы идем по широкой асфальтовой дороге, что ведет от ворот вглубь кладбища, и прямо по ходу, на площадке для последнего прощания, выступая из общего ряда могил на асфальт, – два буйно-хвойных холма из венков и цветов. Один, тот что справа от дороги и поменьше, – это Ростропович, похороненный только вчера, второй холм, что слева и ощутимо пышнее, – это Ельцин.

– Вот он где! Вот он как! – негромко приговаривает бывший вице-мэр, пока мы, в числе десятка таких же созерцателей, стоим около ельцинской могилы. Могилы Растроповича он не видит в упор. – И после смерти устроился, чтобы у всех на виду быть.

Я молча гляжу на него и мне кажется, что он – втайне, наверно, даже от себя самого – хотел бы быть на месте покойного. Нет, не в смысле лежать здесь в могиле, хотя само название «Новодевичье» заставляет быстрее бегать его кровь, а вот так, как при жизни, – стоять во главе, чтобы все внизу, под ним, а над ним – никого, одно небо, солнце и проплывающие облака. Ох, уж он бы стоял! Он бы сумел, он бы как никто другой!..

Натоптавшись у Ельцина, мы пускаемся в экскурсию по кладбищу. Генерал-полковники, генерал-лейтенанты, вице– и контр-адмиралы, академики, лауреаты Сталинских и Ленинских премий, народные артисты, изредка профессоры и писатели типа Эренбурга, тоже, впрочем, лауреата и лауреата. По Новодевичьему, как по срезу геологических пород – многомиллионнолетнюю историю земли, можно изучать суть и дух страны, устроившей над собой Великий эксперимент. У этой страны были культуристский торс и бицепсы военного, несообразное в сравнении с ними тщательно ухоженное, гладко выбритое, спрыснутое хорошим одеколоном лицо артиста, – при напрочь отсутствующем низе, представителям которого, даже если они и получали свои Золотые звезды, оказалось не по рылу лечь в эту землю.

Но что особенно хочет увидеть бывший вице-мэр – это могилу Аллилуевой, жены Сталина. Ее могила в другой, старой части кладбища. Где, между прочим, Чехов, Гоголь, Булгаков. Однако перед их могилами он даже не останавливается…»

Замечательно, что с советских времен, если судить по Новодевичьему некрополю, суть и дух отечества не слишком изменился.

ДЕВОЧКИ И СКРИПКИ

Мы ехали в электричке. Вагон был скорее наполовину пуст, чем полон.

Вошедшим в него на середине перегона девушкам было лет по семнадцать. В руках у них были скрипки. Они остановились у двери, изготовили скрипки для игры, зажав их своими юными подбородками, поднесли смычки к декам, взглянули друг на друга – и Боже, каким воплем разразились их замечательные, обещавшие ласку самому взыскательному слуху инструменты. Девушки играли что-то классическое, по всей видимости, из своего школьного репертуара, но как же скверно они играли! Было тому причиной «помещение» – не слишком подходящее для звуков скрипки – или их мастерство? Все же, скорее всего, последнее. Девочки были явно не большие профессионалки. И далеко не первые ученицы в своей музыкальной школе.

Мы с Верой сидели едва не под ними, и весь этот визжаще-кошачий концерт обрушивался на нас во всей полноте своих децибел, не ослабленных расстоянием. Отыгравши одно произведение и сделав небольшую паузу, юные музыкантши снова переглянулись и приступили к исполнению второго.

Девушки явно претендовали на вознаграждение. Но вознаграждения ли они заслуживали, подвергнув наши уши не услаждению, а испытанию? Один наш приятель-англичанин, когда, помню, мы ходили с ним по Лондону и там то на одном углу, то на другом играли музыканты, странным образом одним кидал денежку, а другим, извините, нет. Я спросил его о принципе. Принцип оказался в высшей степени эстетический. Кто плохо играет, тем я не подаю, ответил он.

Согласно этому принципу никакого вознаграждения эти две скрипачки не заслуживали. Но, с другой стороны, была же у них какая-то нужда в деньгах, что заставила их вот так ходить по вагонам и играть! И они не клянчили деньги, а работали. А если рассматривать этот акт все-таки как милостыню, так милостыня всегда угодна Богу.