Текст книги "Речитатив"

Сверхзадача

– Что за ерунда! – Юлиан даже вскочил со своего стула. – Виола могла бы привести массу примеров, опровергающих вашу точку зрения, но и у меня есть интересный опыт знакомства с американским театром. Вот послушайте: это случилось лет восемнадцать назад. Примерно, через два года после моего приезда сюда. У меня была одна знакомая… – Юлиан мельком посмотрел на Виолу, – одна женщина, с которой я встречался. Лет на десять старше меня…

– Так-так-так… – рассмеялась Виола. – Наконец-то я узнаю эволюцию вкусов моего возлюбленного.

– Ключик, моя эволюция очень скачкообразная – как учащенный пульс на мониторе. Я в смысле своих увлечений – гипертоник.

– Я и не сомневалась, мой Дон Жуан, хотя тебе ближе другой оперный герой – Фигаро. Фигаро здесь, Фигаро там.

– Но ты ведь не будешь меня ревновать к событиям двадцатилетней давности?.. Тем более что я тогда был юн и необуздан. А эта женщина, звали ее Полина, оказалась большой театралкой, и она стала меня водить по театрам, о существовании которых я не имел ни малейшего понятия. Вы, видимо, не в курсе, Леонард, но Лос-Анджелес просто кишит маленькими театральными залами, напоминающими студенческие театры нашей молодости. Количество зрителей в таких зальчиках колеблется от двадцати до ста, но, представьте себе, на этих мини сценах кипит настоящая театральная жизнь. Репертуарных театров здесь почти нет. Поэтому труппы собираются на два-три месяца и потом рассыпаются до следующих встреч. Большинство актеров – профессионалы высокого класса, которым иногда удается получить роль в кино, чаще всего мимолетную, но маленькие театры помогают им поддерживать хорошую сценическую форму. Я ходил на спектакли, честно вам скажу, без большого удовольствия. Я не особенный поклонник этого дела. Меня когда-то родители пытались приучить любить театральное искусство. Помню, приезжал к нам в Харьков то ли МХАТ, то ли другой столичный театр… В памяти всплывают какие-то исторические имена: Доронина, Матвеев… но суть не в именах. Меня всегда раздражала классическая манера игры, как и раздражает по сей день. Открою вам большую, но не страшную тайну. Я не поклонник системы Станиславского. Особенно я невзлюбил систему и ее творца, прочитав «Театральный роман» Булгакова. Потом я еще читал кое-какие мемуары и понял, что настоящий Станиславский – этот конформист и грубиян – в реальной жизни был даже хуже образа выведенного в романе.

– Жюль, – вмешалась Виола, – не путай систему с личностью человека ее создавшего, я имею ввиду его недостатки и слабости. Конечно, характер и система как-то пересекались, но по его книгам и постановкам учились и учатся по сей день во всем мире.

– Его критический реализм меня всегда немного раздражал, а почему – не знаю. Видимо, все-таки его надменный характер и диктаторские замашки никак не укладывались в русло моего понимания театральной этики. Но Полина меня уговорила ходить на спектакли для улучшения моего английского. Цель в данном случае оправдывала себя, и я согласился. Меня интересовала, повторяю, не актерская игра, а обороты речи, сленг, интонация…

– Иными словами, вы пренебрегли постижением сверхзадачи ради постижения грамматических форм, – кивнул головой Варшавский. – Где-то я слышал фразу, что вдохновение в искусстве – это быстро сделанный расчет. А для вас расчет заключался в самом восприятии искусства.

– Вполне возможно, – согласился Юлиан. – Между прочим, финансовая выгода от этих театральных походов была немалой. Полина пользовалась абонементом, о существовании которого долгое время никто в эмиграции не подозревал. Эта штука называется по-английски «On the house» – что переводится как «За наш счет». Вы идете в театр бесплатно или делаете небольшую дотацию в два-три доллара. Если спектакль идет без аншлагов и зал остается полупустым, вы помогаете им заполнить вакуум. На деле выгода взаимная – вы получаете духовный продукт практически бесплатно, а так как актерам все же необходима публика, то ваше присутствие создает театральную атмосферу и в какой-то мере вас самих приобщает к театру.

«Матушка»

…А рассказываю я это все вот почему. Однажды Полина позвонила мне и предложила пойти на пьесу польского драматурга Виткаси «Матушка». Она сказала, что читала в прессе очень хвалебные отклики. Особенно критики восхищались исполнительницей главной роли польской актрисой Барбарой Крафтувной, которую театр специально пригласил для участия в спектакле. Я вначале отнекивался, ссылаясь на суровый учебный график, но Полина оказалась на этот раз на удивление упрямой. Я согласился. Мы пришли в небольшой театрик, расположенный не в самом привлекательном месте старого Голливуда, на грязной, плохо освещенной улочке, и я, помню, подумал: стоило ли этой Крафтувне тащиться за тридевять земель, чтобы на ее спектакли зазывали людей по бесплатному абонементу. Мы заняли свои места, погас свет, и на сцену вышла невзрачная, маленькая женщина и пропела первые слова своей роли. Именно пропела, а не произнесла. Я бы назвал это даже не пением, а речитативом, причем, музыкальной гармонии или мелодичности в ее голосе не было совершенно. Какое-то подвывание, с чуть-чуть вопросительной интонацией, вроде бы намеренное искажение музыкальной фразы; но с первых минут ее голос произвел необъяснимый эффект хирургического проникновения авторского текста в мои внутренности. Ее партнеры по пьесе придерживались традиционной драматической декламации, и на их фоне Крафтувна творила поистине греческую трагедию. Хотя говорить о содержании пьесы я не берусь. По-моему, это был чистый сюр.

– Чистый что? – переспросил Варшавский.

– Сюр.

– Это французское слово, – подсказала Виола. – Отсюда – сюрреализм.

– А-а, понятно, я не расслышал.

– Действующие лица пьесы – как пауки в банке – к ним не испытываешь ни малейшей симпатии. Они будто иллюстрируют все смертные грехи… Словом, это сброд подонков, а главные герои – мать-алкоголичка и ее сыночек, бахвал и ничтожество, ничуть не лучше окружающих. Такой вот букет из цветов зла. В финале пьесы мамаша умирает, но перед этим она узнает, что ее сын не только мелкий жулик, но еще и предатель, подкупленный иностранной разведкой. И когда она пропела своим неровным, почти умирающем на дисканте голосом: «Мой сын – шпион?..», я, верите ли, оцепенел, у меня волосы поднялись дыбом. Никогда ничего подобного я не слышал и даже Виоле не рассказывал эту историю, хотя все, мною увиденное, сидит во мне очень глубоко. Меня с тех пор намного легче вытащить на оперу, которую я всерьез не воспринимаю, чем на драму. Иногда мы смотрим хорошие комедии. Но это другое. Это цепляет иные струны… Возможно, я пропустил прекрасных драматических актеров, проникновенную игру и замечательные находки. Но Крафтувна с ее «матушкой» для меня как бы единственное оправдание театральной условности. Я не хочу сравнивать. Я видел великую актрису, для которой маска трагедии стала не символическим жестом, а самой ее сутью. Все, что я видел до и после этого, может существовать для меня только с приставкой «псевдо». А разоткровенничался с вами я потому, что вы меня завели. Вы распекаете американский театр, совершенно не представляя, что это такое. Вы эту страну практически не видели, но по одному визиту в супермаркет стараетесь составить представление о духовности американцев.

– Нет-нет, Юлиан, вы не хотите взглянуть правде в глаза, – возразил Варшавский. – Ведь эта актриса приехала из Польши. Она привезла европейский стиль игры, темперамент, традицию, западную культуру, в конце концов…

– Неважно, – перебил его Юлиан. – Она играла свою роль на английском, ей ассистировали американские актеры, пьеса была поставлена американским режиссером. Все происходило на американской сцене для американской публики.

Юлиан замолчал, устало опустился на свой стул и стал помешивать ложкой уже остывший чай. Виола слегка сжала его локоть и понимающе улыбнулась ему.

– Вы очень эмоционально все нам рассказали, – медленно произнес Варшавский и посмотрел на Юлиана так, будто увидел его впервые. – Но знаете, я люблю заглядывать за кулисы эмоций. Как вы думаете, почему пьеса вызвала такой переворот в вашем сознании? Ведь вы психолог, и вам часто приходится расчленять подобные трагедийные узлы у своих пациентов. Может быть, в этой пьесе вы сами оказались в роли пациента, а актриса со сцены сумела что-то…

– Не исключено, – прервал его Юлиан. – Хотя тогда, восемнадцать лет назад, я еще не был психологом, я только учился. Но сегодня на собственном опыте могу вам сказать, что прикасаться к этим узлам человеческой психики не только самое трудное, но, пожалуй, самое опасное. И представьте, я иногда стараюсь не развязывать эти узлы, не заострять на них внимание. Я как бы игнорирую их или переношу акцент на что-то другое. Есть такое золотое правило в психотерапии: больше слушай, меньше говори. Но я с тех пор много раз возвращался к этой пьесе и к этой роли. И пришел к такому выводу: весь секрет в напевности, в речитативе. Скажите любое слово, не вкладывая в него никаких эмоций, и оно будет просто частью предложения, а потом произнесите это же слово нараспев, без эмоций, абсолютно нейтральным голосом, ничего не акцентируя, и вы услышите звенящую ноту трагедии… трагедии, которая была или будет…

– Ма-ма… – вдруг пропела Виола.

Ее голос дрогнул и сломался на последнем слоге, а губы выдули крохотный надувной шарик; он медленно поплыл вверх и прилепился к потолку рядом с лампочкой, и в ту же секунду где-то недалеко взвизгнула, словно брала пробный аккорд, пожарная сирена и сразу же включила свою воющую арию на полную мощь.

– Покоя от них нет ни днем, ни ночью, – сказал Юлиан.

Варшавский молчал. Глаза его блуждали по комнате, будто хотели на чем-то остановиться и не находили себе места. Вдруг он порывисто поднялся, подошел к Виоле, поцеловал ей руку и произнес:

– Жаль, но мне пора. Спасибо за вкусный обед, за ваше тепло и гостеприимство, а вам, Юлиан, за то, что держали меня весь вечер под высоким напряжением. Но я привычный.

– Да и вы нас время от времени шаровыми молниями обстреливали, – сбалагурил Юлиан. – Чувствуете, как пахнет озоном?

– Действительно, запах озона есть, – с изумлением произнес Варшавский.

– Ничего, не волнуйтесь, это я включил ионизатор.

Варшавский усмехнулся и подошел к двери. Потом, словно что-то вспомнив, он обернулся и произнес:

– Один раз за все это время вы были самим собой – в ту минуту, когда говорили о пьесе, которую смотрели двадцать лет назад, – он сделал паузу, ожидая услышать ответную реплику, но Юлиан неопределенно пожал плечами и, как маской, прикрылся своей ироничной улыбкой. – Эта Барбара… Напомните мне ее фамилию.

– Крафтувна.

– Сильная женщина. Она ведь в каком-то смысле ваш поводырь.

– Я не понимаю, о чем вы говорите…

– Мы все в этом мире в той или иной степени слепцы. Без поводырей мы легко теряем ориентацию и можем свалиться в пропасть. У меня есть свои поводыри, у вас – свои… Она, может быть, самый главный.

Он на секунду поднял голову, кому-то кивнул и затворил за собой дверь.

Кобра

– Жюль, прикрой балконную дверь, если не трудно, – попросила Виола. Голос ее звучал, как затухающий камертон, – глухо и устало.

Она расположилась на диване в гостиной, набросив халатик на голое тело и положив одну ногу под другую. Перед ней на большом посудном подносе стояло несколько бутылочек с лаком для ногтей.

Юлиан за секунду до этого вышел из душа, опоясанный мохнатым полотенцем. На его поросших густой шерстью плечах вздрагивали и ежились крупные капли воды. Он принюхался и сморщил нос:

– Совершенно неожиданный финал сюрной пьесы Виткаси: бес бежит от запаха озона, но главный герой, смывший с себя чертово наваждение, задыхается от ацетона, которым его возлюбленная смывает кровь из-под ногтей. Каков финал? Финалище!

– Глупо, – ответила Виола. – За ацетон, я извиняюсь, но мне надо смыть старый лак, а другого времени покрасить ногти не будет.

– По моему, у тебя идеальные ногти. Знаешь поговорку: «Лучшее – враг хорошего». Тебе, солнце, до побудки осталось пять часов пятьдесят три минуты. А коготки еще сушить надо. Одумайся, Ольга, однако… пока не поздно.

– Включи лучше телевизор, отец Онуфрий. Какой-нибудь смешной сериал. Кажется, по четвертому каналу сейчас показывают Раймонда. Я ужасно устала. Очень информативный вечер.

– Да, Варшавский на этот раз был в ударе, парил, как херувимчик, и обещал второе пришествие. Но я постарался заземлить его. И небезуспешно. Он свои крылья слегка опалил и, думаю, кое-что понял.

– Я на все это смотрю иначе, Жюль. Не ты его породил и не ты ему судья. Твоя последняя шутка с озоном мне лично показалась безвкусной. Он все равно сумел доказать, что есть вещи, которые не подчиняются нашей логике, которые контролируются из космоса. То, что произошло с чайником, и совершенно неожиданный телефонный звонок… Только упрямец будет все отрицать. Но ты же мыслящий человек. Ты же видел, что даже законы физики не действовали так, как следовало. Какие-то неземные силы постоянно вмешивались в логику событий.

– А может быть, все это иллюзия, фокусы. Ты просто не обратила внимания – он проговорился. Упомянул, что в свое время был азартным картежником. С его умением ясновидца, уверяю тебя, он может заглядывать в чужие карты, не отрывая глаз от своих.

– Опять фантазируешь. Он ведь тебе демонстрировал не картежные фокусы, а рассказал о людях, которых я хорошо знаю, и думаю, в семи случаях из десяти попадал в десятку.

– Насколько хорошо ты знаешь, чем эти люди дышат сегодня? С кем из них ты постоянно поддерживала связь в последние годы? с двумя… тремя?

– Одно то, что он спросил меня об этих трех, живы ли они, – уже говорит о многом. Меня как холодной водой окатили. Ведь он не мог знать, что Борька Разумовский покончил с собой. А какой был мальчик – умница, талантливый, компанейский и щедрый – не на деньги, их у него никогда не было – на дружбу. И я написала его имя, даже не думая в ту минуту о его судьбе, не представляя его мертвым. Просто выплыло имя, понимаешь?

– Солнце мое, то, что Варшавский неординарный человек, я с тобой согласился сразу после нашей первой с ним встречи. Но не спеши поднимать его на пьедестал. Пойми, незаурядные люди, атеисты они или верующие – неважно, какими-то присосками связаны с той неясной и таинственной силой, которую принято торжественно именовать словом «Бог». А я, позорный эпикуреец, позволю себе, пользуясь отсутствием Варшавского, боженьку нашего закавычить – ты же знаешь мое отношение к этому предмету. Но в кавычках или без – товарообмен между «там» и «здесь» ведется постоянно. Я ведь что хочу сказать: моя вера в разумный дизайн не идет дальше того, что он назвал библиотекой Акаши. Какой-то кладезь интеллектуальных знаний и вообще все сущее в зашифрованном виде несомненно где-то в космосе обитает. Об этом еще древние говорили. Греки, например, считали, что Вселенная состоит из слов. Правильно подобранные слова открывают любые тайны. И каббалисты тебе то же самое скажут. Все так называемые творческие люди получают оттуда рифмы, созвучия, метафоры, ноты… А что получает Варшавский? Проверить искренность ясновидящего, которому для этой связи служит не вдохновение, а переговорное устройство – невозможно.

– А я и не принимала безоговорочно всё, что он говорил. Какие-то вещи меня восхитили, а какие-то рассмешили. Он, например, рассказывал мне секреты приготовления жареной картошки. Умора! Жаль, ты не слышал, ты сидел на балконе. Он мне советовал говорить с картошкой, как с живым существом, и тогда она будет обжариваться равномерно.

Юлиан присвистнул:

– И как вела себя картошка?

– Представь себе, слушалась, но я до сих пор не понимаю, что произошло… кажется я была немного под гипнозом.

– То, что ты легко попадаешь под гипноз, для меня не новость, а вот как он сумел загипнотизировать картошку?

– Слушай, Жюлька, мистерии начались с первой минуты его появления. В прошлый раз он мне снял головную боль, применил какую-то корейскую технику. Ты же знаешь, у меня бывает затяжная мигрень, иногда голова болит часами и ничего не помогает. А он сделал несколько пассов, и все прошло… Все-таки руки у него волшебные. И потом, я не знаю, как ему это удалось, но он догадался что у меня начались месячные…

За долю секунды до того, как у Виолы вырвалась эти слова, она почувствовала какой-то невесомый щелчок из подсознания, как будто ее дернули за косичку или брызнули струйку холодной воды под лопатку, но захлопнуть окошко она уже не успела. И в ту же секунду, осознав неизбежность случившегося, Виола резким движением повернула голову в сторону экрана, где разыгрывалась псевдодрама между главным героем, его матерью и женой. И хотя звук был приглушен, до нее доносились закадровые четко выверенные порции смеха и хорошо дозированная трепотня героев модного ситкама.

Но боковым зрением она все видела. Она видела, как исказилось лицо Юлиана и дернулся его кадык, и чувство острой беспомощности окатило ее еще до того, как она услышала его голос, будто она уже знала, какие слова он скажет.

– Так он тебе успел гинекологический осмотр сделать, пока я сидел на балконе?

Юлиан произнес это с какой-то сладкой дрожью, удивляясь совершенной анонимности своих слов, будто они принадлежали не ему; слова отделились от языка, как парашютисты от фюзеляжа самолета, и понеслись с обреченным ускорением к бледному пятну ее лица. И он тут же пожалел о том, что сказал, и ему хотелось задержать это неизбежное падение. Но парашютики, сшитые из дырявых и куцых обрезков самолюбия, уже не могли замедлить катастрофического сближения.

Она повернула к нему свое лицо, в котором рождалось и гасло что-то детское, какая-то давняя обида, лицо маленькой девочки, беспомощное и оттого мучительно любимое. И он себя в ту же секунду почувствовал мальчишкой, который со своей парты смотрит на ее профиль, не в силах оторвать глаз от кудрявого колечка прилепившегося к ее шее.

«Извини, Вилочка, я не хотел…» – почему-то именно эти слова появились перед ним, как текст на экране телесуфлера. Но он не успел или не захотел их произнести.

– Дурак… Как ты мог? – ее губы дрожали, и глаза сразу стали горячими от слез. Она вскочила с дивана и почти бегом бросилась из комнаты, и, когда она пробегала мимо него, халатик распахнулся – и он увидел округлость и белизну ее живота. В ту же секунду полотенце, которое он небрежно подоткнул, выйдя из ванной, упало на пол. Он посмотрел ей вслед, и его бросило в жар от дикого желания догнать ее, схватить и овладеть ею с той беспощадной и грубой силой, с какой пропеченные солнцем римские солдаты хватали белокожих сабинянок. И у него в глотке заклокотал сухой горловой хрип, испепеляющий инстинкт зверя. Он застонал, чувствуя, как шевелилось и распрямлялось чешуйчатое чудовище, выбираясь из своей мохнатой норы. Оно вздымалось, раздувалось капюшонами кобры, наливаясь тяжелой венозной кровью, и мутная капелька яда появилась на кончике этой готовой к броску пасти.

Он смотрел ей вслед, кусая губы, но не мог сдвинуться с места.

Часть вторая

Когда нам хочется растрогать своей музыкой звезды, у нас получается собачий вальс.

Г. Флобер

Рецепт

Юлиан подошел к двери крашенного под терракоту двухэтажного домика и несколько секунд помедлил, прислушиваясь. Откуда-то из глубины дома доносилась активная флибустьерская возня, переходящая в аритмичные хлюпающие удары, – будто косолапый пират сбегал по сходням, волоча за собой мешок с погремушками; и весь этот гвалт мог быть создан только одним существом – свирепым на вид, но чрезвычайно общительным псом, немецким боксером по кличке Спринт. Почуя гостя, Спринт бросился к двери, его нарастающий чечеточный дриблинг взорвался хриплым лаем вперебивку с мажорным повизгиванием, и, как только хозяин дома Миша Гельман открыл дверь, Спринт прыгнул на Юлиана, ткнувшись в него передними лапами и всем своим видом показывая неуемную радость от встречи с хорошим другом.

– Стоп! – коротко, но внушительно приказал хозяин. Пес отбежал в сторону, остановился и, не мигая, посмотрел на Юлиана; впрочем, его молчание могло быть истолковано не иначе как приглашение к игре. И если не глаза, так обрубок хвоста выдавал этот призыв своим бешеным туда-сюда.

– Проходи, проходи… не мнись на пороге, как двоечник, потерявший дневник, – поторопил Гельман Юлиана. – Вера с детьми решили осчастливить бабушку с дедушкой, и я было подумал, что у меня появилась редкая возможность посидеть в тишине и расслабиться. Куда там… Спринт погнался за мухой и в азарте зацепил неосторожно оставленную на краю стола корзинку с Генкиными игрушками, после чего, испугавшись грохота и моих проклятий, он стал носиться как угорелый… Та еще картинка…

Они зашли в довольно просторную комнату с большим окном, выходящим в сад. По темно-каштановому паркету, как конфетти, были рассыпаны оранжевые брызги закатного солнца, настроганные вперемешку с детскими кубиками, пупырчатыми кирпичиками «лего», трансформерами, фотографиями бейсболистов и всякой детской всячиной, назначение и название которой давно потеряло смысл в силу отсутствия конечностей, нашлепок и запчастей.

– Я без звонка, извини, если не вовремя, – сказал Юлиан. По его скулам пробежала сухая нервная волна.

– Да ладно тебе расшаркиваться. Проходи…

Гельман снял с треноги раскрашенную цветными мелками доску для рисования и, пользуясь ею как бульдозерной лопатой, быстро начал сметать все детские игрушки в угол комнаты.

– Хочешь пожевать чего-нибудь? Ты только намекни… У нас с этим делом все в порядке. Пока есть в погребах запасы, а Верочка у меня – ох какая запасливая, мы хлебосолы – дальше некуда, а кончатся запасы или в случае войны, автоматически перейдем на собачий корм, потому что он никогда не кончится. Могу показать, какие у нас в гараже мешки собачьей радости хранятся. На год вперед. Выпьешь?

Юлиан ничего не ответил, он сел на пол, прислонившись спиной к дивану, и начал трепать холку Спринта, который, млея от удовольствия, приоткрыл свою пасть, роняя на пол слюни.

– Да, пожалуй, я бы выпил, – сказал Юлиан с несколько отрешенным видом.

Гельман кивнул и подошел к бару, встроенному в большую почти на полстены нишу, к которой примыкала полукруглая стойка, а рядом примостились три барные табуретки с короткими спинками.

– Чем бы тебя таким удивить… Слушай, старик, хочешь, я тебе сделаю двойной дайкири по рецепту самого Хемингуэя.

Юлиан пожал плечами.

– Я этот рецепт нашел специально для своего папы, у него две недели назад был день рождения, полуюбилей своего рода… шестесят пять лет в боевом дозоре, и теперь он у меня стал законным американским пенсионером. Так вот, папа мой – большой обожатель Хема, он в молодые годы мог наизусть читать куски из «Прощай, оружие» и даже был знаком с Кашкиным – известным хемингуеведом. Извиняюсь за невольное словоблудие.

Как сам понимаешь, знаменитый портрет старика в грубом свитере занимал полстены в нашей маленькой квартире. А тут мне недавно попался на глаза рецепт двойного дайкири, который Хем заказывал в одном из своих любимых баров на Кубе. Самое трудное в этом коктейле – ликер, настоянный на вишне сорта мараско, произрастающей где-то в Далмации. Добыть именно этот ликер мне не удалось, я разыскал похожий суррогат, импортируемый из северной Италии, но, по-моему, получилось неплохо.

Гельман протянул Юлиану конический бокал довольно большого диаметра. На поверхности бокала покачивалось мелкое ледяное крошево.

– Вот он, «папа-доблес» – двойной дайкири Хема. Красиво! Скажи!

– Папу твой сюрприз очень удивил?

– Еще бы! Папа был на седьмом небе. Но ему удалось сделать только два глоточка. После чего мама сказала: «Остановись!» А у нее это прозвучало как приговор без права апелляции. У папы диабет, ему подобные коктейли не рекомендуются. Надо было видеть его лицо. Такое же, как у Спринта, когда телячья кость, которую он получил от Верки, закатилась под кровать, и щель оказалась непроходимой для его морды.

Юлиан сделал глоток, покатал на языке ледяные осколки и криво усмехнулся…

– Неужели с этой хохмой он вошел в мировую литературу?

– Представь себе. Но для того, чтобы разобраться в сложных взаимосвязях ликера мараско с хемингуэевским сленгом, ты должен хотя бы трижды осушить этот бокал. Говорят, Хем мог за один вечер выпить порядка пятнадцать дринков.

Юлиан пожал плечами:

– Первое ощущение – как поцелуй в щечку от пионерки. Напоминает освежающий диетический напиток. Натуральный лимонад… Я почти не чувствую алкоголя.

– В этом весь фокус. Ощущение алкоголя приходит примерно после третьего удара и уже не оставляет тебя никогда. Хем сравнивал питие этого дринка с катанием на горных лыжах, когда на вираже снежная крошка летит в лицо.

Порыв ветра встряхнул апельсиновое дерево, которое росло прямо перед окном, выходящим в сад, и оранжевые блики беспорядочно заметались по комнате. Спринт резво вскочил и как прокаженный начал гоняться за солнечными зайчиками. Потом, перевозбудившись, он рухнул на небольшой коврик возле камина, перевернулся на спину и начал с невероятным рвением елозить по нему, как будто хотел почесать неудобное место где-нибудь на загривке.

– Теперь ты понял истоки популярного когда-то танца под названием «твист?» – усмехнулся Гельман и, присев на ковер, стал трепать и почесывать кирасирскую грудь своего питомца. Спринт постепенно начал замедлять ритм твистопляски, пока полностью не замер с торчащими кверху лапами, одна из которых осталась полусогнутой, и в эту минуту он весь – в пегих разводах и белых блямбах – был удивительно похож на прекрасно сработанную мраморную скульптуру.