Текст книги "Речитатив"

Колодец

– Леон… Я пришла с вами посоветоваться. Мне тридцать шесть лет, а детей у меня нет. Я проверялась не один раз. Врачи не находят у меня каких-то отклонений, я в целом здорова, но что-то не получается, и я… я подумала, что такой человек как вы, экстрасенс, может мне помочь… Я слышала, вылечите от бесплодия…

Варшавский медленно поднялся и опять подошел к окну. Но в этот раз он встал спиной к свету, опершись руками о подоконник, и лицо его, оказавшись в контражуре, выглядело как густо заштрихованное сангиновым карандашом.

– Конечно, я могу помочь. Тем более что возраст у вас приближается к отметке, когда вынашивать ребенка становится уже опасно. Помните, в разговоре с вами я пообещал, что вы будете счастливы. И я не отрекаюсь от своих слов, я уверен, что впереди у вас много счастливых минут, но не все случается по мановению волшебной палочки. Вот я гляжу в ваши глаза… Они ведь не лгут, не умеют лгать. Это не всем дано… Неверно говорят, будто глаза – зеркало души. У вас, Виола, они – вместилище души. А уж коль я заговорил о зеркалах… отвлекусь немного, прежде чем отвечу на ваш вопрос… У меня однажды появилась мысль, что отражение в зеркале подобно негативу фотографии. Амальгама выворачивает лицо наизнанку. Я, признаюсь, стал избегать зеркал вскоре после смерти родителей, когда я с теткой попал в свою квартиру. Она захотела со мной зайти туда недели через две после похорон. Из каких побуждений – не знаю… Что-то вроде поминок, прощания с местом, куда уже никогда не вернешься. И знаете, память полностью заблокировала подробности этого посещения, за одним небольшим исключением. Когда мы уже собрались уходить, я мельком взглянул в зеркало, которое находилось в нашем коридоре, и в нем я увидел их: папа стоял в дверном проеме, а мама сидела на грубо крашенной кухонной табуретке… Они смотрели на меня очень строго, отрешенно, как нарисованные на картине. И знаете, я не испугался, не бросился с воплем из комнаты. Я просто сразу повзрослел, стал старше на несколько лет, будто понял, что мне в жизни суждено не только чувствовать иной недоступный нам мир, но и иногда заглядывать в него. Но я с тех пор всегда избегаю зеркал. Даже бриться из-за этого стал электробритвой. В примерочные не захожу, если покупаю вещь – то вприкидку. Угадал – хорошо, а нет – родственникам отдаю. Однажды в театре поневоле оказался в фойе, окруженный зеркалами, и вдруг в мельтешне отражений увидел Георгия Матвеевича Рогова, человека меня усыновившего… В черной капитанской форме с золотыми нашивками, трубка во рту… Смотрит на меня из своего далека…

Помню, в первый раз, оказавшись у вас в квартире, сразу заметил зеркало в вашем коридоре и, проходя мимо, отвернул голову, чтобы ненароком не увидеть…

– Кого? – тихо спросила Виола.

Но он ничего не сказал, медленно отделился от окна и вдруг, оказавшись совсем близко от нее, положил руку ей на плечо… Ладонь его была обжигающе горячей. Виола резко вскочила.

– Твои глаза, – сказал он. – Я ни о чем не могу думать, кроме них. Они как колодец, в который я однажды заглянул… давно, в детстве… Там в закарпатской деревушке был очень глубокий колодец, и я любил бросать в него камешки, считая секунды и прислушиваясь к всплеску. И однажды я настолько вошел в это состояние тайны – безумной, прекрасной тайны полета в никуда, что взял и прыгнул вслед за камешком туда, в глубину… Я и моя душа…

Он привлек ее к себе, пальцами стискивая ее плечи, и его губы, мучительно перебирая слова, вспыхнули сухой веткой возле ее виска:

– Моя душа понеслась мимо осклизлых стен к светлому пятнышку на дне колодца, где отражалось облако, и я упал на дно, как будто превратился в шершавый осколок кирпичика или базальта, и сейчас, столько лет спустя, я смотрю в твои глаза и хочу оказаться в них, как в том колодце…

– Пустите, мне больно, – прошептала она, отворачивая в сторону голову. – Пожалуйста, пустите…

Он слегка отпустил тиски своих рук и словно сменил личину, заговорил холодным отстраненным голосом:

– Нехорошо, право… вы пришли за помощью, а я опять увлекся потусторонними разговорами. Ни к чему это. Да вы садитесь.

И он, подталкивая ее плечи ладонями, почти насильно усадил ее на стул.

Виола чувствовала, что вся горит. В голове ее был полный сумбур.

– Можно воды? – попросила она Варшавского.

Он молча подошел к шкафчику в углу комнаты, достал оттуда бутылку воды и протянул Виоле. Лицо его было непроницаемо. Когда он заговорил, голос его все еще вибрировал, но горячечная частота этих вибраций резко снизилась.

– Я действительно лечу от бесплодия и уже очень многим помог. Но у вас не бесплодие, – он сделал паузу, и в воздухе словно возникли покалывающие кожу электрические разряды. – Мужчины вам в жизни не те достаются. Семя у них с потравой.

– О чем вы говорите? – она почувствовала, как удушливая волна опять окатила ее.

– Вы… как глоток свежего воздуха в этом бедламе. В этой толпе жадных и безразличных вы – как святая. Помните, я вам говорил, что мы, может быть, и не застанем приход мессии в мир, но рождение его близко. Реченное сбудется. Родится мальчик из Давидова колена, он будет расти, а с ним рядом появятся его друзья, будущие ученики и последователи. И среди них – ваш сын. Виола, вы готовы для материнства, и дитя, которое вы понесете, станет частью великой миссии, но Юлиан никогда не будет отцом вашего ребенка.

– Вы лжете, лжете!

Она вскочила, чувствуя, что задыхается, с отчаяньем рванула ворот своей блузки и, поймав рукой крестик, сильно сжала его.

– Я не лгу. Я не умею лгать, – сухо произнес Варшавский. – Но если бы даже у меня был подобный умысел, знайте: этот крестик, спасает от лжи, но не спасает от правды. А правда бывает безжалостна и неумолима, но не открыть ее – значит поступиться ею. Вы хотите услышать правду? Вы готовы к ней? Ведь она может ударить и ударить больно… Когда-то вы уже были близки к тому, чтобы стать матерью, но ничего не получилось. У вас случился выкидыш. А возможно, даже два!

– Откуда вы знаете? – ее как подкосило. Она беспомощно опустилась на стул. Голова у нее кружилась.

– Откуда я знаю? – он сделал наигранно-недоуменное лицо. – А вы так и не поняли, что мне дано высшее знание, провидческая сила увидеть прошлое и заглянуть в будущее? Так и не поняли… Хорошо же Юлиан заморочил вам голову, настроив против меня. Ну, так знайте: все, кто входит в нас, все они – мужчины и женщины – оставляют незримый, но судьбоносный след в наших тонких телах, независимо от того, любили мы их или просто временно пользовались ими… Как оставляют свои рубцы и пустоты дети, вытащенные из тела женщины щипцами или потерянные в результате тяжелой беременности. Они все стоят за нами, будто тени в живой очереди, они протягивают к нам руки, зовут нас из вчерашнего дня или гонят нас от себя прочь, но ни мы, ни они не можем разорвать эту цепочку, ибо они так же обреченно привязаны к нам, как мы к ним.

Варшавский неожиданно сделал шаг к Виоле, и она вскочила, поворачиваясь, чтобы выбежать из комнаты. Он схватил Виолу за руку:

– Не уходи, – глухо сказал он. И его глаза метнулись, как попавший в капкан зверь. – Не уходи… ты заслуживаешь лучшего. Я могу быть отцом твоего ребенка. Потому что во мне истинная сила, в моей животворной сперме. И сын, которого ты родишь, станет другом и соратником мессии, и это оправдывает всё, и может быть, нам откроется великое таинство Второго пришествия. Вот тогда ты поймешь, что полнота счастья…

– Оставьте меня! – она всхлипнув, вырвала свою руку и выбежала из комнаты. В приемной уже сидело несколько человек. Ни на кого не посмотрев, она толкнула дверь, чувствуя за спиной их взгляды, и понеслась вниз по лестнице, споткнулась и чудом не упала, сумев ухватиться за решетку перил, но подвернула ногу; туфелька слетела с ее ноги и, покатившись вниз, беспомощно осталась лежать на предпоследней ступеньке.

Вещи

Она никак не могла вставить ключ в замок зажигания, наконец машина завелась, но она продолжала проворачивать ключ… Ее словно парализовало, и только услышав, как заверещал стартер, она разжала пальцы и, не взглянув в боковое зеркало, отъехала от бордюра. Какая-то машина взахлеб сигналила ей… Она будто оглохла и чуть не проехала на красный сигнал светофора. В машине была дикая духота: сиденье, дверца и руль раскалились на солнце, пока машина стояла запаркованной, и теперь обжигающие мазки лепилась к ее икрам, локтям и ладоням, она этого даже не чувствовала, как не понимала, куда едет и зачем. Только оказавшись на каком-то перекрестке, где долго горел красный свет, она словно очнулась, услышав из джипа с откинутым брезентовым верхом, притормозившего рядом, надрывные, искаженные вопли рока: «I'm on the highway to hell!»[11]11
  «Я на шоссе, ведущем в ад!» (англ.) – слова из хита восьмидесятых годов рок-группы «AC/DC».


[Закрыть] И тут ее взгляд упал на вывеску перед элегантным фронтоном трехэтажки напротив: «Nordstrom». Это был один из популярных торговых центров Лос-Анджелеса. И она въехала в подземный гараж, долго кружила по пандусам и коридорам, пока наконец не нашла место чуть ли не в самой тупиковой точке этого улиточного лабиринта. Виола запарковала машину и, поднявшись на лифте, оказалась в ярком многолюдном зале универмага.

Она блуждала, как сомнамбула, среди опоясанных броскими тканями, задрапированных в тяжелый бархат и строго расчерченных плиссировкой манекенов, радуясь их немому соучастию в отрешенном мирке вещей, и они обращали к ней безжизненные глаза, проплывая мимо в своем красивом безразличии, в облаках воланов, буфов, сборок и бантов, разбрасывая, как конфетти, муаровые блестки, созвездия бисера и перламутровые фасады пуговиц и застежек.

Это кричащее, мурлыкающее и лепечущее на своем языке многообразие полностью захватило ее, и она с тупым и радостным упоением погрузилась в напоминающее павлиний хвост женское царство, забыв обо всем на свете и с покорностью рабыни отдаваясь шелковистому, свежепахнущему, чарующему соблазну вещей…

В какой-то момент она остановилась, стала перебирать все, что было ею выхвачено из богатого магазинного ассортимента: комбинации, юбки, шали, ремешки и сумочки, уложенные в глянцевые бумажные мешки с витыми тесемками, лаская руками и в то же время придирчиво рассматривая их узоры и фасоны… Неожиданно что-то вне этой клетки, затоваренной вещами, привлекло ее внимание. Она подняла глаза и в нескольких шагах от себя увидела ребенка, мальчика лет пяти, он растерянно крутил головой, будто искал кого-то, взгляд его остановился на ней, и он, улыбнувшись, громко закричал:

– Мама!

Виолу в этот момент ударила оглушающая, сбивающая с ног сумятица чувств, в голове мелькнула дикая мысль, что этот мальчик – ее ребенок, потерянный на четвертом месяце беременности за несколько лет до встречи с Юлианом, но чудом выживший и спрятанный от нее. И она пошла к нему, протягивая руки и шепча пересохшими губами: «Сыночек, кроха моя…» И в ту же секунду из-за ее спины выскочила высокая женщина в черной лайковой куртке и с птичьим щебетанием бросилась к малышу, прижимая его к себе и что-то строго выговаривая…

Виола сделала шаг в сторону и медленно опустилась на край небольшого постамента, уставленного разновеликими столбиками с бижутерией. Голова ее кружилась. Кто-то над ней произнес: «Вам дурно? Вызвать врача»? Она только качала головой, не в силах разговаривать. Потом мужская рука с золотым перстнем легла на рукоять тележки, в которую она вцепилась, как птица, потерявшая способность взлететь, – обреченно и отчаянно, сдавливая побелевшими пальцами никелированную сетку, и она услышала спокойный мужской голос:

– Как вы себя чувствуете? На вас лица нет.

– Все хорошо, – сказала Виола, повинуясь традиционной американской манере скрывать свои переживания, и беспомощно подняла глаза. Перед ней стоял мужчина в голубовато-сером костюме, со скупой дежурной улыбкой на круглом лице. На его мизинце мерцал золотой перстень с шестиугольным агатом.

– Меня зовут Энди. Я менеджер магазина, – сказал мужчина. – Я за вами уже полчаса как наблюдаю. Вам, считайте, повезло. Вы вовремя остановились. Мне с подобными сценами, к сожалению, приходилось сталкиваться не один раз. Мы это явление называем «нордстромания». Почему-то случается почти всегда с женщинами… Просто какая-то болезнь, а может быть, попытка сбежать от реальности. Я все же немного психолог по роду работы… Хочу дать вам совет: сходите в кино, развейтесь… Какой-нибудь легкий триллер или глупая комедия – самое милое дело. Иллюзия кино вам обойдется намного дешевле, чем иллюзия вещей, за которые, судя по вашему выбору, надо было бы уплатить несколько тысяч…

И с этими словами он снял с ее плеча сумочку – темно-красную Палому Пикассо, к застежке которой была приторочена яркая магазинная бирка, и помог Виоле подняться. В ее глазах дрожали слезы. Только сейчас до нее дошло, что, выскочив из машины со связкой ключей в руке, она забыла на сиденье свою сумочку с деньгами и документами и двигалась с тележкой не к кассе, а к выходу, плохо понимая логику своих действий. Там, у выхода, ее скорее всего бы арестовали за воровство. Она находилась буквально в нескольких шагах от «дороги в ад», и только ребенок, с которым она встретилась глазами, спас ее от последнего шага, будто был послан к ней из ее прошлого во спасение, как ангел, которого это прошлое материализовало, чтобы через миг забрать в светлые палаты отверженных и отторгнутых от мира сего.

Чакона

Домой она доехала вконец обессиленная, остановившись по дороге, чтобы выпить чашку кофе. Она зашла в полутемную прихожую, на ходу снимая с себя кольца, сбрасывая туфли и одежду и, когда дошла до ванной комнаты, была уже совсем голая, только крестик оставался на ней. «В душ… скорее в душ», – пробормотала она, пытаясь расстегнуть замок цепочки, пальцы соскальзывали… Она стояла перед зеркалом, разглядывая свое изможденное лицо, размытые следы туши под глазами, спутанные волосы на лбу… Наконец замочек расстегнулся, и она, прежде чем положить крестик на мраморную плиту умывальника, отметила мельком, что надо бы подбрить подмышки, и уже напоследок рассеянно оглядела себя в зеркале. Она заметила какую-то несуразность, ассиметрию в своем отражении и, еще не очень понимая, в чем дело, с недоумением, присмотрелась к плечам и тихо ахнула, а губы прошептали почти беззвучно: «Только не это…»

На ее плечах явно были два синяка, оставшиеся от рук Варшавского. Причем на левом плече, возле ключицы, иссиня-бурое крабовидное пятно уже расплылось до размера квотера, на правом – пятнышко было поменьше и побледнее, напоминая выцветшую кляксу из детской тетради.

Она с каким-то беспомощным отчаянием начала тереть это маленькое пятно, словно избавление от него давало путь к спасению, высвечивало щелку в запутанном лабиринте, прошмыгнув в которую можно себя спасти. «Как пригвоздил… – промелькнуло у нее в голове, и в ту же секунду она вздрогнула как ошпаренная – Юлиан!»

– Только не это, – произнесла она вслух. – Что мне делать, Господи, помоги…

Она вдруг совершенно ясно осознала безысходность ситуации: спрятать эти следы от Юлиана не было никакой возможности… Она мысленно перебирала варианты спасения: скрыть синяки под тесемками нижнего белья, сказаться больной, простуженной, спать в пижаме в эти душные ночи, запирать дверь в ванную, чтобы он ненароком не зашел, ложиться в постель, когда он уже заснет… Она хваталась за воображаемые хрупкие соломинки, пустышки и чувствовала, как вместе с ними идет ко дну, потому что ее мужчина непременно бы оголил это плечо и это место у ключицы, которое он любил целовать; и она закрыла глаза и подумала, что есть прекрасный выход из положения: подняться на крышу и оттуда прыгнуть на плиты тротуара лицом вниз, плашмя…

«Господи, придумай что-нибудь, спаси меня, – прошептала она, скрестив руки и закрыв синяки ладонями. – Ты же подарил мне этого ребенка, пусть не моего, но он меня спас, Господи». Она запрокинула голову и попыталась сосредоточиться. «Не впадай в панику, девочка, – сказала она себе. – Выход есть, и только ты должна его найти… Думай, думай…» Она отчаянно пыталась зацепиться за мысль, блуждающую где-то рядом, но ускользающую, будто рыбешка из рук… «Что-то, связанное с машиной, – сосредоточенно сказала она, наморщив лоб. – Машина… Авария?.. Нет, что-то другое… Вот!»

Она вдруг вспомнила, как недели три назад, выходя из машины в подземной парковке, не смогла полностью открыть дверь, потому что чужая машина оказалась запаркованной слишком близко; дверь спружинила, когда она уже поставила обе ноги на пол гаража и острым верхним углом царапнула ее по плечу, слегка повредив блузку. Потом вечером она увидела едва заметный красноватый след в этом месте. Как раз там, где теперь виднелся жуткий расплывшийся синяк.

«Значит, вот что произошло… Я поставила машину и открыла дверь… и вдруг пчела залетела внутрь, я страшно испугалась, рванулась… и, выскакивая из машины, углом двери оцарапала себе плечо. Сильно оцарапала? Да… очень сильно. Понимаешь, Жюля, я ведь трусиха, это я притворяюсь сильной… Я трусиха, я с детства боюсь пчел… А это была …. нет, это был шмель, огромный, со злющими глазами… и я просто в панике так рванулась в сторону, что плечом напоролась на угол двери и кровь…»

Она стояла перед зеркалом с глуповато-счастливой блуждающей улыбкой, непохожая на себя, увидевшая себя такой, какой мы бываем в минуты особо сильных эмоций, искажающих нас, делающих простоволосыми, босыми холопами нашего страха, готовыми бросить кровавый комок своего сердца на жертвенный алтарь ради того, чтобы освободиться от этого страха, спасая своих любимых и тем самым спасая себя.

И она с той же обессиленной, будто прилипшей к лицу улыбкой приблизила свою правую руку к плечу и со всей силы, впившись ногтями в синюю отметину, рванула руку книзу, к соску. Сразу кровь проступила горячими пунцовыми кляксочками… и она, подвывая от боли и жжения, наклонила голову, рассматривая это месиво, напоминающее звездное скопление с огромной разлетающейся туманностью в центре.

Потом она открыла холодную воду, встала под душ и уже с затихающей радостью смотрела, как бегут по телу розовые потеки… Шум льющейся воды заставил ее уйти в забвение, и перед ней замелькали картинки, выхваченные внезапной шоковой памятью бог весть откуда, из неразрезанных страниц книги встреч и расставаний. Она вспомнила эпизод своей ленинградской юности. Ей было лет пятнадцать, и однажды она с подружкой попала в клубный драмкружок, где шла репетиция. Подружка убежала с кем-то шептаться, а она тихонько пробралась к последнему ряду и присела на самый краешек потертого плюшевого стула, стоявшего в проходе. Там был хороший обзор, и она смотрела, как двое заспанных парней вели невнятный диалог на маленькой сцене, задник которой был заставлен перекошенными пюпитрами, щитами от старых декораций и прочей пыльной атрибутикой. Сутулый мужчина в очках, руководитель студии, нервно кричал с первого ряда: «Не останавливайся, Митя, забыл – импровизируй, главное не останавливайся. Публика – дура! Я тебе это сто раз уже говорил!» А потом на сцену поднялся красивый парень в модной кожаной куртке, и какая-то девушка, помахав ему рукой, уселась в первом ряду рядом с руководителем и вся выгнулась, подавшись вперед… Ее облегал тугой свитерок из вискозы, и ее фигура эффектно светилась в дымных лучах направленных на подиум прожекторов. Парень, улыбнувшись ей, начал читать стихи. И Виола тоже подалась вперед, положив свои руки на колени, но не плашмя, а как пианист на клавиатуру, изогнув кисти и упираясь пальчиками в подол своей юбки, натянутый будто холст на подрамнике. Она во все глаза смотрела на парня, на его губы – ей страшно хотелось не пропустить ни одного слова. Эти стихи ее словно заворожили. И в какой-то момент она вдруг поняла, что парень со сцены читает стихи не своей пассии в первом ряду, а ей, сидящей в самом конце, в проходе… И другие это тоже поняли, стали оглядываться на нее… Она поймала сначала недоуменный, потом злой взгляд девушки с первого ряда, а парень на сцене, словно завороженный, не сводил с нее глаз, пару раз сбился и, краснея, исправился, всё так же глядя поверх всех на нее одну.

И сейчас, стоя под бегущими по телу струйками воды, она вспомнила эти стихи и забормотала их, подставляя воде лицо, и оттого строки звучали с каким-то прекрасным журчащим сопровождением:

 
А я соблазнил королевскую дочь,
И жить мне осталась всего только ночь…
А в старом замке,
Наглухо замкнутом,
Преклонит колено
Моя королева…
 

Безумные глаза Варшавского внезапно выплыли из свеже-рассеченного пласта памяти, и она услышала его срывающийся, наполненный мольбой голос, но ничто не шевельнулось в ней. И она совершенно спокойно подумала, что он ей лгал в каждом слове, выворачивал наизнанку каждую фразу ради одного – обладать ею, прикасаться к ней, любить ее глазами и телом, и ради этого обладания он готов был причинить ей любую боль, как будто все им говоренное раньше, все прекраснодушное и многомудрое осталось за бортом этого неуправляемого, отданного сокрушающим волнам суденышка – этой неизбывной и всепоглощающей страсти…

Она вышла из ванной, почти не чувствуя своего тела, оно будто одеревенело, покрылось гусиной кожей. Сжав зубы, она смазала ранку иодом и заклеила пластырем. И в эти минуты все произошедшее с ней внезапно вспыхнуло в ее памяти полузабытой сценой из давно виденного черно-белого фильма, когда женщина бежит по узкой пустынной улице, слыша за спиной учащенное дыхание преследователя, отчаянно толкаясь в первые попавшиеся двери, которые как назло все заперты. Казалось, от погони уже не уйти и вот-вот наступит развязка, но внезапно чья-то добрая рука отворяет дверь к спасению…

И она подумала о том, что эти, похожие на страшный эпизод преследования несколько безумных часов, вырванных из нормального существования, из ежедневной рутины, этот бег почти на пределе, на сужающем аорту хрипе, не обескровил ее и не сломал, а стал апофеозом хрупкой человеческой души.

И в этом заключалась самая неопровержимая, самая главная победа в ее жизни.