Текст книги "Речитатив"

Чудо

– Курить пошел, – сказала старуха. – Как озлится, так курить идет. Две подряд выкуривает.

Юлиан промолчал.

– Знаю, о чем ты, доктор, думаешь… Мол, родного сына, как собачонку надоевшую пинаю… Это меня жизнь такой сделала. Когда он маленький был, я в нем души не чаяла, первенец все же. А потом стал каким-то мелочным не по годам. Он в двадцать лет как старик расчетливый был, братику младшему Андрюше конфетку жалел. Везде копилки прятал: в какой медяки, в какой леденцы – и всё для себя. Он и от слепоты меня спасти мог. Да пожадничал. Я еще в России начала слепнуть, там врачам надо было дать взятку, они бы хорошую операцию сделали, а он пожалел – вот меня и покалечили. А в Америке уже сказали: сильно запущено, опасно и такое всякое… Только он-то не знает, что я все вижу. И этот надутый, к которому он меня водил – Варшавский, тоже не знает, что я лучше него мир вижу.

И в будущее могу заглянуть. Но мне Бог только иногда это дозволяет. Словно есть такая потайная дверь… и она редко, когда открывается. Мне, знаешь, сынок, сон снился однажды: вижу, что-то светится в саду на ветке, подхожу ближе, а это почка на ветке набухает, и мне интересно увидеть, как она раскрываться будет, и тут замечаю – не почка это, а мой собственный глаз на меня смотрит, ворочается, как дитя в колыбельке, и вдруг, он как взорвался и в серафима обратился всевидящего, я чуть не ослепла, а он взял меня за руку… повел и куда-то пальцем показал… Гляжу – а там Андрюша, сынок…

Она замолчала и слегка подняла руку, шевеля пальцами, словно нащупывала кого-то, чье присутствие было ей в этот миг необходимо.

– Фелица Николаевна, – сказал Юлиан, чувствуя, как что-то сдавило ему горло, – хотите, я музыку поставлю? Это входит в мою лечебную программу.

– Думаешь, музыка меня вылечит? – спросила старуха с улыбкой.

Он не ответил, а заглянул в свой список и включил проигрыватель. Это был короткий прелюд Рахманинова. Юлиан слушал его с компьютера, когда Виола только готовила запись. Было в этой вещи, написанной Рахманиновым вне России, что-то щемящее и тревожащее сердце своей светлой печалью: там трепетно прижималась к земле бесконечная степная дорога, однообразные, но милые сердцу узелки вязал и распутывал усталый колокольчик, и таяла в белесом воздухе кисея дыма над деревенскими избами…

Старуха сидела выпрямившись, положив на колени руки, и ее открытые глаза наполнились сиянием… Лицо словно помолодело, и когда она вдруг заговорила, Юлиан вздрогнул, потому что и голос у нее поменялся – исчезли старческие обертоны, капризные ворчливые четвертинки, осталась звенящая чистая нота непреходящей любви:

– Я сынок, когда рожала тебя, умерла на время. Тяжелые были роды. У меня послед не отходил. Крови много потеряла, и врачи меня уже мертвой считали, а меня сестричка одна, Царство ей Небесное, откачала. Но пока меня не было на земле, я все видела: и этот коридор длинный, и свет в конце, и такая на меня благодать сошла… Я вроде как знала, что между жизнью и смертью нахожусь, а потом, когда открыла глаза, мне говорят: «Вы, можно сказать, на том свете побывали, а теперь вам жизнь о себе напоминает…» и подносят ко мне тебя – махонького, красненького, орущего… Жизнь мою ко мне подносят…

Она замолчала. Слеза вытекла из невидящего глаза и медленно сползла по шершавой щеке к уголку ее губ, задержалась на мгновение и затекла в ложбинку. Когда она заговорила вновь, голос ее вернулся в свое обычное русло:

– А я и не сразу догадалась, что чудо в меня вошло. Вроде жизнь продолжается. Заботы… дети… у меня ведь уже двое было. Я через год после того, как Андрюшеньку родила, сидела дома, носки мужнины штопала, и вдруг – меня будто оглушило: все перед глазами поплыло и увидела мужа своего, как его волочат по земле и сапоги с него стаскивают. А к вечеру ко мне два офицера пришли, говорят: «Фелица Николаевна, горькая у нас новость…» А я уже знала… – она опустила голову, стала руками что-то нашаривать – Где-то сумочка моя, – растерянно пробормотала она. – Там платок мой.

– Сумки вашей здесь нет, я вам салфетку дам.

– А сумка, кажись, в коридоре осталась. Ой, Господи, там же все документы, деньги.

– Вы погодите секунду…

Юлиан вышел в коридор и увидел Валентина. Тот сидел на стуле с удрученным видом, сонливо посапывая и уставясь куда-то вниз. Сумку старухи он держал у себя на коленях.

– Матери вашей сумка нужна, – сказал Юлиан. – А вы минут через пять можете зайти, сеанс почти закончен.

Он вернулся в офис и осторожно положил сумку ей на колени. Она открыла сумку, достала аккуратно выглаженный платочек и уголком его прикоснулась к щеке. В комнате было тихо, музыка кончилась, и лишь отзвук последнего аккорда с его педальным резонирующим эхом держался в воздухе.

– Дай мне твою руку, сынок, – неожиданно сказала старуха.

Юлиан чуть привстал и протянул ей руку. Она взяла ее в ладони, и он поразился совершенной шелковистости ее пальцев, снаружи морщинистых, истощенных – внутри гладких, как речная галька, нагретая солнцем.

– У тебя хорошая любовь есть. Она тебе в радость, долго тебя согревать будет и двух деток тебе подарит. Девочку и мальчика. Мальчик родится первым. Ты смеешься сейчас… что, думаешь, не чувствую, думаешь, старуха опять бредить начала? А я вижу, я сейчас так вижу, как никогда. Месту этому спасибо. Музыке спасибо. И Богу, что глаза мне открыл.

В дверь осторожно постучались, и в проеме возникло несчастное лицо Валентина. Юлиан кивнул ему и показал на стул. Он немного подождал и, словно продолжая прерванный разговор, сказал:

– Напоследок хочу вам вот что посоветовать: чаще вспоминайте все то светлое и хорошее, что было в вашей жизни. Постарайтесь уйти от неприязни, раздражительности – всего, что, накапливаясь, становится причиной многих наших конфликтов… Живите картинками прошлого, не ищите справедливости в сегодняшнем дне. Вы ее не найдете.

– Да уж постараюсь, – кивнула старуха и добавила: – А вы не обессудьте, что не могу по нищете своей вам воздать, но, что есть – от всего сердца даю…

С этими словами она достала из сумочки стодолларовую купюру и положила на журнальный столик.

– Не надо, – сказал Юлиан, – консультация была бесплатной.

– Нет уж… – отозвалась старуха. – За добро надо платить добром, а как я – старая да слепая могу отплатить, каким таким добром? Жизнь мою я тебе рассказала. И мне легче стало, у меня вроде как упал камень с сердца.

На протяжении этого разговора Валентин начал медленно приподниматься со своего стула, потом хлопнул себя по ляжкам, будто кочет, озабоченный непорядком в вверенном ему хозяйстве, и, ковыляя, поспешил к Юлиану, на ходу причитая:

– Мама, мама, я же говорил тебе – первая консультация бесплатная, – при этом он потянулся к купюре, но Юлиан, чуть наклонившись вперед, опередил его и накрыл деньги ладонью.

– Сядьте на место, – тихо, но твердо сказал он.

Валентина передернуло.

– Мы же договаривались, вы… – покрываясь багровыми пятнами начал он, но тут же осекся и с оскорбленным видом сел на свое место.

– Фелица Николаевна, ваш сын прав. Он меня не просил, я сам предложил сделать первую консультацию бесплатно.

– Возьми, возьми, – твердо сказала старуха. После чего наклонилась к Юлиану и тихо добавила: – Он эти деньги под матрас засунет и сиднем будет на них сидеть… Да ты не смущайся, он ведь глухой на оба уха. Я-то знаю. А так с них польза будет. Жене подарок купишь. Ей в радость, а этим… – она мотнула головой, – только что бумажки слюнявить, да шелестеть по ночам в мешочки рассовывая. Я-то все знаю и слышу, – она с некоторым усилием встала с дивана и, выпрямившись во весь рост, громко сказала: – Валя, сынок, дай-ка руку, помоги мне.

Сынок с непроницаемым лицом вывел старуху из офиса, но тут же вернулся.

– Вы, между прочим, это… бесплатную консультацию обещали. Деньги-то не дармовые. Мы ее на эти деньги кормим, обуваем и от себя, можно сказать, отрываем…

– Деньги вашей мамы никуда не пропадут. Пойдут в счет следующего сеанса.

– Да не будет никакой сеанса, понятно? – он с ненавистью посмотрел на Юлиана. – Она Андрея, младшего моего брата, сама и погубила. Потакала, как могла… Андрюшенька-душенька, да ты такой талантливый, да ты все можешь… Мне в пику. Вот он и сел ей на голову: работать не хотел, только и бегал к ней рублями побираться: дай, мол, деньги – то в кино пойти, то барышню повести в ресторан, а сам втихую пропивал, а когда спохватились – поздно было, и умер, как пес бездомный, зимой в чужом дворе облеванный замерз, а до этого всех нас – и мать, и меня вымотал, крови тонну выпил… А вы…

Он смахнул кулаком злую слезу со щеки и, резко повернувшись, выскочил из комнаты.

Юлиан покрутил в руках сотенную, заговорщески подмигнул портрету Бенджамина Франклина в овальной рамке, потом подошел к своим книжным полкам, извлек оттуда книгу Фрейда «The Interpretation of Dreams»[12]12
  Толкование сновидений (англ.).


[Закрыть] и, открыв наугад, вложил туда купюру наискосок, так, чтобы только уголок ее выглядывал наружу, напоминая акулий плавник в безбрежном океане сновидений.

Возвращение

Виола открыла глаза и бросила взгляд на часы. Было раннее утро, начало седьмого. Свежий порыв ветра вздул легкую полупрозрачную шифоновую занавесь, за которой контурно проступали черные силуэты деревьев и поблескивал плоский пустынный ландшафт крыши соседнего дома.

Юлиан лежал на животе, запустив обе руки под подушку. Потом он тяжело вздохнул и перевернулся на спину. Виола чуть приподняла голову и внимательно посмотрела на него. В темноте был только виден его профиль, подкрашенный стылым светом уличного фонаря.

– Ты не спишь? – тихо спросила Виола.

– Уже нет, – ответил Юлиан. Он сунул руку под одеяло и пробежался пальцами по ее животу, как дельтапланерист берущий разгон, чтобы оторваться от склона и воспарить над лукоморьем. – А тебе-то чего не спится? Молодая крепкая бабенка, на работу вставать не надо, носки мужнины штопать не надо…

– Мне страшный сон приснился. Я не кричала?

– Нет.

– А ты давно не спишь?

– С той секунды, как ты меня об этом спросила.

– Ну перестань. Скажи правду.

– Честно. Я лежал и думал. Но одновременно был погружен в полудрему, то есть в любую секунду мог отключиться.

– А о чем ты думал?

– О том, что пора возвращаться к нормальному образу жизни. Я решил снять объявление. Офис-кабинет-комната… Надоела мне мистическая этимология Варшавского. Надо вернуться к истокам, как говорят натуропаты. Тем более что сам нарушитель спокойствия капитулирует, а после визита старухи и ее сына у меня будто глаза открылись. Я на весь этот проект посмотрел по-иному. Собственно, не старуха тому виной. Она по-своему женщина замечательная, но сынок ее мне нервы основательно попортил. И я подумал, надо кончать со всей этой катавасией. А ты что скажешь?

– Хозяин – барин. Я бы лично не спешила, если люди звонят, интересуются… Ты же можешь им помочь, когда уже все от них отвернулись.

– Ключик, я не хочу притворяться и играть не свойственную мне роль. Варшавскому говорить о христианской любви вполне по чину, он при этом, кажется, и себя самого больше любить начинает. А я не могу, понимаешь, не могу обещать людям чудесное исцеление и в какой-то момент оказаться у разбитого корыта, когда ко мне начнут приходить якобы мною исцеленные с жалобами, что их страхи и фобии возвращаются… Кроме того, комната комнатой, но главная нагрузка падает все же на меня. За время эксперимента я на каждом клиенте терял столько энергии, сколько теряет студент, сдающий выпускной экзамен. Зачем мне эта головная боль? Хотя несколько случаев вызвали у меня законный прилив гордости. Помнишь, я говорил тебе о человеке, у которого отец получил инсульт и заговорил на идиш? Этот Дарский мне вчера позвонил, рассказал, что отец его умер, но перед смертью вернулся в себя, то есть, заговорил по-русски, пришел в сознание, и глаза его почти до последней минуты были осмысленными. Но любопытно, что музыку-то я поставил, когда Дарский уже ушел. Просто немножко стало тоскливо, и я вспомнил про эту вещь Мендельсона, о которой ты мне рассказывала, решил под нее порелаксировать, но пока она звучала, я вдруг представил, что старик на своей койке больничной ее тоже слышит, понимаешь? Первый, наверное, случай в истории медицины, когда терапевт проводит лечение заочно, не видя пациента и не разговаривая с ним по телефону, а общаясь через третье лицо. Но поделиться своим успехом с кем-либо, кроме тебя, я не могу. Коллеги подумают, что я себе цену набиваю или накурился травки и сочиняю, что в голову придет. Да и скорей всего, старик перед смертью пришел в себя без всякой музыкальной пилюли – просто повезло ему – очнулся, будто белую рубаху перед смертью надел… такое ведь случается…

– Ты не прав, – возразила Виола. – Откуда ты знаешь, как музыка попадает к тем, кто обитает в другом измерении? Может быть, он ее действительно услышал. Через тебя. Через твое восприятие. А по каким каналам она попала к нему – мы никогда не узнаем. И никогда не узнаем, какие обходные тропинки нашла нота, записанная бледнолицым поляком в позапрошлом веке… И почему эта нота заставила человека заново посмотреть на свою жизнь… А разве к этой старой слепой женщине она попала напрямую от проигрывателя в ухо? Музыка, Жюль, хранит в себе такие тайны, какие нам и не снились. Только и остается, что гадать…

– Ты, Ключик, у меня становишься все умнее и умнее. Еще раз тебе говорю: переходи в наш лагерь психотерапевтов. Плюнь на свое программирование. Откроем семейный бизнес.

– У нас пока нет семьи.

– Ну… будет когда-нибудь.

– Вот тогда и поговорим. С какого числа ты решил прекратить прием?

– Я сегодня позвоню в редакцию, попрошу их снять объявление и поставить в качестве ремарки небольшое сообщение о том, что в связи с отъездом г-на Варшавского наш совместный проект аннулируется, и доктор Давиденко прекращает прием пациентов после 10 декабря сего года. Газета появится в печати седьмого числа. Так что все получится вполне пристойно.

Виола помолчала и как-то невольно погладила рукой свой еще свежий шрамик на плече.

– Когда Варшавский улетает? – спросила она.

– Двенадцатого, в воскресенье. Ты хотела бы пригласить его на прощальный ужин?

– Нет. Я же тебе говорила, у меня на следующей неделе два интервью. Я хочу подготовиться, настроиться… А гости будут очень некстати. И потом, ты упомянул, что видел его на днях, и вроде бы вы попрощались, во всяком случае, он не изъявил большого желания встретиться.

– Да. Он был какой-то… я бы сказал – колючий, говорил с опаской, будто ждал от меня подвоха. Ну и бог с ним. Мне сейчас знаешь, чего захотелось?

– Чего?

– Черного кофе в постель.

– Ой, и мне того же захотелось, а слуг мы всех отпустили на каникулы. Придется, наверное, мне встать к плите.

– Дорогая, я могу позвонить в бюро добрых услуг и нам с удовольствием доставят свежую кофе и один булочка на двоих.

– Не стоит напрягаться, милый. Я с удовольствием заменю бюро добрых услуг и отпущенных слуг, и вся процедура обойдется нам намного дешевле. Ой, какая хорошая рифма получилась, ты слышал?

Она беззвучно хохотнула и вскочила с кровати, ее разлинованная под тельняшку короткая ночная рубашка замаячила в полумраке комнаты, и через несколько минут в спальню проник густой, уютный аромат свежемолотой арабики, но Юлиан этого уже не почувствовал. Он посапывал, чуть запрокинув кверху подбородок и, видимо, сквозь сон впитывал в себя запахи с кухни, по-собачьи пошевеливая кончиком носа.

Пейзаж

Утро 10 декабря высветилось хрусткой, легкой на подъем прохладой, шипящими прострелами косых лучей, поднимающих пар с намокших газонов, и пронзительной перекличкой птичьих менестрелей. Всю ночь накануне накрапывал почти бестелесный дождь, будто его там, на верхних этажах перетирали мелкой шкуркой полусонные слуги скупого царя-водолея. А где-то очень далеко, в восточных отрогах Сьерры громыхало и трясло посерьезнее… Там, криво расчерчивая горбатый горизонт, зияла и скалилась изголодавшаяся по бурану пасть зиждителя… Но под утро унылое ночное толчение затихло, и влажная синева засверкала над городом, как только что загрунтованное полотно. Дождь, прошедший накануне ночью, почти наверняка означал хороший снегопад в горах, куда Юлиан и Виола с компанией друзей собирались поехать кататься на лыжах.

У Юлиана не предвиделось в этот день никаких серьезных мероприятий. У него в календаре на 4 часа дня был записан всего один клиент, немолодой американец, которого Юлиан называл про себя Джо-погорелец. У этого человека в 2001 году, накануне атаки на нью-йоркские небоскребы, сгорел дом, в котором он прожил почти тридцать лет. После того как пожарные кордоны были сняты, Джо почти весь день рылся в мокром хаосе обугленных предметов и, найдя полуобгоревшую фотографию жены, он со счастливой улыбкой и глазами полными слез показывал ее каким-то незнакомым людям, которые сочувственно хлопали его по плечу и спешили к своим изувеченным во время пожара домам, чтобы рыться и спасать свои пожитки и уцелевшие фотографии. Потеря дома была последней каплей утрат, которые обрушились на погорельца. За несколько месяцев до того умерла от лимфомы его жена, дети давно разъехались, и человек остался в полном одиночестве.

Он приходил к Юлиану по пятницам и в течение часа раскладывал по инвентарным полочкам эпизоды из своей прошлой жизни, превращаясь при этом в архивариуса, потерявшего картотеку и в поисках какой-то одной бумажки создающего еще больший хаос в архивах своей памяти. Ему нужен был сочувствующий собеседник. И Юлиан именно эту роль исполнял с мастерством закоренелого психоаналитика. Прошлое Джо-погорельца за время минувших сессий он узнал настолько хорошо, что иногда даже помогал ему вытащить из вороха былей и небылиц именно тот эпизод, который был необходим в данную минуту. Джо при этом утирал слезы, изъявляя бурные чувства благодарности и рвался пойти с Юлианом в ближайший бар, чтобы за стойкой продолжить обмен памятными моментами и деталями.

Без десяти четыре, когда Юлиан поднимался в лифте к себе в офис, американец неожиданно позвонил, пожаловался на плохое самочувствие и попросил перенести время визита.

Юлиан про себя чертыхнулся, но не зло, скорее по привычке. Никаких сверхурочных дел у него не было. Лыжи стояли в прихожей наготове. Там же, в двух приземистых баулах разместилась вся экипировка плюс несколько бутылок вина, консервы и банка растворимого кофе – их доля в общем котле.

Первой его мыслью было спуститься в гараж и не спеша поехать домой, по дороге заглянув в излюбленный букинистический магазинчик, но что-то удержало его. «Коль я уже здесь…» – подумал Юлиан и решил на несколько минут зайти в офис осмотреться. Он сел в кресло, открыл свой лэптоп и лениво начал раскладывать компьютерный пасьянс. Минут через пять он себя спросил: «Зачем я играю, мне же не хочется?», но продолжал с почти гипнотическим равнодушием перебрасывать карты из одной колонки в другую. Неожиданно зазвонил телефон.

На линии был Варшавский.

– Я нахожусь в двух минутах хода от вас, – сказал он. – Не сильно ли повлияет на ваши планы, если я подойду ненадолго?

– Вы меня чудом застали, – ответил Юлиан, не скрывая удивления. – Клиент отменил свой приход ко мне, и я собирался уходить. Ну, коль уж вы рядом – зайдите.

– Я не слышу большого энтузиазма в вашем голосе, – произнес Варшавский. – Но надолго вас не задержу. Минут десять-пятнадцать продержитесь?

– Постараюсь, – ответил Юлиан. Он отключил телефон. Несколько минут сидел в кресле, закрыв глаза. «Как будто знал, что я здесь, – подумал он. – Ив голосе была уверенность, будто не сомневался, что застанет меня. Неужели он действительно как Мессинг? Интересно… Как это все работает у него в мозгу? Надо будет спросить…»

Дверь отворилась неожиданно. Варшавский вошел в офис так, будто и не выходил из него.

– Ничего, что без стука? Вы ведь, кроме меня, никого не ждете.

Последние слова он произнес без вопросительной интонации, не глядя на Юлиана и не спеша осматриваясь. Затем он несколько раз покачал головой, что опять же было сделано в неопределенной модуляции – то ли одобрение высказывал, то ли напротив… Одет он был скорее по московской моде, чем по калифорнийской. Утренняя прохлада в Лос-Анджелесе к часу дня сменилась совершенно не зимней погодой. Молодые парни и девушки на улицах гуляли в шортах и маечках, но Варшавский, видимо, уже настроился на перемену континентов – на нем ладно сидел шерстяной костюм болотного цвета и узким треугольником из-под него выглядывала черная водолазка.

Он улыбнулся, но глаза его остались совершенно холодными:

– Вот, зашел попрощаться.

– А я думал, мы уже попрощались… там, в кафе «Диалог».

– С вами – да. Но я не мог улететь, не попрощавшись с комнатой.

– Надо же… Вы меня застали чудом. Я еще неделю назад дал объявление, что с сегодняшнего дня прекращаю прием пациентов.

– Знаю. Я читал ваше объявление.

– Если бы вы позвонили минуты на три позже, то меня бы не застали. Мой единственный визитер отменился, и я зашел сюда, скорее повинуясь логике практичного человека: уж коль я оказался в этой точке координат, значит, какая-то внутренняя цель моего присутствия должна обнаружиться. Верно?

– Вы сюда вернулись, потому что я так хотел, – сказал Варшавский с нажимом на свое непробиваемое «я».

– Ах да, я и забыл, с кем имею дело! – рассмеялся Юлиан. – Ну что ж, присаживайтесь. Знаете примету, перед долгой дорогой принято вдумчиво посидеть.

Но Варшавский продолжал стоять в центре офиса, переводя взгляд с предмета на предмет, несколько дольше задержавшись взглядом на одной из картинок, висевших на стене:

– А вот выбор этой фотографии какими вызван причинами? В ней нет жизни. Кусок пруда с несколькими кувшинками и смазанное отражение облаков в воде. Скучно. У импрессионистов… кажется, у Моне есть подобный сюжет, но у него расплывчатость, нервная нечеткость пейзажа вдохнула в картину жизнь, а у вас фотография – копия жизни и почему-то выглядит, как плохой натюрморт. Мертвая природа. А вы не пробовали перевернуть, – он неожиданно подошел к рамке и повернул ее вверх ногами.

– Так, по-моему, лучше. Небо оказалось внизу. Но это не сразу понятно, зато взгляд заостряет.

– Задача фотографий и картинок в кабинете психотерапевта – не привлекать внимание, а наоборот – гасить, – снисходительно произнес Юлиан. – Поймите, человек, который сидит или лежит на моем диванчике и рассказывает мне что-то свое сокровенное, блуждая взглядом по комнате, не должен задерживаться глазами на этой фотографии. Чем меньше отвлекающих моментов – тем лучше.

– Тогда уберите фотографию вообще. Зачем она здесь.

– Если уберу фотографии, вазу – все, что, по-вашему, отвлекает внимание, комната превратится в больничную палату. Стены не должны быть голыми. Ненавязчивый уют, одомашненная обстановка обязательно должны присутствовать, настраивать клиента на определенный лад, создавать атмосферу. Даже та мощная энергия, которая пронизывает комнату, не раскроет душу человека, если какие-то мелочи будут его отвлекать.

Варшавский пожал плечами и добавил:

– Жаль, что мне не пришлось хоть краем глаза посмотреть, как у вас проходят сеансы. Из ваших рассказов я, честно говоря, мало что поймал. Вам, понятно, не хотелось делиться своими сокровищами, хотя без меня эта карта попросту бы не сыграла. А кстати, я не вижу аппаратуры и динамиков, они что, вмонтированы в стенку?

– Нет, я придумал простой, но удачный вариант, – не преминул прихвастнуть Юлиан. – Сам усилитель на полу, позади моего кресла, у меня только пульт в руке. Динамики я поместил под журнальным столиком, причем я их подтянул снизу к столешнице короткими шурупами. Между полом и столиком возникает таким образом резонансная подушка. Это система Бозе, она дает исключительно высокое качество звука. Особенно внушительно звучит орган, а скрипки поют так, будто вы сидите в концертном зале. Вот послушайте…

Он запустил диск и увеличил громкость.