Текст книги "Речитатив"

Крошка

– Ну, продолжай, мне же интересно! – Виола, ополоснув голову от остатков краски для волос, уселась на диван, подвернув под себя ноги и чем-то напомнив андерсеновскую русалку на копенгагенском пирсе.

Юлиан протянул ей бокал вина.

– Ты даже не представляешь, Ключик, какому риску я себя подверг, нарушив все возможные этические постулаты психотерапевта. Я фактически устроил пациенту допрос с пристрастием. Даже не допрос, а психическую атаку. В какой-то момент мне его стало чертовски жалко. Я понимал, что добиваю его, но это был единственный способ, последняя попытка заставить клиента вылететь в окно.

– Куда вылететь? – спросила Виола, округлив глаза.

– В окно, к солнцу. Знаешь, как птичка, которая впорхнула случайно в форточку– мечется, а выход найти не может, потому что паника и страх полностью лишили ее ориентации. А тут еще какой-то бескрылый бегает, пытается ей указать путь к свободе.

– Жюль, а вдруг он на тебя пожалуется?

– Не пожалуется. Во-первых, ему такое и в голову не придет. Он не просто уходил от меня, он улетал, у него начинали отрастать крылья. А во-вторых, я у него денег не взял, сказал, что первая консультация бесплатно. А значит, я имел право рассказать ему о моем методе или привести примеры, не связанные напрямую с его конкретной проблемой.

– А если он придет во второй раз?

– Я очень надеюсь, что придет. Мне ему действительно хочется помочь. Но я втайне надеюсь, что он придет в совершенно другом виде. Он мне даже пообещал.

– А ты? – спросила Виола. – Что с тобой произошло?

– А я закрыл глаза и испытал самые пронзительные по четкости восприятия секунды. Причем никаких конкретных мыслей у меня не возникало, а ощущение было такое, как будто произошло расслоение: душа и тело могли созерцать друг друга. Вот так, наверное, парашютист летит в свободном падении, и тело отрывается от души, то есть она не поспевает за ним, но вот парашют раскрылся, и они воссоединились… Я такой бахианы никогда в жизни, пожалуй, не испытывал.

– Это Джошуа Белл играл Чакону. Знаешь, у него совершенно волшебная скрипка, думаю Страдивари. Как она поет, его скрипочка! Как она плачет!

– Вспомнил еще один эпизод. Уже собираясь уходить, он извлек из тощего бумажника фотографию своей Нины. Я поглядел – такая довольно миниатюрного сложения женщина с миловидной мордашкой. Хотя совершенно не мой тип. Я, однако, прикинулся этаким «варшавским» и говорю, что вижу в ней средоточие нескольких женских характеров. Здесь и преданность, и кокетство, и любовь к риску, и тяга к домашнему уюту… словом, всего по чуть-чуть. Он вдруг рассмеялся и говорит: вы правы, хотите послушать, какую один поэт-обэриут дал классификацию жен? И он мне прочел совсем коротенькое стихотвореньице, очень забавное. Я уж точно не помню, но там смысл примерно такой: есть жены-стервы, жены-кобылы, жены-домашние клуни, а моя жена просто крошка – в ней всего понемножку.

Юлиан подошел к Виоле, обнял, приглаживая рукой ее мокрые волосы, и шепнул на ухо:

– Ты у меня тоже, в общем-то, крошка, особенно сейчас с мокрыми волосами… Похожа на воробышка под дождем.

– И всего во мне понемножку?

– Ну да… Хотя, я бы сказал – в меру.

И он поцеловал ее в заклеенный широким пластырем овал плеча.

«Диалог»

Мысль позвонить Варшавскому возникла у Юлиана совершенно случайно. Отдав свою машину на техосмотр, он размышлял о том, где бы убить час свободного времени, и тут увидел, что находится в двух кварталах от клиники доктора Левитадзе. Время было подходящее: полвторого. Если расписание Варшавского оставалось прежним, он, скорее всего, должен был медитировать в своем офисе.

Варшавский отозвался после первого же гудка, но в голосе его звучала настороженность, и создалось впечатление, что он говорит с оглядкой, словно его подслушивают.

– Не хотите посидеть со мной в кафе за чашкой кофе? – предложил Юлиан. – Я оказался рядом с вами, отдал машину в ремонт и появился часок свободного времени.

– Я кофе не пью, – ответил Варшавский.

– А чай?

– Чай стараюсь тоже избегать из-за кофеина…

– Вы и меня, похоже, стараетесь избегать, – рассмеялся Юлиан. – После последнего к нам визита вы будто в подполье ушли. Я спрашиваю у Виолы – в чем дело, пыталась ли она с вами созвониться, а она мне говорит, вы трубку не берете.

– У меня предотъездная лихорадка, – ответил Варшавский, и голос его зазвучал более раскрепощенно. – Надо успеть сделать массу дел, у меня длинный список, да и клиентура не иссякает. Как только я объявил в газете, что через две недели закрываю прием, так сразу хлынул поток страждущих.

– Вот и самое время набраться энергии. Тут рядом есть кафе, называется «Диалог». Они, между прочим, давят свежие соки. Вам апельсиновый сок дал бы хороший энергетический заряд.

– А что, это неплохая идея! – Варшавский повеселел. – Где, вы говорите, сие кафе находится?

Они сели за небольшой круглый столик на улице. Варшавский заказал высокий стакан свежевыжатого апельсинового сока и задумчиво помешивал его соломинкой. Юлиан бросал на него короткие, но внимательные взгляды. Что-то изменилось в облике звездочета. Появились усталость и безразличие. Он осунулся и как-то опростился, словно потерял интерес к жизни, и Юлиан, заметив бледно-желтое пятно у него на рубашке, сразу вспомнил поэта с его винными пятнами на куртке.

Разговор у них не клеился.

– У вас есть какая-то постоянная работа в России? – спросил Юлиан после долгой паузы. – Там сейчас, судя по газетам, суровые времена. Борьба с конкурентами усиливается, много заказных убийств, люди злые…

– То же, что и здесь, – поморщился Варшавский. – Только в Америке умеют скрывать социальные язвы хорошо подретушированным фасадом, а у нас всё на виду, но поверьте мне, будущее – там, а не здесь. Вот смотрите, Виола потеряла работу, ее выкинули на улицу, что бы она делала без вас? Я все вижу, через меня в этом офисе, – он небрежно махнул рукой в сторону клиники, – прошли сотни людей. Многие рассказывали о своих жизненных трагедиях. Очень грустно.

– А в России старики на помойках не роются в поисках пищи?

– В России другая беда: хорошие специалисты, ученые бегут из страны в поисках лучшей жизни. А лучшую жизнь надо создавать на своей земле, своими руками…

– Стать патриотом, борцом за светлое будущее с голой задницей и с шорами на глазах? Это уже ремейк, Леонард.

– Чепуха! Смотрите, израильтяне в пустыне, в своих кибуцах сумели и врагов одолеть, и создать крепкую державу, они сами ехали, их насильно никто на эти территории не затаскивал. И если вы, вместо того чтобы грудью защищать американский капитализм с его безжалостным конвейером, приехали в Россию, то вы бы поняли, как важно обрести смысл существования, а не прятаться от реальности в своих комфортабельных норках…

– Леонард, комфортабельная норка была добыта тяжким трудом, я пахал, как кибуцник, когда учился, и одновременно подрабатывал, чтобы выжить. Я, образно говоря, был брошен как рыба, привыкшая к пресной воде, – в морскую. Приходилось хватать ртом воздух и пуд соли съесть, пока привык к жизни в новой среде. И сегодня могу вам сказать так: зачем мне ваш пресный водоем, когда у меня есть океан.

– А если этот водоем – озеро Байкал, самое глубокое в мире! Я ведь вам не на Химкинском водохранилище предлагаю поселиться.

Юлиан покачал головой.

– Байкал давно не тот, что был, и весь процесс не имеет обратного хода. Лучше уж в океане. Опасно? Согласен. Много акул и всяких кусачих тварей, но зато приволье-то какое! И потом, мы с вами играемся в какую-то детскую игру… Помните, на разлинованной в клетку тетради рисовали условные корабли и потом пытались их уничтожить, тыкаясь по принципу системы координат в разные точки?

– Эта игра называется «Морской бой».

– Неважно, как она называется. На мировой сцене гибнут не бумажные корабли, а реальные подводные лодки, взрываются машины и целые города, и человек сегодня опять становится беззащитной игрушкой властей. Но капитализм все же отталкивается от утопии в правильном направлении, дает человеку выбор и права куда более реальные, чем ваши нынешние криминальные структуры. Здесь даже на животных боятся сейчас делать эксперименты, а там живые люди – подопытный материал. Знаете, как, например, проверяют на группе мышей их реакцию на боль? Подвергают всех электрошоку, сопровождая это дело световым или звуковым эффектом. И надо же, находятся одна-две особи, которые в следующий раз ведут себя, как прежде, значит, не дошло до них… Что ж, вдарим еще разок. А если это люди? Живые люди! Им каково?

Юлиан даже привстал и чуть наклонился к Варшавскому в полемическом задоре.

Варшавский раздраженно тряхнул головой:

– Что ж, история, как известно, повторяется дважды: один раз – как трагедия, другой – как комедия, что страшнее – не знаю. Наверное, все же в реальных обстоятельствах – это нечто среднее, вроде трагикомедии… И драматическая сцена России ничем не хуже американской, французской или китайской.

– А вам не кажется, что в России эта формула повторяемости зацикливается, и одна трагедия переходит в другую, только подретушированную, а та принимает облик веселой вдовы, но под маской скрывается все та же искалеченная жизнью старуха?

Варшавский опять поморщился, как от зубной боли:

– Историю не выбирают, как и страну. Какая есть… И все равно – это История с большой буквы.

– Плохо, когда История с большой буквы превращается в историю болезни.

Варшавский посмотрел на Юлиана долгим задумчивым взглядом.

– Мне пора, – сказал он. – Через полчаса надо начинать прием.

– Какого числа вы улетаете?

– У меня билеты на 12 декабря. Это воскресенье.

– Перед отъездом к нам не заглянете?

– Постараюсь позвонить. А зайти… Не знаю… куча дел впереди и всяческая суматоха… Больные, как я уже говорил, просто толпятся в приемной… Многим приходится отказывать.

– А-а, теперь понятно, почему на меня вдруг сынок набросился.

– Какой сынок? – спросил Варшавский.

– Тот, у которого мамаша слепая. Помните? Вы мне ее пытались подсунуть вместо Павлика-Юджина. А сынок мне чуть дырку в голове не сделал. Вчера пять раз звонил, уточнял время приема и спрашивал, действительно ли первая консультация бесплатная. Последний звонок от него поступил в десять вечера.

– Ну, я думаю это холостой выстрел.

– В каком смысле?

– Старуха неподдающаяся.

– А как же комната?

Варшавский рассмеялся:

– Теперь вы меня призываете к порядку? Мы, похоже, поменялись ролями. Я в лагерь пессимистов переметнулся. Шучу, конечно. Просто от старухи мало толку, а сынок ее нервный только усугубляет ситуацию, но я вам все же пожелаю успехов. И потом: комната вывезет… Так ведь?

Они поднялись. Юлиан, смял свой бумажный стаканчик от кофе и бросил его в мусорник, потом вскинул руку, посмотрел на часы и метнул хитроватую улыбку в сторону Варшавского:

– У меня к вам последний маленький вопрос: вы вот уедете, а комната опять превратится в обыкновенный рабочий офис, да?

– Не знаю, – ответил Варшавский после короткой паузы. – Господь нас одаривает иногда удивительными дарами, но с ним, как на базаре, не сторгуешься. Все может кончиться хоть завтра, а может и служить вам еще не один год. Это уже мне не подвластная область.

Валентин

В дверь робко постучались.

– Входите, – буркнул Юлиан.

Стук повторился, приняв форму какой-то дерганой морзянки неопохмелившегося телеграфиста…

– Да входите же, – крикнул Юлиан.

В комнату заглянул мужчина с недовольным лошадиным лицом, на котором нависающие колючие белесые брови напоминали пучки стерни на меже.

– Меня Валентином зовут, нам с матушкой назначено…

Он умолк глядя на Юлиана так, будто хотел спросить: «Неужто меня не узнаете? Это же я, тот самый…»

– Ну и где ваша матушка? – спросил Юлиан.

Мужчина молча показал пальцем в сторону коридора, помогая

себе при этом глазами и многозначительно покашливая. После чего он аккуратно затворил дверь и, чуть приседая, приблизился к журнальному столику. Вид у него был не ахти: жеваные, давно не стиранные джинсы с подвернутыми обшлагами провисали на бедрах и несуразно коробились внизу. От его рубашки исходил не резкий, но стойкий запашок пота и какой-то затхлости.

– Мне надо вам кое-что объяснить. Она у меня слепая и того… – он опять многозначительно кашлянул. – Ей почти

восемьдесят пять, и уже, знаете, голова… – он вполоборота крутанул указательным пальцем. – Она нить разговора теряет, все на болячки жалуется, а у нее не ангина – так понос, не понос – так золотуха… Да вы услышите сами, я просто предупреждаю.

– Но вы же знаете, что я не лечу от этих болезней.

– Что? – переспросил мужчина.

– Я не доктор по внутренним болезням! – громко, почти по слогам произнес Юлиан.

– Да знаю, знаю… – зашептал мужчина, распаляясь, взмахнул руками и испуганно оглянулся. – Во-первых, я объяснить хотел, а то она начнет…

– Что начнет? – спросил Юлиан, чуть отворачивая голову в сторону.

Мужчина почесал затылок, сел на краешек дивана и, бросив быстрый взгляд в сторону двери, торопливо продолжил:

– Если надо опросник заполнить, так лучше я это сделаю, заодно и поясню кое-что, потому что она, во-первых, слепая и не может писать, а во-вторых…

– Какой еще вопросник? – Юлиан посмотрел на мужчину уничтожающим взглядом. – У кого проблема – у вас или у вашей мамы?

– У мамы, но без меня…

– Вот что, Валентин, так вас, кажется… Во-первых, во вторых и в-третьих, не оставляйте старую женщину одну в коридоре. Приведите ее сюда, вон, у стены, есть стульчик, пусть она посидит, а вы мне расскажете, что считаете нужным. Иначе я сеанс проводить не буду.

Мужчина обреченно вздохнул, покачал головой и выглянул в коридор. Было слышно, как он что-то тихо говорил, потом посторонился, и старуха вошла в комнату. Это была женщина очень маленького роста, сухонькая, немного сутулая, одетая в ситцевое платье с короткими рукавами. Шла она без палочки, цепляясь за Валентина, и, как только он остановился, она остановилась тоже и слегка повернула голову в сторону Юлиана. Он поднялся со своего места и подошел к женщине.

– Как вас зовут? – спросил он.

– Фелиция. Фелиция Николаевна, – ответила женщина, глядя чуть вбок и улыбаясь словно кому-то несуществующему, стоявшему с Юлианом рядом.

«Какое необычное имя – подумал Юлиан. – Пелагея или Антонина были бы в самый раз».

– Вы садитесь на диван, – сказал он мужчине. – А я помогу Фелиции Николаевне.

Он аккуратно взял женщину под локоть и повел к стульчику, стоявшему у стены. Она ступала медленно с немного напряженным лицом, и Юлиан успел обратить внимание на ее пергаментную кожу, обтягивающую высохшие руки и почти сахарную локтевую кость на сгибе. Потом он вернулся на свое место и с плохо скрытым отвращением взглянул на «сынка».

– Что вы хотели мне сообщить? Только быстро.

– Ну, теперь я даже не знаю, как объяснить, – еле шевеля губами произнес Валентин.

– Почему вы так тихо говорите?

– Да она хоть слепая, а слышит лучше нас с вами, – прикрыв рот кулаком, неразборчиво пробормотал мужчина. Потом он резко повернул голову к матери и крикнул: – Мама, ты посиди чуток, я тут должен опросник заполнить! – И, вновь наклонившись к Юлиану, тихо спросил: – У вас листика бумаги не найдется?

«Вот мудак», – подумал Юлиан и добавил вслух:

– Я вам даю тридцать секунд, после чего вы сядите на мамино место…

Валентин слегка побагровел, руки его дернулись в непроизвольном объяснительном жесте, и он, почесывая пятерней шею, скороговоркой произнес:

– Мамаша моя увлекается этим делом… Я имею ввиду – це два аш пять о аш.

Юлиан с недоумением посмотрел на него, потом догадался, но решил свалять дурака.

– Поваренная соль, что ли?

– Доктор, – с укоризной сказал сынок. – Это же школьная химия.

– Понятно. А сейчас поменяйтесь с мамой местами.

Валентин еще больше побагровел, засопел, встал с диванчика и с обиженным видом подошел к матери, подал руку и не спеша подвел ее к Юлиану.

Старуха

Теперь Юлиан мог рассмотреть ее получше. В ней осталось, несмотря на слепоту, щемящее, едва уловимое очарование молодости. Черты лица у нее были правильные, а нос – который обычно к старости удлиняется и меняет очертания, сохранил свою деликатную, почти прямую линию с небольшим подъемом, открывающим маленькие ноздри. Неизвестно, какого цвета были у нее глаза. Они выцвели, помутнел зрачок, пораженный катарактой, и блеск ушел; глаза стали похожи на полевой шпат, на что-то принадлежащее уже земле, а точнее – небу. Хотя между нею и Юлианом расстояние было примерно полтора-два метра, он уловил легкий запах алкоголя, исходивший от старухи. И, слегка улыбнувшись, спросил:

– Так что же тревожит вас, Фелиция… извините, отчество забыл?

– Фелиция Николаевна, – подсказала она. – А вы можете просто говорить Фелица. Меня так в дому звали. И муж меня всегда так звал. Фелица – значит счастливая. А мужа моего звали Ваня. Вот и любил он говорить: счастье у меня всегда под боком. – она засмеялась. – Он меня и нашел по имени. Я во время войны при госпитале медсестрой была, он услышал – кличут: Фелица да Фелица, а ему сперва послышалось милицию зовут – и решил, дай-ка посмотрю, что это за милиция такая.

Она опять засмеялась очень тихо и непринужденно.

Валентин чуть приподнялся со своего стула, прислушиваясь к ее смеху, и тут же сел обратно.

– Он у меня хирургом был на фронте и потом после войны… Убили его в пятьдесят втором году бендеровцы.

Сказав это, она еще продолжала улыбаться, словно память прокручивала перед ее глазами самые светлые минуты жизни, отвергнув черный креп скорби.

– Мама, – подал голос сынок со своего места, – его литовские лесные братья зарезали. Он же под Шауляем служил, на точке в лесу.

– Вот и я говорю: бендеровцы. А лесные они братья или из городских – никакой роли не играет, – не поворачивая головы, упрямо возразила старуха.

– А знаете, мой отец тоже был военным хирургом, сперва на войне, потом в Харькове служил, – сказал Юлиан. – Правда интересное совпадение?

– А как фамилия-то ваша, – заволновалась старуха. – Может, они с Ванечкой знакомы. Отец-то где воевал, на каком фронте?

– Вот этого не знаю. А спросить не у кого. Давно все было, Фелица Николаевна. Очень давно.

– Очень… – повторила она, продолжая улыбаться. – А душа болит.

– Да, эликсира от душевной боли не существует… Разве что забвение, но полное забвение не свойственно человеческому организму, поэтому боль души говорит о хорошем свойстве, которое, к сожалению, не у всех в крови… – произнеся эти слова, Юлиан бросил взгляд на Валентина, который сидел с напряженным видом, прислушиваясь к разговору, чуть повернув голову набок, и к лицу его прикипела злая настороженная маска.

– Я вот хотела показать вам … – она пробормотала что-то вроде молитвы и открыла висевший у нее на груди маленький медальон в форме сердца.

– Тут Ваня – муж мой, и Андрюшенька, сынок… Вот, посмотрите, они на одной фотографии вместе. Это так я попросила, и мне Федоренко, Сергей Петрович, сделал, он их в одну фотографию перевел, потому что сынок мой родился в 1953 году, а Ванечку через год убили…

– Мама, – вдруг подал тоскливый голос Валентин. – Чего ты доктору это все рассказываешь? Ему не это надо рассказывать…

– Я вас попрошу не нарушать течение сеанса, – прервал его Юлиан. – В кабинете должен находиться только пациент и никаких посторонних лиц. Видите инструкцию городского совета? – при этом Юлиан четко указал пальцем на висящий в рамке его собственный диплом психотерапевта, полагая, что на расстоянии Валентину все равно не разглядеть, что там написано. – Я сделал для вас исключение, но я же могу и призвать вас к порядку!

Последние слова Юлиан похоже произнес первый раз в жизни. Суконное «призвать к порядку» до этого просто не существовало в его лекисконе, но, выплыв непонятным образом откуда-то из детства, из коммунальной свары или магазинной очереди, вполне успешно сыграло свою упредительную роль.

Валентина перекосило. Он развел в стороны руки, словно хотел просить у Бога осудить Юлиана-отступника, но Бог безмолвствовал перед лицом документа в рамке.

– Андрей – это ваш старший сын?

– Младшенький. Валентин-то у меня получился сразу после войны, жить было негде, ютились в крестьянской хате. А тут я почувствовала, что беременна. Ванечка, после того как поженились, говорил, давай женушка подождем, обустроимся… вот тогда… Ну, а когда понесла – деваться некуда. Аборт Ваня ни за что не хотел, чтоб делала.

– Что же это такое… – дрожа от огорчения, произнес Валентин. – Ты еще расскажи, как меня пеленала, да сколько я тебе неприятностей в дальнейшем принес. Пусть посторонний человек все знает…

Он осекся, поймав тяжелый взгляд Юлиана.

– Какой же он посторонний? – спросила старуха. – Он доктор. Психотерапевт. Тоже вроде хирурга. Хочет мою рану зашить, чтоб не так болело.

Неожиданно лицо ее стало каменным и, четко разделяя слова и повысив голос, она сказала:

– А ты на мою пенсию живешь да еще по уходу получаешь, а все недоволен, все я тебе, твоя мать родная, не в родню, вроде приживалки я у тебя.

Валентин опять беспомощно развел руки, на этот раз не надеясь на Бога, а глядя с жалкой укоризной на Юлиана.

– Фелица Николаевна, – сказал Юлиан как можно мягче. – Жизнь, к сожалению, у нас складыватся не по расписанию, так уж повелось. Расписание только на бумажке выглядит красиво, а на деле поезда всегда опаздывают, сменщики не приходят вовремя, вы же знаете. А мир в семье – это лучшее лекарство от многих неприятностей такого рода.

– Да уж, мир… – проворчала старуха. – Невестка моя тоже красиво пела, когда в дом вошла: «Мамочка, да мамочка, чего принести, куда подать…», а теперь знают, что я от них завишу, что слепая и все болит у меня… Так они и терпят меня из-за пенсии. А то ведь такой доход пропадет, когда умру… Но я горбом своим чую все, о чем они думают. На глаза слепая, а что надо – вижу…

– Мама, да Бога ради…

– Сынок мой за мной шпионит. Это за родной-то матерью! Глядит, как бы не съела лишнего у них в доме, прячет всё, а мне тяжело ходить, у меня натоптыш на ноге, ступить не могу.

– Шпора у тебя, мама, – металлическим голосом поправил Валентин.

– Шпора и еще натоптыш, – упрямо сказала старуха. – А невестка – сказать стыдно – патлатая, по утру еле шкандыбает, лаптями пол метет, только и слышно, как зевает да охает, жизнь свою проклинает, да всё с намеками. В раковине посуды немытой гора. Солоха – вот и весь сказ…

– Мама, имей совесть! Маша за тобой ухаживает как никто. Мы тебя не отдали в дом престарелых, где люди просто заживо гниют. Маша твои – извини меня – засранные штаны стирает, а ты ее хаешь!

– Хватит! – оборвал Юлиан. – Валентин, выйдите, посидите за дверью. Ваше присутствие здесь полнейшая глупость… И с моей стороны тоже. Вам нечего здесь делать. Психотерапия – это разговор с глазу на глаз, когда человек делится своими сокровенными мыслями без того, чтобы чужое лицо вмешивалось и цензуру устанавливало.

– Это я-то чужое лицо?.. – он поднялся и с оскорбленным видом двинулся к двери, но затем подошел к Юлиану: – Мне надо в туалет.

Юлиан протянул ему ключ.

– Где туалет?

– По коридору направо, сразу за лифтом.

– Я вернусь, – пообещал он, бросив напоследок обиженный взгляд сперва на Юлиана, потом на мать.