Текст книги "Речитатив"

Адам

Дверь за ним закрылась. Юлиан, плотно сжав губы и поигрывая желваками, еще какое-то время оставался в своем кресле. Потом он достал телефон и позвонил Виоле.

– Где ты находишься? Нам надо встретиться.

– Что-то случилось? У тебя голос очень напряженный.

– Должен рассказать тебе нечто такое… о Варшавском.

– Ты можешь хотя бы не говорить загадками? Я уже места себе не нахожу.

– Он был у меня, рассказал свою историю. Это многое объясняет в его поведении, фактически, все объясняет. Он ушел пять минут назад.

– Послушай, я сейчас у Клавы, делаю прическу и маникюр. Освобожусь через полчаса. Давай встретимся у Адама.

Он отключил телефон и пробормотал, усмехнувшись:

– Сперва Лилит, теперь Адам… Осталось дело за Евой. Место, где Виола назначила встречу, не имело названия.

Это был небольшой сигарный бар, хозяина звали Адам. Однажды, вот так же договариваясь подобрать Виолу после ее косметички, Юлиан зашел в бар. Там царил полумрак. Стоял запах свежемолотого кофе и удивительно мягкий умиротворяющий аромат дымящихся сигар. В углу за небольшим квадратным столиком двое мужчин играли в нарды, третий наблюдал за игрой, потягивая турецкий кофе из узкой высокой чашки. Лианы сизого сигарного дыма, причудливо изгибаясь, плыли к потолку, где теряли свое очертание. Юлиан, усевшись на барный стульчик, разговорился с хозяином, молодым человеком лет тридцати пяти и, услышав небольшой акцент, спросил, откуда он.

– Из Афганистана, – ответил Адам, смущенно улыбнувшись.

– А как будет твое имя звучать по-афгански? – спросил Юлиан.

– У меня другое имя. Я вообще-то в паспорте записан как таджик, – слегка нервничая ответил молодой человек. – Но знаете, с тех пор как попал в Америку, я решил забыть навсегда ту страну и тот язык…

– Представляешь, – сказал Юлиан Виоле, после того как они вышли из бара, – он просто взял и зачеркнул свое прошлое. Видно, ему там было так плохо, что он даже имя поменял на европейское. Адам… Может быть, оно похоже на его настоящее имя, а может быть, и нет, но он фактически сделал себя другим человеком, заново родился на свет…

Прежде чем закрыть офис, Юлиан подошел к окну и, раздвинув жалюзи, поднял фрамугу, запуская в комнату свежий воздух. Внизу, к соседнему подъезду припарковался черный «ягуар» – кабриолет. К нему на цырлах подбежал мужчина в униформе и услужливо открыл дверь. Пожилая женщина в дорогом вечернем платье с заметным усилием выбралась из машины, поерзала голыми плечами, встряхивая роскошное боа из серебристого меха и, слегка волоча ноги, двинулась к подъезду. «Нечистая сила – дама без комплексов», – пробормотал Юлиан и усмехнулся.

Он уже был у двери лифта, когда вспомнил что-то и, хлопнув себя ладонью по лбу, быстро вернулся, открыл шкаф, порылся где-то в его недрах, извлек оттуда небольшую лакированную коробочку и, сунув ее в боковой карман пиджака, запер комнату.

Вилочка

– Я все-таки смазала маникюр, – сказала Виола, равнодушно разглядывая свои пальцы. – Но после твоего рассказа – какое это имеет значение? Придем домой – смою все к черту.

– Я вообще не понимаю, почему ты делала прическу, маникюр… Мы же едем кататься на лыжах.

– Хотелось быть красивой. И потом, ты же говорил, что мы сходим в ресторан поужинать. Хотя я никуда не хочу. Хочу домой… расслабиться, полежать на балкончике. На улице просто чудесно, утром было морозно, а теперь почти весенняя погода.

Она помолчала.

– Не могу выкинуть из головы фразу, сказанную им в самом начале, когда мы только познакомились: «У меня в жизни случилась история, которая вывернула меня наизнанку». Как же он с этим жил?

– Отрицание. Полное или частичное отрицание… Многие таким образом спасаются. Лучше всего такая самозащита срабатывает у людей безвольных, им лень углубляться в прошлое, для них и настоящее – слишком непосильный груз. Можно и таблетки пить, прозак, например, – и спокойно жить без прошлого или без какой-то его части.

– И все-таки мне его жалко. Ведь смерть той девушки, Инги, многое объясняет в его поведении.

– Что объясняет?

– Ну вот… его монологи, обращение к голосам.

– Вилочка, его не жалеть надо. Пожалей себя или лучше меня. Мы распивали чаи с убийцей…

– Ты меня Вилочкой назвал?

– Да, так получилось. Мне Ключик надоел.

– Я тебе надоела?

– Ты мне не надоела, – рассмеялся Юлиан. – Просто вдруг подумал, что Ключик звучит… как-то двусмысленно, вроде уголовной клички. У меня клиент был, так у его приятеля – бывшего уголовника кличка «мешок». Понимаешь? От мешка недалеко до отмычки, а от отмычки до ключика…

– Но я же скрипичный Ключик!

– Я просто решил, что обращаться к любовнице столь фигурально – дело нормальное. Но не к жене. Ты ведь в школе Вилочкой была. Так вот, открою тебе одну большую тайну. Тот двоечник, который тебя «Вилкой» обозвал – это был я. И таким вот манером я объяснился тебе в любви, но ты этого не сумела тогда понять, а я, сделав большой круг, вернулся на то же самое место и увидел ту самую девочку, которую я задолго до того… ну, ты понимаешь…

Юлиан нервно сунул руку в карман. На лице его появилась испуганное выражение:

– Черт! – сказал он. – Я же его сюда клал. – Тьфу ты, забыл! я же его потом переложил… – и он извлек из внутреннего кармана пиджака лакированную коробочку, открыл ее и достал оттуда колечко с изумрудиком.

– Жюля… – сказала Виола и всхлипнула.

– Когда мы были в Нью-Йорке, мне Яшка посоветовал это колечко. Изумруд, я полагаю, даст хорошую подсветку твоим глазам… Только не плачь. Я знаю, я тебя немножко помучил. И наверное, мучил бы еще, но вдруг понял, что не могу тебя потерять. Определенную роль Варшавский в моем решении, конечно, сыграл. Знаешь, я в какой-то момент подумал, что он тебя украдет, и, вполне возможно, у него эта мысль крутилась, но та женщина, погибшая от его рук – нет, от его взгляда – так вернее… Она что-то такое с ним сделала оттуда… Понимаешь, что я хочу сказать? Ты ему, наверное, напомнила ее, но он не смог, как волк, перегрызть лапу…

– Какой волк, Жюля, я ничего не понимаю?

– Сейчас объясню. Варшавский во время своей исповеди одну интересную мысль высказал о третьем сердце… Но эта такая механика… Лучше я тебе в другой раз расскажу. К черту ясновидца. Адам!

Юлиан крикнул неожиданно громко, сидевшие за столиком игроки в нарды, оторвались от своего занятия и внимательно, с некоторым упреком посмотрели на него.

– Адам, принеси нам два коньяка!

– У меня нет лицензии на крепкие алкогольные напитки. Могу вино принести, – извиняющимся голосом сказал Адам.

– Адам, пять минут назад я сделал этой женщине предложение.

– Я вас поздравляю… – несколько растерянно произнес Адам, потом оглянулся, посмотрел на увлеченных нардами игроков и тихо добавил: – У меня есть бутылка бренди, я держу на всякий случай. И музыку вам поставлю хорошую.

– Только не марш Мендельсона! – крикнул ему вслед Юлиан. – Что-нибудь такое, что волновало меня и эту девочку, когда нам было по четырнадцать лет. Из старого репертуара.

Адам появился через две минуты, на его подносе стояло блюдечко с арахисом и два винных бокала, в которых плескалось бренди.

– Они мои постоянные клиенты, но не хочу, чтобы лишние разговоры были. А музыку узнаёте?

– Это же «Буона сера, синьорина», – Виола даже прихлопнула в ладоши, услышав первые такты и хрипловатый голос певца.

– Я как раз недавно нашел старый диск Луи Примы. А это у него лучшая вещь.

Юлиан обнял Виолу и шепнул ей:

– А может быть, я Ключика даже оставлю для конспирации. Как думаешь? Если надо предупредить об опасности, буду делать так: «Тсс! Ключик! Атас!»

– Да хоть горшком назови, только в печь не сажай, – расхохоталась Виола и жадно поцеловала его в губы. – Видишь, я как чувствовала. Прическа, маникюр… Пусть смазала, но я такая счастливая, Жюлька, я тебя так люблю!

– Смотри, какой поворот делает жизнь: час назад Варшавский с его приступом панического страха и всей своей жуткой историей, а сейчас уютный бар. Мы. Луи Прима поет для нас. Может быть, иначе просто невозможно.

– Иначе – это как?

– Ну… чужая трагедия, которая вклинилась в нашу жизнь и вообще-то подтолкнула меня… Кстати, я забыл тебе сказать, он, когда уходил, очень просил меня узнать, что это за вещь Грига. Да мне и самому интересно. Как она называется, ты не помнишь?

– Помню, конечно, – сказала Виола. – Она у меня на диске есть, где собраны разные инструментальные пьесы… А вещь эта… сейчас, погоди… соната… нет, элегия Грига и называется она «Вечная весна».

Юлиан даже подпрыгнул на месте.

– Ты шутишь!

– Нисколько. – Виола посмотрела на него с удивлением и прикусила губу, догадываясь…

– Но ведь это как амнистия, которой он и не ждал, ты понимаешь? Вечная весна – это как прощение. Теперь-то он сможет спать спокойно. О таком везении он и не мечтал!

– Не надо, родной, – тихо сказала Виола. – Может быть, это амнистия, которую он заслужил, да и не ты ему судья. Отпусти это от себя.

Она обняла Юлиана, приглаживая его волосы, и потом шепнула, прикасаясь горячими губами к его уху: «Идем домой, я страшно устала, купим по дороге что-нибудь поесть, выпьем вина, можно камин разжечь. У нас, кажется, есть одно дрово.

– Дрово? – улыбнулся Юлиан.

– Я когда маленькой была, так говорила.

– А как насчет печеной картошки в древесной золе?

– Господи, как мне вдруг захотелось опять стать маленькой девочкой… Вспомнила Питер, наш дом на Чайковского, белая изразцовая печь в большой комнате, и дрово потрескивает, как будто сердитые гномики там о чем-то спорят… спорят и никак не могут прийти к согласию…

Благовещенье

– Господи, благослови наш новый дом! – она перешагнула порог и, воздев руки вверх, громко рассмеялась.

– Жюлька, я ничего еще не выпила, а уже пьяная.

– Ты выпила коньяк в баре, забыла?

– Ой, да… действительно забыла, пила как воду… Виола сбросила туфли и босиком прошлепала к камину. Она раздвинула каминную сетку и хлопнула в ладоши.

– А вот и дрово! Прямо на решетке лежит, ждет огня.

Камин был газовый, комбинированный, над горелкой

находилась чугунная решетка, на которой лежало полуобгоревшее полено. Последний раз Юлиан зажигал камин года два назад, еще до встречи с Виолой.

– Надо открыть подачу газа и проверить заслонку, – сказал Юлиан. – Ты отдыхай, я сам все сделаю и огонь разожгу.

Пока он возился у камина, Виола мурлыкала себе что-то под нос, с лица ее не сходила счастливая улыбка. Она подошла к проигрывателю и стала перебирать диски.

– Я поставлю музыку. Что бы ты хотел послушать?

Юлиан ничего не ответил, и она пробормотала: «А где

у меня?..» На глаза ей попался диск, он назывался: «Печаль и меланхолия. Музыка для струнных». Там было несколько мелодий Грига. Виола прикусила губу и бросила быстрый взгляд на Юлиана. «…Это вообще-то будет не очень честно… Правильнее бы поставить что-то веселое… И Жюлька будет сердиться… Он уже сегодня через это прошел… А зачем во второй раз…»

Но она продолжала рассеяно скользить глазами по именам композиторов. Вот и Григ. Виолончельная соната… Две элегии… Ее вдруг будто оглушило. Она положила диск на полку и подошла к балкону. Медленно заскользила раздвижная дверь, и вечернее небо брызнуло на нее мелкой россыпью звезд.

«Это же самый настоящий Freudian slip»,[13]13
  Оговорка по Фрейду (англ.) – ошибка, часто идущая из подсознания, когда одно понятие или воспоминание подменяется другим, нередко противоположным по смыслу.


[Закрыть] – прошептала она. Такие вещи случались с ней и раньше, но в этот раз она испытала почти мистический ужас от своей оговорки.

Элегия Грига, та самая мелодия, чье печальное легато уносило в поднебесье душу Инги, называлась «Последняя весна».

Она неожиданно почувствовала слабость и легкое головокружение. Повернула голову, еще раз взглянула на Юлиана. Он уже, посвистывая, ворочал кочергой полуобгоревшее «дрово»… Над синей гудящей линейкой потрескивали и рассыпались оранжевой канонадой искрометные ратники огня.

– Я прилягу на шезлонг, – сказала она. – Что-то голова закружилась.

– Дать тебе плед? – спросил Юлиан.

– Дай… и налей вина. Захотелось выпить.

Он пошел к бару и оттуда крикнул:

– Что тебе налить?

– Все равно, милый, любое вино…

– Слушай, тут все еще стоит недопитая бутылка рецины. Той самой. Хочешь?

– Хочу, – тихо сказала она, глядя, как мохнатая ночная бабочка тычется в оконное стекло, откуда льется густое электрическое сияние.

Он принес ей плед и бокал с вином. Кубики льда угловато покачивались на поверхности.

– Жюль… – она сделала паузу. – Позвони ему.

– Ломает меня звонить ему… Это – как награду вручить после всего, понимаешь? Лучше просто проигнорировать, не

сказать ему ничего. Ни да, ни нет. Конформизм в некоторых случаях – замечательная штука.

– Будь добрее, малыш…

– Доброта, вообще-то не входит в мои планы по переустройству мира, – проворчал Юлиан, хмурясь, но в ту же секунду у него в глазах мелькнул ядовитый огонек и губы тронула саркастическая усмешка: – Будь я добрым христианином, я бы, конечно, поступил так, как ты говоришь. Сегодня же суббота. Создатель отдыхает. Он раскис от переизбытка чувств и собственного величия, и тогда он звонит дьяволу и говорит: «Я тут решил объявить вечную весну, поскольку яблочки в эдемах наших расплодились – девать некуда. Так не пропадать же добру – угощайтесь, любезный». И дьявол, стыдливо поклонившись, отправляется сообщить Еве о Господней милости…

– Жюль…

– Ладно, ладно… Только звонить не буду, пошлю текстовку. Три слова: «Григ. «Вечная весна»». В стиле Юлия Цезаря, – помнишь? Пришел. Приметил. Пригубил.

– Я тебя люблю, Цезарь, – рассмеялась Виола. Она закутала пледом ноги и закрыла глаза, жадно вдыхая запахи, доносимые посвежевшим вечерним ветром. Где-то жарили на гриле мясо… капала кровь на уголья и тянуло духмяной теплотой очага. «Вечная весна в Калифорнии, вечная весна…» – пробормотала она. И непонятное чувство близкой, но еще не разгаданной тайны нахлынуло на нее. И пьянящая дрожь предчувствия защекотала под сердцем, как тогда, ночью, когда она прошептала своему мужчине, а может быть, даже больше себе самой эти слова: «Что-то важное случилось, или должно случиться…»

Она положила руку на живот. И замерла. Там была жизнь. Ее неукротимое всепобеждающее присутствие вряд ли бы уловили даже сверхточные приборы, но пальцы женщины, под сердцем которой эта новая жизнь начинала созревать, почувствовали ее. И она поняла с внезапной кристальной ясностью, что все события последних двух-трех месяцев были на самом деле частью этой крохотной завязи в ее животе. И все дороги вели к ней. «Только не радоваться раньше времени… – подумала она. – И пока ему ничего не скажу. Пока… Но в этот раз… Господи, о чем это я?.. В этот раз я просто не могу сглазить. Все сглазы рассеялись, рассыпались на мелкие глупости и даже звездочки на небе, как осколки на счастье… Жизнь… Там – моя жизнь, и никакая сила нас теперь не разлучит…»

И она пригубила вино. Солнечное… горькое вино Эллады… Пропитанное пеплом и лавой – этой остекленевшей кровью земли… Вино, выжатое из грубой обветренной лозы, которая вызревает на каменистых склонах крохотных островков, затерянных в Эгейском море. И пыль, тяжелая солоноватая пыль перемолотых судеб ложится на виноградные ягоды, проникая в их эпителий, как проникают под кожу частицы слов и вибрации нот, создавая мифы, из которых рождается и продлевается настоящее.

И тогда в звенящей утренней тишине слепой виноградарь находит начало и конец тонкой бечевы, на которую нанизаны все наши жизни, и связывает их в одну…

Пятница, 14 мая 1971 года, 11.48 утра

Девочка в балетной пачке и в розовых пуантах подняла голову и посмотрела наверх. «Как тебя зовут», – тихо спросил ее кто-то рядом. «Психея», – ответила девочка и оглянулась, но рядом никого не было, и тогда она рассмеялась и побежала наверх; просто полетела, как сильфида, по ступенькам и длинным пролетам… И шуршание тюля ее короткой юбочки переливалось с дробным постукиванием пуантов, создавая почти неуловимую мелодию… И чем выше она взбегала, тем тише и неразборчивей становилась эта мелодия, пока не растворилась в гулкой вышине, там… на последнем этаже.

* * *