Текст книги "Речитатив"

Клиентура

– Я рад, что вы приняли это решение, – сказал Варшавский. – Впрочем, именно такой ответ я и ожидал: сразу после моего разговора с Юлианом, я знал заранее, что склонил его на свою сторону.

– А мне он ничего подобного не говорил, наоборот, выражал серьезные сомнения в успехе этой затеи – как он назвал ваше предложение.

– Понимаете, Юлиан относится к такому очень распространенному типу людей, для которых согласие с чужим мнением равносильно поражению. Ему надо показать собственный гонор. Да я и сам такой, чего греха таить. Но скрывая свои слабости от самих себя, мы не можем спрятать их от окружающих. Как бы там ни было, я вам предлагаю перейти от слов и сомнений к делу. Мое рабочее расписание немного изменилось. Я начал делать длительные обеденные перерывы с часу до трех, вызванные повышенной нагрузкой; вечерние мои упраженния не могут компенсировать или пополнить затраты энергии. Так что будет замечательно, если вы сумеете в этом промежутке ко мне сегодня заглянуть…

В 2.10 они сидели у него в офисе.

Варшавский восседал за своим ободранным столом, величественно положив ладони на края столешницы, словно готовился продемонстрировать спиритический сеанс или опыты по левитации.

– Объявление в русской газете может появиться на следующей неделе, во вторник. Сегодня у нас четверг. Мне нужна только команда от вас, и редактор тут же его подверстает, но ответ надо дать не позже девяти утра в понедельник. Что вы на это скажете, Юлиан?

– Думаю, мы будем готовы, если Ключик не подведет.

– Я запишу диск в ближайшие два дня, – пообещала Виола. – У меня есть своя коллекция, кое-что скачаю с компьютера… Подборку постараюсь сделать не очень большую, но достаточно разнообразную.

Варшавский кивнул и перенес взгляд на Юлиана.

– Я полностью полагаюсь на комнату. Она меня вывезет, – глядя куда-то вдаль, мечтательно произнес Юлиан и, ухмыльнувшись, добавил: – Мне по этому поводу один продвинутый человек недавно, как говорится, уши прожужжал. Кардинально менять свою методику я не хочу. Проведу испытание на трех-четырех клиентах. Если дело не пойдет, сниму объявление и подам в отставку с поста музыкального руководителя. А что? Я на все это смотрю, как на репетицию оркестра, разучивающего кантату с безголосыми вокалистами.

– Вы же сами сказали, что комната вывезет, – возразил Варшавский.

– Возможно, я себя успокаиваю. Вы же понимаете, Леонард, комната – своего рода придаток. Для вас это святое место, часовня… для меня – рабочий кабинет, за который каждый месяц надо платить приличную сумму. Пару раз сыграть втемную – риска ради – это еще можно себе позволить, но не более того.

– Да вы пессимист! Разве психотерапевт может быть пессимистом? Вы же заразите унынием своих пациентов еще до того, как они к вам постучатся в дверь! Я думаю, Виола, вам следует поработать над Юлианом, он просто обязан сменить пластинку. Вы только послушайте, какую программу он через себя прокручивает: комната – придаток! Далюди готовы платить деньги, и иногда немалые, чтобы попасть в места, где есть энергетический оазис, созданный не земными катаклизмами, а ниспосланный из глубин божественного Космоса. Люди проводят часы в этих местах, заряжаются энергией. Я лично знаю два таких эзотерических накопителя в российской глубинке. А здесь у вас, в штате Нью-Мексико, есть местечко Розвелл, где еще в 1947 году были обнаружены обломки космического корабля пришельцев. Оно просто кладезь паранормальных явлений. Одна из моих клиенток каждый год туда ездит, набирается удивительной энергии, запасов которой хватает надолго.

– Юлиан куда лучше подготовлен, чем хочет казаться, – улыбнулась Виола. – Поверьте мне, Леон, у него обычное мужское упрямство, причем без предрассудков, он ведь железный прагматик и даже предрассудки считает изобретением неуравновешенных и обиженных жизнью людей, многие из которых его пациенты. Так что за Юлиана я спокойна.

– Это уже лучше. – Варшавский повернулся к Юлиану и смерил его снисходительным взглядом. – Я тоже смогу вам помочь. Поначалу я обеспечу вас клиентурой, что чрезвычайно важно. Если эти люди пройдут через горнило комнаты, они непременно растрезвонят о чуде обновления окружающим. А чудо произойдет, поверьте мне, и не смотрите на меня с насмешкой. Но одно последнее мероприятие мы должны наметить и осуществить непосредственно в вашем офисе. Речь идет о специальной молитве. Она, как шифр от сейфа, откроет космический канал.

Юлиан слегка поморщился:

– Я атеист. Или около этого. Блуждающий в потемках и верящий в теорию разумного дизайна, но с множеством оговорок…. Может быть, вы за меня помолитесь, а я, так сказать, исполню коду – пропою «аминь».

– Жюль, не преувеличивай, – сказала Виола. – Ты любишь казаться циничнее, чем есть на самом деле. Это, Леон, он немножко вам назло говорит. Юлиан уважительно относится к людям верующим, что не свойственно многим атеистам здесь, в Америке. Они бывают довольно агрессивны к любому проявлению веры.

– Vice versa, – сказал Юлиан, пожав плечами.

– Да не волнуйтесь вы, – усмехнулся Варшавский. – Молитву я произнесу один. Вы будете рядом. Все, что от вас потребуется, – сосредоточиться, настроить себя на волну восприятия космической праны, а значит не засорять свой мозг бытовым мусором, понимаете? Можем это проделать хоть завтра. Заезжайте за мной примерно в такое же время, и на всю процедуру у нас уйдет не больше пятнадцати минут. А теперь слушайте внимательно: у меня для вас уже есть два экземпляра. Один – молодой мужчина, ему, судя по всему, лет двадцать пять – двадцать восемь. Зовут его Павел. Сразу предупреждаю – это нелегкий вариант. Человек в глубокой депрессии, с очень неустойчивой психикой… Вспышки ярости у него могут неожиданно смениться полной аппатией. И несомненно, что такое угнетенное психическое состояние отражается на его физическом здоровье. Я не часто, но все же помогал людям, страдающим депрессиями. И ему бы помог, но он, как только дело доходило до какого-то ключевого момента, сразу замыкался в себе и мне раскрываться ни за что не хотел. Все мои попытки расколоть его – извините за такой не свойственный мне оборот – ни к чему не привели. Там сложные отношения с родителями. Какой-то идущий с детских лет конфликт. Человек не может найти мир с самим собой или, как вы когда-то верно подметили, полюбить себя. Словом, крепкий орешек. Но если не вы – то кто же ему поможет? Кроме него есть одна старуха, почти слепая и вроде выжила из ума, а на самом деле, как я полагаю, больше притворяется, чтобы досадить своему сыну, который на все сеансы приходит вместе с ней. Ее хаотические визиты ничего для меня не прояснили – то ли она просто хочет душу излить, то ли у нее что-то болит – непонятно. Сначала она жалуется на физические недомогания, а потом как-то незаметно переводит все в область туманных ощущений и недомолвок, а сынок ее, которого я два раза выгонял из кабинета, только время от времени палец у виска крутит. С другой стороны, я его понимаю, старуха со странностями, но в ней все же присутствует такая, я бы сказал, духовная сила… Словом, бабка не из репертуара Клары Новиковой. Она – настоящая, мне просто не удалось к ней подобраться. Я ведь тоже не всесильный.

– Неужели? – удивился Юлиан.

– Представьте себе. Особенно, если приходится стучаться в наглухо задраенную подводную лодку.

– Но ведь эти люди вам что-то о себе все же рассказывали, чем-то сокровенным делились, – сказала Виола.

– Это «что-то» – легенда, придуманная шпионом, которого поймали. Она правдоподобна, но только уводит в сторону. В каком-то смысле Юлиан прав – американцы умеют открываться психологу, они как бы вверяют себя профессионалу, знают, что их выслушают, дадут совет или пожелание. Люди приехавшие из бывшего СССР, где секретность всегда была пугающим фактором, свой регулятор эмоций держат в режиме «ни вашим – ни нашим». Для них признаться в своих слабостях или вредных привычках немыслимо. Вот они и накручивают одну басню за другой… Так что выбирайте из этих двух. Я советую старуху. Она назойлива и заговаривается, но для первого визита вполне пригодный материал. Вроде булгаковской собачки. Вы на ней сможете испробовать разные подходы, понимаете?

– Нет, не хочу старуху, – сказал Юлиан, представляя себе почему-то расплывшуюся до медузообразного состояния больную женщину со слуховым аппаратом, вставленным в ухо. – Давайте лучше этого, как его, Павлика Морозова. Люблю таких недотрог раскалывать. Уж извините, что применил ваш уголовный термин.

Курсив

Во вторник вечером Юлиан и Виола собрались в кино и по дороге остановились рядом с русским магазином «Continental Cuisine», чтобы купить свежий номер «Вестника эмигранта». Магазин был расположен в небольшом аппендиксе бульвара Заходящего солнца. Такие застройки в Лос-Анджелесе называют плазами, хотя ничего общего с настоящими испанскими плазами, представляющими по сути огромные городские площади, эти американские полудворики не имеют. На них обычно умещаются еще два-три магазинчика, и парковка всегда превращается в головоломку. Именно на такую мини-плазу по дороге в кинотеатр и заглянули Юлиан с Виолой. На тесном пятачке (а-ля коммуналка в изгнании) кроме русского деликатесного магазина разместились: корейская химчистка, интернациональная лавка по продаже мобильных телефонов и армянская сапожная мастерская «Тигран и сыновья».

– Что-то кроме газеты будете брать? – спросила продавщица. – Нам осетринку сегодня завезли.

– Первой свежести? – осведомился Юлиан.

– А как же! Хозяин закупает прямо на базе, – сделав большие глаза, заверила продавщица.

– В другой раз обязательно возьму, я, видите ли, перешел на сухой паек, только прессой питаюсь.

– Еще глоссики есть, только что пожарили, – с угасающей надеждой крикнула ему вслед продавщица. Но даже глоссики не смягчили сухого сердца покупателя.

Он сел в машину, где его ждала Виола. Пока Юлиан маневрировал, чтобы выехать на бульвар, Виола развернула газету.

– Какой интересный мужчина, – сказала она. – Тот, что справа от главного гуру. Встретила – влюбилась бы с первого взгляда…

Юлиан, посмеиваясь, скосил глаза. Его портрет красовался рядом с портретом Варшавского, хотя и заметно уступал последнему в размерах.

– А знаешь, текст твоего объявления набран каким-то бледным курсивом, некоторые буквы даже плохо пропечатались.

– Ничего удивительного. Варшавский душит конкурента простым, но верным способом: выставляет напоказ, но в неприглядном виде. Он же из России. А среди его клиентуры, уверяю тебя, много новых русских. Он им пророчествует, как придворный астролог падишаху – всегда с благоприятным раскладом. Вот они ему денежку и отстегивают, вероятно, даже дают советы, как запускать мертвую валюту в обращение. Интересно, удалось ли ему приучить их поклоняться гречневой каше, после того как они посмаковали устриц в вине и объелись трюфелями с черной икрой…

– Жюлька, а у тебя вроде мандраж появился?

– Ничуть. Я бы сказал – азарт. Почти юношеский, под капитанским девизом: бороться и искать, найти и не сдаваться!

Юлиан не юлил. Он действительно чувствовал себя достаточно уверенно и спокойно. Накануне, в понедельник вечером, Варшавский позвонил к нему домой и после туманной преамбулы о музыкальной гармонии космических сфер и способностях человеческого уха ловить сигналы космоса, спросил Юлиана, когда тот будет готов к визиту первого пациента.

– Я свободен в среду с одиннадцати утра до полвторого, – ответил Юлиан.

– Прекрасно! Я уже говорил с Павлом, он сейчас не работает и готов подойти в удобное для вас время. Двенадать вас устроит?

– В самый раз. Моя утренняя булочка с лососинкой и сыром к этому моменту будет порабощена желудочным соком и начнет свое долгое блуждание по катакомбам желудочно-кишечного тракта. Так что после вашего Павлика я как раз созрею к новой чревоугодной мессе.

– Главное, чтобы клиент не подпортил аппетит, – с некоторым ехидством рассмеялся Варшавский.

– Меня очень трудно сбить с пути.

– Ну, дай-то Бог… – вздохнул Варшавский, но Юлиану послышалось в его покорном вздохе что-то фарисейское…

Юджин

Человек, отворивший дверь в офис Юлиана, выглядел довольно буднично. Невыразительное, слегка приплюснутое лицо. Чуть опущенные книзу уголки губ. Большие, поросшие мехом уши и маленькие, пронзительные, пугливо-злые, как у зверька, глаза. Ворот его рубашки был распахнут, оттуда выпирали наружу острые ключицы и торчал черный клок волос посередке.

Войдя, он на миг остановился, бросил на Юлиана какой-то презрительно-злобный взгляд, после чего быстро прошмыгнул к дивану, но сел не напротив, как большинство пациентов, а у самого края, вплотную к диванному валику.

– Мне кажется, я уже вас где-то видел, – сказал он, склонив голову набок и рассматривая Юлиана с плохо скрываемым отвращением.

«Пусть вам это только кажется», – в той же модуляции мысленно ответствовал Юлиан. Но вида не показал. Профессия не позволяла. Его лицо изобразило слегка сосредоточенный и в то же время небрежный фасад преферансиста, которому надо, не утруждая лицевые мышцы и лобные извилины, решить, какие две карты сбросить и с какой зайти, причем наверняка.

– Вы ведь по рекомендации господина Варшавского, – решительно произнес Юлиан, пытаясь без проволочек направить пациента на покорный путь покаяния и слезного обновления. – И зовут вас, если не ошибаюсь, Павел…

Пациент молчал и с той же наклонной позиции продолжал рассматривать Юлиана. Потом губы его неохотно расцепились, и он, почти как чревовещатель, процедил:

– Он от меня так хотел избавиться, что на радостях даже имя мое перепутал. Ну и гаврик. Меня Юджином зовут.

– То есть вы предпочитаете этот английский вариант русскому, – миролюбиво произнес Юлиан, не совсем, однако, понимая, как связуются между собой Павел и Юджин, и стараясь нейтрализовать почти физически ощущаемое покалывание от колючек, вылезающих из всех пор сидящего перед ним человека.

– Во-во, аглицкий! – ставя ударение на «а», воскликнул пациент. И сделав небольшую паузу, он в той же фиглярской манере, смакуя слова и одновременно отторгая их от себя, как использованную жвачку, произнес:

– Есть, конечно, и руцкий вариант, но зачем вам его знать. Мы в Америке. Имя мое руцкое мне мамашка приклеила, поскольку одного из своих любовников пожелала увековечить, пока папашка по командировкам мотался. Я-то для нее оказался – ну совсем некстати, после пяти или шести абортов вдруг – бац! – и прошляпила, поздновато спохватилась… Вот я и появился на свет ни с того ни с сего, вроде прыща на носу. Знаете, такой небольшой, но все же прыщ, и как нос ни пудри, а от прыща избавиться можно только, если его выдавить… Вот она и выдавила…

Он замолчал и уставился в одну точку, до побеления сжав губы.

Юлиан тоже молчал и со своего нейтрально-отрешенного далека ненавязчиво рассматривал Юджина. Молчание затягивалось. «С этим надо держать хорошую дистанцию», – подумал Юлиан и вслух произнес:

– Расскажите о ваших взаимоотношениях с родителями… Очень часто именно в истоках…

– Ро-ди-те-ли… – перебивая Юлиана, нараспев произнес клиент и возвел глаза к потолку, словно вслушивался в повисшую в воздухе абсолютную немузыкальность этого слова. —

А я их во множественном числе и не знал. Папашка мой все в отъездах да в отъездах ошивался, чего-то там инспектировал от своего главка. Да так и не рассмотрел меня толком. Его машина сбила на стройплощадке. Знаете, как было? Гололед в то утро дорогу выстеклил, и папашка мой на объект пешедралом отправился. Нет чтобы служебную машину подождать, в бой уж больно рвался и по дорожке этой пошкандыбал. А объект был такой повышенной секретности – ну дальше просто некуда. Цех по отправке готовых изделий назывался. Или по приемке. Что ведь в тех условиях одно и то же. У них там отправители с получателями могут местами поменяться – ничего не изменится. Товар – деньги. Деньги – товар. Не подмажешь – не поедешь. Ага! Вот батюшка мой бодрым шагом на этот долбаный объект и направился. Шел, шел… поскользнулся и под задние колеса бетоновоза угодил, там его и размолотило, и аж до бетонного завода размазывало, поскольку водитель ничего не заметил, решил, что камень или кусок льда под колесо попал. А мамашка моя во время его длительных командировок под кого только могла лезла. Квартира отдельная была, и не то чтобы маленькая, а несуразная – полторы комнаты, вернее, комната и четвертушка. Четвертушка – это прихожая. Когда ненароком гость появлялся, скажем, отцовская маменька – так ее, старуху, в прихожей клали на раскладушку. Ага! И тут же туалет под носом. Подголовник прямо в дверь сортира упирался. Все удобства, считай. Но главное место встреч и расставаний – это комната. Она же спальня, она же кабинет и детская. Во как! Большая была комната. Когда-то в сталинские времена в ней две семьи ютились, но какой-то умный человек в годы застоя дал кому надо, и уже на следующий день перегородка исчезла всем на удивление. Красота! От-дель-ная квартира. Никаких соседей. Вместо них мамашкины любовники. Одна только помеха – дитя в колыбельке, орущее почем зря. Это я, значит. Ну, рот мне заткнуть – это проще пареной репы, чего, к примеру, стоило на соску винца капнуть – и соси, лопушок. Вот такое у меня было плодово-ягодное детство. И все бы ничего, да только мелочишка одна весь компот подпортила. Говорить я не мог, но все видел. И память моя всю мерзость этой жизни, как губка впитала. Я ведь, пока папашка отстутствовал, наблюдал все перипетии, всю разблядовку и на столе, и под столом, и на тахте, и на ковре… словом, где перышко опустилось, – там и смрадное гнездышко любовное свивалось. Я-то вроде говорящих часов был. В коляске лежал. А она там куражилась, пищала, а когда я кричать начинал, она ко мне подходила, и я все помню… каждую мелочь, каждый пустячок, как будто не двадцать пять лет прошло, а вчера все случилось… Я и сейчас вижу какую-то висюльку у нее на дряблой шее, и эту затисканую грудь в красных пятнах, и этот сосок, на котором молочная капля висела. «Сю-сю, – она мне говорила, – сю-сю», – и затыкала рот грязной изжеванной соской! «Сю-сю» – вот мое руцкое имя. Ну как, нравится?!

Последние слова он прокричал удушливо-едким фальцетом, и кадык у него задергался, выбросив из гортани сиплую волну ненависти, как выбрасывает кальмар густую чернильную струю из своего мешка.

Юлиан не сводил с него глаз, чувствуя где-то внутри нарастающее неудобство, неловкость, как будто его самого вдруг накрыло вонючей чернильной кляксой.

– Сколько вам было лет, когда вы это видели? – спросил он.

– Мне и года еще не было. Я ж вам говорю, в коляске лежал.

– Ну поймите… не могли вы помнить событие, даже очень эмоционально сильное, в таком возрасте.

Юлиан попытался улыбнуться, но почувствовал, что улыбка получилась жалкая – ив зеркальце не надо было заглядывать. Он знал, что выпал из образа, и самое опасное во всем этом было то, что балансировка оказалась нарушена, как у циркача на канате. И его профессиональное хладнокровие, умение отрешиться от проблем пациента, фактически его внутренний балансир из горизонтальной позиции неожиданно стал клониться к той опасной точке, после которой падение уже становится неизбежным. Отвращение, которое этот человек у него вызывал, просто выворачивало его. И неожиданно одно яркое воспоминание всплыло перед глазами.

Фауна

Ему тогда шел двадцать первый год. Он заканчивал третий курс Одесского политехнического и жил у своей тетки на улице Подбельского, в двух шагах от городского цирка, причем дом задним фасадом выходил прямо на цирковой двор, где постоянно скапливался реквизит, будь то ободранные продавленные тумбы, аляповато раскрашенные ширмы, свернутая в рулон сетка батута, старые раздолбанные маты или всевозможные трапеции, шесты и полиспасты.

Во двор, однако, Юлиан почти не заглядывал. Пыльные задники с изношенным реквизитом его мало интересовали. Он больше увлекался номерами легкого циркового жанра, часто повторяя дежурную фразу своего приятеля Эдика Брацлавского: «На повестке дня сегодня один вопрос – с кем бы покувыркаться». Фраза эта приобрела в те годы особо глубокий подтекст, поскольку будущее ему представлялось довольно туманным, отъездные разговоры среди его приятелей и родственников шли вовсю, а дни строчили свои зигзаги с возмутительной скоростью вошедшей вразнос швейной машинки «Зингер». И стрекотание этой машинки, совмещенное с запахом жареного лука на шипящих сковородках, выбиванием ковриков на куцых балкончиках и прободением в ржавых водопроводных трубах и отстойниках, порождало в нем одну, но пламенную страсть. Однако это был не свободолюбивый порыв Мцыри, не желание обрести крылья свободного полета или воспарить на облаке мечты… Вектор его устремлений имел иную направленность и вполне земную тягу. Юлиана, по большому счету, влекло и возбуждало глубокое бурение, неуемное желание проникнуть в самые недра, разъять пласты, переработать породу, чтобы добраться до увесистых самородков и алмазных россыпей девичьих услад.

При этом приходилось преодолевать некоторые проблемы своего вынужденного пребывания на тетиной территории. Тетя Ганночка, родная сестра его матери, всю жизнь прожила в Одессе в большой, нелепо заставленной тяжелыми комодами комнате, разделенной на несколько секций высокими ширмами, подозрительно похожими на старые ширмы, что валялись во дворе цирка. За несколько лет до того брошенная подлецом мужем, но гордая в своих терзаниях, тетя очень боялась, что любимый племянничек пойдет по плохой дорожке, и старалась как можно активнее держать его под контролем. Юлиану приходилось каждый раз придумывать отговорки, потому что тетя звонила его матери чуть ли не ежедневно, докладывая о поведении и успеваемости «нашего Юлика».

Он сочинял опробованные, хорошо подретушированные или внезапно пришедшие на ум истории, усыпляя тетушкины подозрения, привлекая в свидетели вечерние занятия в математической секции, дежурство в добровольной дружине по охране институтского общежития, совместную подготовку к экзамену с лучшим студентом курса (тот же Эдик Брацлавский) или визит к преподавателю сопромата, который во время демонстрации закона Гука сломал ногу, не рассчитав тензор деформации двутавровой балки. Зловещий Гук стал незаметно лучшим союзником в обработке тетушки. Заслышав его имя, окруженное словами тензор… модуль… упругость, она, упирая руки в боки, громко охала и говорила: «Та шоб он вже гукнувся, той Гук».

…И тогда Юлиан, пряча в уголках губ свою ироничную усмешку, бесшумно выскальзывал в потное и влажное марево одесской улицы, подальше от гремучей смеси коммунальной кухни – в пятнистую тень платанов и кленов, жадно вдыхая медвяный запах лип или одуряющий, наполненный любовной истомой аромат акаций…

И ему вслед, напоминая инструментальный разнобой оркестровой ямы, неслись вздохи и упования старожилов, просиживающих всетерпеливую скамью перед домом: мечтательное «…знал я одну телефонисточку…», ностальгическое «…ушла, вся ушла к туркам, а за кефаль я уже не говорю…», плотоядно-печальное «Маша – да не наша…» и безнадежно-филармоническое «…А Буся Гольдштейн в его возрасте уже играл «Перпетуум мобиле» Паганини…».

Юлиан свои года тратил с беззаботной и рисковой бравадой мотогонщика по вертикальной стене. Он нравился женщинам, легко заводил новые связи и гулял, подолгу не задерживаясь на объектах своего интереса, поскольку хотел попробовать всяких и по-всякому.

Одну из его тогдашних пассий звали Ольгой. Она была бледнолицей малоразговорчивой девицей с привлекательным, по-павианьи торчащим задом, и это достоинство перевешивало все ее видимые и скрытые недостатки. Он укатывал ее, где только мог: в сыром вонючем закутке ночного подъезда, в плохо освещенном отсеке городского парка культуры, в полупустом зале кинотеатра на утреннем сеансе, где они садились в последнем ряду, и она, склонившись над ним, собирала нектар с его распустившегося цветка. Он знал, что у нее есть муж, но она крайне неохотно о нем говорила. Как-то раз в воскресенье она повела его на свою работу. Работала она в редакции многотиражной заводской газеты. Там было пусто и зябко. Окна были открыты настежь, потому что в редакции делали ремонт и какую-то перепланировку комнат. Пока они поднимались по лестнице он, идя чуть позади, сунул руку ей под платье и начал с голодным рвением тискать ее ягодицы, раззадоривая себя и партнершу. Наконец, они добрались до комнатушки, где пол был покрыт серым грязноватым паласом, а со стен свисали лохмотья обоев в цветочек, напоминающие детские распашонки на балконных веревках. Он стремительно стащил с себя джинсы и уже был готов взять ее на абордаж, как вдруг заметил на полу, прямо позади нее небольшую груду медных гвоздиков с крохотными шляпками. Гвоздики, видимо, предназначались для наличников. «А-а, ничего не будет», – успел подумать он и с каким-то садистским удовольствием уложил аппетитный Ольгин зад на этот, будто заляпанный сухими сосновыми иголками ковер. Он так хотел увидеть недоумение или гримаску на ее малокровном личике, что не прибегая ни к каким ласкательным приманчивым приемам, без чего он обычно не обходился, смачно плюнул на ладонь и, мазнув девичью промежность, торопливо начал проталкивать свое возбужденное альтер эго в амурные складки ее дефилеи. Затем произвел несколько резких, почти судорожных движений и чертыхаясь, поспешно развеял свой заряд по ее животу, злясь на себя и на гвоздики и в то же время получая внутренний кайф от еще и такого экзотического секса, которому он уже позднее, когда остыл и затягивал молнию на брюках, тут же придумал имя: «гвозди программы».

Она поднялась с пола, не скрывая своего недовольства, опустив глаза и плотно сжав губы, и пока искала свои трусики, оказавшиеся под его джинсами, он полуобернулся и с любопытством посмотрел на ее павианью попку. Гвоздики оставили явный след, не причинив, впрочем, никакого вреда, а один из них даже впечатался в мякоть ягодицы, и Юлиан, облизнувшись, с оттяжкой шлепнул ее по красному натёру. Гвоздик отлип и сосулькой полетел вниз.

Она пообещала ему позвонить на следующий день, но не позвонила. Через два дня он сам стал ей названивать на работу. Ее звали к телефону, она не брала трубку. Он злился и стал подумывать о срочной смене объекта. На четвертый день поутру Ольга наконец позвонила и каким-то чуть стеснительным голосом предложила прийти к ней домой. «Муж уехал в командировку, – сказала она и добавила: – Я дверь оставлю открытой, если на площадке никого не будет, ты сразу заходи…»

Она жила на третьем этаже запущенной многоэтажки. Он быстро взбежал по грязной лестнице, приоткрыл дверь и шмыгнул в полутемное чрево коридора. Она вышла к нему в помятом халатике, лямка которого одним концом волочилась, как обезьяний хвостик по полу; припухшие, слегка потрескавшиеся губы ее излучали ленивую сладкую истому, из полураскрытого халатика выглядывала тенистая ложбинка и чуть влажная раковина груди. Он, зверея от желания, начал ее целовать, она схватила его за руку и повела в комнату. Он подумал, что она его ведет прямо к большой незастеленной кровати, но Ольга неожиданно остановилась и, указав пальчиком на нелепое кресло с высокой спинкой, сказала: «Здесь хочу». – «Здесь же развернуться негде», – удивился он, но она, усиливая капризные нотки в голосе, опять повторила свое «хочу здесь».

Он, пытаясь приноровиться, стал забрасывать ее ноги на подлокотники кресла, как если бы она была куклой с разболтанными конечностями, при этом, нижняя половина ее торса проваливалась в довольно изношенное диванное седалище, и он тыкался в лобок, как прыщавый юнец, совершающий первый в жизни таран вслепую, с отчаянным желанием проникнуть поскорее в это непознанное и загадочное. Она и не думала ему помогать. Он весь взмок, одной рукой подхватывая ее зад, а другой, облапив спинку кресла; ноги его скользили по полу, и само кресло тоже двигалось как-то юзом, при этом поскрипывало и похрипывало с поистине человеческой тоской. В какой-то момент он увидел язвительную улыбку на ее губах и понял, что расплачивается за скороспелые гвоздики. Наконец он кое-как приноровился, но секс из-за невозможности проникнуть глубже, чем позволяло кресло, был сплошным мучением. Пытаясь найти точку опоры, он подтянулся повыше и внезапно увидел перед глазами детскую коляску. Собственно, коляску он отметил чисто автоматически, еще когда Ольга вела его в комнату, но только сейчас он увидел, что в коляске лежал ребенок. Судя по распашонке синего цвета это был мальчик, хотя головку дитяти венчал грязно-розовый чепчик. На вид крохотуле было месяцев восьмь-десять. Дитя лежало абсолютно спокойно и с необычно серьезным и одновременно равнодушным видом разглядывало Юлиана.

«Там ребенок», – сказал он хриплым голосом. Ольга ничего не ответила. «Он смотрит сюда», – повторил он. «Ну, не плачет же…» – слегка раздражаясь, бросила она и, словно поддразнивая Юлиана, чуть приподняла лобок, обволакивая вульвой его почти опавший конец. Он постарался сосредоточиться на сексе и забыть о маленьком свидетеле его сумбурных упражнений, стал покусывать набухший Ольгин сосок, ощутил на губах странный молочный привкус и с какой-то ленивой злостью опять начал растягивать ее, как скорняк растягивает на скобах вялый волглый кусок кожи. Наконец он, вывернув ногу, с трудом зацепился ступней за ножку кресла, как птица за ветку, и дело пошло более споро. В то же самое время его неудержимо тянуло поднять глаза и посмотреть на крохотное существо в коляске. Он почти непроизвольно вскинул голову и снова увидел, что дитя абсолютно равнодушным взглядом смотрит на него; и в то же время за этим равнодушием ребенка он кожей осязал какой-то упрек и стыд за себя и за эту женщину, и почему-то мелькнуло перед глазами слово «прелюбодеяние», которое всегда его смешило своей библейской витиеватостью, и если появлялось на языке, то в соседстве с привычным одесским стебом… Но в этой неубранной комнате с мятыми шторами, старым дурацким креслом, безобразным комодом, на котором было свалено рыхлое грязное белье, и с беспомощным маленьким существом в коляске – неуютное, трудно выговариваемое слово овладело его сознанием и, уже появившись, начало ввинчиваться в висок со скрипом, как шуруп в не сверленную доску…