Текст книги "Речитатив"

Колибри

Они вышли на балкон. Варшавский сел на раскладной стульчик, а Юлиан, находясь в стороне от него, стал рассматривать и обнюхивать дареную сигару, затем взял гильотинку и начал аккуратно подрезать кончик. В этот момент перед носом Варшавского появилась колибри. Крохотная птичка замерла примерно в полуметре от лица Варшавского, было только слышно шуршание ее крылышек, чем-то напоминающее звук, который создают лопасти маленького ручного вентилятора. Варшавский сидел не шелохнувшись. Колибри неожиданно приблизилась к его переносице, головка птички слегка поворачивалась, словно она выражала свое изумление, рассматривая немигающий человеческий зрачок, при этом тельце ее оставалось почти неподвижным, только крылышки, вибрируя на огромной скорости, создавали необыкновенно экзотическое зрелище, будто воздух вокруг маленького чуда природы загустел и по контуру птички возник ореол с почти неуловимым размельчением цветовой гаммы. Продолжалось это несколько секунд. Юлиан видел окаменевший профиль Варшавского и даже заметил, как над головой ясновидца повис крохотный, почти прозрачный паучок, видимо готовясь зацепить паутинку за столь замечательно неподвижный объект. Юлиан сделал едва заметное движение, прикоснувшись большим пальцем к сигаре, и колибри мгновенно исчезла.

Варшавский резко повернулся к нему:

– Вы видели? Какой потрясающий момент! Я с ней разговаривал!

– С кем разговаривали?

– С птицей! С колибри! Неужели вы не видели?

– Это был самец, – сухо заметил Юлиан. – Изумрудный ободок вокруг шеи – принадлежность самца.

На балконе появилась Виола с круглым подносом, на котором стоял заварочный чайник и небольшая тарелка с крохотными сэндвичами.

– Виола, вы пропустили редчайший момент, – Варшавский вскочил, помогая ей поставить содержимое подноса на столик. – Я сидел задумавшись, и неожиданно появилась эта мини-птичка, она буквально затормозила перед моим носом, на расстоянии вытянутой руки, рассматривала меня несколько секунд, а потом как бы переместилась по воздуху и оказалась у меня прямо перед глазами, буквально в сантиметрах от меня. Вы понимаете, в пяти-шести сантиметрах. Это был соверршенно невероятный обмен информацией. Я видел все мелкие детали ее тела, оперение, глаза…

– Колибри, как известно, птичка любопытная, – подтвердил Юлиан. – Но так близко, почти вплотную она ко мне ни разу не приближалась. Леонард действительно сумел ее чем-то привлечь. О чем вы думали в тот момент?

– Ни о чем, здесь все шло на подсознательном уровне.

– Смотрите, у Виолы появилась загадочная джокондовская улыбка. По-моему, она вам не верит.

– Нет, почему, я верю. Меня просто немножко рассмешили ваши восторги, Леон. Я вас, кажется, еще не видела таким возбужденным и счастливым одновременно.

– Но птица вела себя совершенно необычно!

– Напротив, даже очень обычно. Шапочка мастера сыграла свою главную роль. Жюль, ты-то должен знать, что колибри обожают красный цвет, а когда его так много, они просто теряют голову. Она вас приняла за экзотический красный цветок, и, если бы ее что-то не спугнуло, она, возможно, протянула бы свой длинный клювик, чтобы испить нектар прямо с вашей макушки.

– Ах, вот как! Вы меня, что называется, приземлили, а я уж обрадовался, будто в сказке побывал, поговорил на птичьем языке. Я помню, мальчишкой любил пересвистываться с дроздом, который часто распевал свои арии на дереве перед нашими окнами. А вот с колибри знакомство оказалось односторонним, хотя как знать… может быть мы обменялись информацией, да только дешифровщика нет, чтобы пояснил.

Интересно, что контакт происходил в полной тишине, это еще больше мистики прибавило к восприятию, поэтому я с таким энтузиазмом все воспринял. А вообще, птичка-то певчая?

– Колибри издают не очень громкий звук, чуть похожий на перекличку цикад, – сказала Виола.

– Как скучно! – удивился Варшавский. – Столь миниатюрное изящное творение природы, а голоса нет. К ней бы подселить китайского соловья в качестве учителя пения…

– Зато это единственная в мире птица, которая умеет пятиться, то есть, она двигается в обратном направлении, не разворачиваясь.

– Вот-вот. Именно так и происходило – она то приближалась, то чуть отодвигалась, будто хотела получше рассмотреть, определить, что за цветок перед ее глазами…

Кот

– А перед ее глазами сидел ученый кот, – усмехнулся Юлиан.

Варшавский задумчиво покачал головой. Снял шапочку и положил ее на колени. Чай уютно журчал, наполняя гжельский фарфор оранжевым сиянием.

– Вы меня второй раз назвали ученым котом. Неужели похож?

– О, да… особенно в шапочке.

– А я, кажется, собирался в прошлый раз рассказать об одной моей догадке, связанной с поэмой «Руслан и Людмила». Там ведь и появляется ученый кот. Взят он, разумеется, из русских сказок, но у Пушкина его роль особая. Вообще на этот счет существует целая литература. Многие исследователи согласны с тем, что поэма эта провидческая, словно надиктованная поэту, и все образы в ней несут двойной или символический смысл. Скажем, дуб, который раскинул свои корни у лукоморья – это символ земли русской. Что, похоже, никем не оспаривается. А вот ученый кот вызывает много толков. Я лично полагаю, он символизирует русского царя, самодержавие – как институт власти. Помните… идет налево – песнь заводит, направо – сказку говорит. Так вот, движется кот по не совсем обычной траектории. Но прежде чем пояснить, по какой именно, надо спросить: а что же в поэме символизирует златая цепь? Чего только не прочтете вы в комментариях этих стихов… Она и символ вечности, и знак бессмертия, и спираль кармических перевоплощений… А правда одна. Златая цепь – это вера. Да, православная вера, и как только вы принимаете этот тезис, тогда выстраивается триединство русской исторической миссии: родина, царь, православие. И цепь, опутывая ствол дерева по спирали, уходит в космос, ибо вера несет в себе божественный замысел.

– Я не планировал с вами дискутировать в день вашего рождения, дорогой Леонард, – сказал Юлиан, слегка подавшись вперед, – но не могу удержаться. Мне лично кажется, что цепь – это само государство, вначале – самодержавие, потом диктатура пролетариата, теперь – ни то ни се, а все равно символика абсолютно прозрачна: цепь – она цепь и есть, и со времен царя Гороха – это тюрьма, неволя, каторга, запрет свободолюбия. Меняется власть, меняются цари от помазанника до большевистского атамана, цепь иногда ослабевает, но остается символом рабства.

– Я согласна с Юлианом, – сказала Виола, жуя бутерброд со шпротинкой лежащей на овальном ломтике огурца. —

Я думаю, что кот как символ царя и сама цепь олицетворяют самодержавие. Они ведь друг без друга не могут существовать, поэтому связаны одной цепью.

– Вы повторяете примитивное толкование многих пушкинистов, – раздраженно перебил ее Варшавский. – Поймите, ученый кот поднимается вокруг дуба по спирали, а не ходит взад-вперед вроде маятника. Он ведь не сидит на цепи, как сторожевой пес, а «ходит по цепи кругом». Кот и цепь – это в более широком смысле пространство и время. Когда кот на видимой стороне цепи, он движется по ней направо, когда он оказывется на невидимой наблюдателю стороне, он движется налево. Такова диалектика. Диалектика любого общественного развития и нашего осознания себя в этом мире. Песни и сказки, которые кот наговаривает, – тоже две противоположности, они – реальность и миф, без взаимовлияния которых ни одно устремление, ни один общественный скачок невозможен!

– А Пушкин? – спросила Виола. – У него что, роль такого регистратора или наблюдателя, как вы его назвали? Разве он не пересказывал сказки, услышанные от няни? И если говорить об истории России, то как она могла продолжаться, опираясь на свое триединство, если два важнейших ее элемента – царь и вера – исчезли. Вы думаете, Пушкин мог предвидеть, что падение самодержавия, о чем он втайне мечтал, приведет к развалу России?

– Дорогие мои… – с горечью произнес Варшавский, видимо, обескураженный критикой столь, как ему казалось, очевидной теории. Но он только покачал головой и выдавил из себя улыбку, пытаясь как-то сбросить возникшую напряженность. – Лучше скажем так: какие бы мы куры ни строили вокруг поэмы Пушкина, это все равно вещь сама по себе прекрасная, живописная, гениальная. Согласны?

И не дожидаясь ответа, он взял в руки академическую шапочку, посмотрел на нее с некоторым сожалением и аккуратно положил на край столика. Затем бросил взгляд на наручные часы, быстро встал, молча пожал руку Юлиану и, слегка поклонившись Виоле, пошел к выходу.

Она догнала его почти у дверей.

– Леон, вы как-то уходите неожиданно. Даже не спросили Юлиана о его новых пациентах. Может быть, вы обиделись на нас?

– Бог с вами, милая моя Виола… Я выше обид. Но три дня голода не очень-то располагают к бурным дискуссиям. Я устал. Надо расслабиться, отдохнуть. Общее представление о том, что происходит во время сеансов у меня есть, а подробности не нужны. Да и по себе знаю, подобная откровенность расценивается как болтливость, особенно в кругу профессиональных психологов.

– Леон…

Она замолчала, потупясь, и только ее рука нервно ерзала в узком кармашке джинсов.

– Леон, я бы хотела к вам подойти. У меня есть один вопрос, несколько деликатный… Мне надо узнать ваше мнение…

– Конечно, – сказал Варшавский, – в любое удобное для вас время. Лучше всего во время перерыва, то есть между часом и тремя. Я не обедаю в это время, просто расслабляюсь, отдыхаю. Буду рад оказать вам помощь. Вы… – он замолчал, пристально глядя на нее, – вы можете рассчитывать на меня.

– Только я не хочу, чтобы кто-то из знакомых меня увидел, просто… знаете, пойдут разговоры…

– Я вам обещаю полную конфиденциальность. После часа дня, примерно в полвторого лучше всего. В приемной никого не бывает. Только позвоните заранее.

Он улыбнулся, взял ее руку и, бросив взгляд в сторону балкона, быстро прикоснулся к ней губами.

Физика

Юлиан погасил сигару, тщательно притоптав расплющенным концом дымные развалины. Круглая хрустальная пепельница сразу стала похожа на амфитеатр залитого лавой Геркуланума. Виола присела на краешек стула. Сложив лодочкой ладони и зажав их между коленями, она медленно покачивалась, словно вторила музыке, доносившейся откуда-то из соседнего дома.

– Что-то наш Лев сбежал, даже сигарного дымка не нанюхавшись толком, – усмехнулся Юлиан.

– Да, он какой-то странный был сегодня. Потерянный. Правда? Может быть, от голодовки просто чуть не в себе еще…

– Я думаю, его эпизод с колибри слегка покачнул. То есть он получил такой легкий нокдаун, а собирался оставить ринг победителем, увенчанным лавровым венком… И все к этому шло. Шапочка мастера, диалог с колибри… Ничто не предвещало беды. А ты молодец, сразу сообразила, что колибри на его шапочку клюнула. Если бы не это, он лопнул бы от собственного величия. «Я говорил с ней… она мне поведала секреты мировой души… Маленькая птичка открылась мне…»

– Ну ладно, ладно, чего ты напускаешь? У тебя разве не бывает таких же конфузов? Ты себя мнишь героем, а тебя вот такая же дурочка, как я, ставит на место.

– Какая же ты дурочка? Мне показалось, ты сегодня просто была в ударе. Когда он приходил в первый раз, ты выглядела на четверку с минусом, лепетала, как школьница на экзамене.

А сегодня – мало того что с колибри опозорила, так еще посмела пошатнуть его незыблемый авторитет великого пушкиниста.

– А разве я не права? Скажи, что за чушь – весь этот набор с царем в образе кота и с цепью златой, уходящей в космос… Пушкин народные сказки красиво пересказал – вот и всё. Он же не Ломоносов какой-нибудь – вокруг стихов физику плести.

– Я думаю, Варшавскому всю эту физику как раз те самые пресловутые голоса сверху и нашептывают.

– Возможно, и все же… Мне кажется, Жюль, он очень несчастный человек. Что-то в его жизни произошло кроме потери родителей – хотя и это удар, от которого остаются шрамы навсегда, но он тогда был мальчиком, ребенком… А потом случилась какая-то беда… Он от нее бежит, а она тянется за ним и не отпускает… Знаешь, какую сегодня я услышала от него фразу? Когда он утром позвонил, стал мне жаловаться, что никто, мол, его не поздравил: Волик забыл, жене он запретил звонить из Москвы – дорого. А потом говорит: «Ощущение у меня такое, как если бы я сам себя поздравил от имени жены, детей и любимой собаки».

Юлиан присвистнул и посмотрел с изумлением на Виолу.

– Ну, ты даешь, Ключик, ты вообще понимаешь, что ты только что сказала?

– А что я такого сказала? – растерялась Виола.

– Ты ему поставила диагноз.

– Какой диагноз?

– В одной этой фразе невольно проглянуло все его одиночество. Одиночество – как болезнь, как причина его внутреннего дисбаланса. Все отчаяние его сконцентрировано в этих словах. Кроме любимой собаки у него нет ни одного живого существа по-настоящему близкого. Конечно, смерть родителей наложила отпечаток на всю его жизнь, я согласен…

И все же прошло немало лет. Какие еще трагедии коснулись его – мы не знаем. Я сейчас, знаешь, о чем подумал… Из тебя получился бы классный психотерапевт. Не хочешь поменять профессию, уйти из компьютерной мафии в прозрачный мир тонких душевных переживаний?

– Может быть, он так неожиданно вскочил и убежал, потому что интуитивно почувствовал свою неуверенность, неубедительность своих аргументов…

– Слушай, а почему ты вдруг сконфузилась, когда он спросил про твоего дедушку? Ты даже покраснела. Ну сказала бы: «Да, был дедушка профессором физики, а в какой области не помню».

– Дело в том, что я помню…

– Помнишь? А почему не захотела сказать? Он что, разрабатывал оружие массового уничтожения колорадских жуков или подарочный вариант нейтронной бомбы? Что же ты молчишь, глаза опустив долу?

– Понимаешь, Жюль, дедушка у меня был профессором физики твердого тела.

– Ну и что?

– Когда Варшавский меня спросил, я вдруг подумала, что это прозвучит очень двусмысленно… Дедушка и твердое тело, а тут я ему дарю дедушкину шапочку… Чего ты смеешься?

Юлиан не ответил. Он схватился за живот, сгибаясь на стуле пополам и корчась от хохота.

– Ой, сейчас умру… твердое тело… передача твердого тела, как эстафетной палочки от дедушки… Ой, не могу, у меня хохотунчик…

Виола прыснула, и ее тоже начал сотрясать смех.

– Ну перестань, – взмолилась она, я сейчас уписаюсь, ничего же нет смешного…

– Ничего… – Юлиан неожиданно прекратил смеяться, взял с пепельницы погашенную сигару, посмотрел на нее и тут же зашелся в новых приступах смеха…

– Сигара как прикладной пример из физики твердого тела… Клинтона с Моникой надо было в качестве примера… Клинтон – почетный академик, ему бы дедушкину шапочку…

– Жюлька, прекрати, мне уже больно смеяться…

– Солнце мое, я и не предполагал что ты у меня такая…

– Какая?

– Стыдливая монашка, убоявшаяся твердого тела. Деточка, это совсем не больно, а иногда даже щекотно.

– Прекрати-и… Я больше не могу… У меня икота началась… Ой, помогите…

Брат

Мужчина, сидевший напротив Юлиана, выглядел обыденно. Пожалуй, слишком обыденно. Казалось, он готов был исчезнуть, раствориться, выпасть в осадок по первому требованию. В то же время было видно, что он волновался, хотя понять его волнение можно было только по тому, как он мял в руках белоснежный шелковый платок, прошитый по ободку золотистой канителью, и время от времени прикладывал его к лицу, промокая невидимый Юлиану пот – в офисе царила приятная прохлада. Температуру Юлиан выставлял даже ниже обычной комнатной градусов на пять. Это позволяло ему чувствовать себя комфортно, легче думалось, сохраняло бодрость.

– Вы можете взять бумажную салфетку, жалко пачкать такой чудесный платочек, – сказал Юлиан с улыбкой, надеясь привести пациента в более расслабленное состояние.

Реакция у мужчины оказалась очень неожиданной. Он вздрогнул. Кровь прихлынула к его щекам, и, почти давясь, он еле слышно сказал:

– Нет-нет, ради бога. Ничего мне не предлагайте.

– Как угодно, – пожал плечами Юлиан и откинулся в кресле, разглядывая странного пациента.

– Я вам, когда звонил, Леонидом назвался. Имя вообще-то не мое… Брата так зовут. Все его касается. Все, что случилось… Он просто не в силах об этом… и я, как бы… вот пришел и расскажу его историю, – сбивчиво закончил мужчина.

Он надолго замолчал, продолжая мять шелковый платочек. Но губы его еле заметно шевелились, похоже он репетировал, повторял про себя свою роль. Затем неожиданно он начал говорить, торопливо глотая звуки, будто боялся забыть опробованный текст.

– С братом моим в детстве произошла одна неприятная история. Ему было лет десять, он старше меня на два года, и мы часто бегали играть в соседний двор, там не было ребят нашего, вернее, там были ребята моего возраста и меньше, а брат там себя чувствовал старшим, то есть вроде главаря, атамана. Он любил командовать, его даже боялись другие мальчишки. Он очень громко говорил, дурными словами ругался, а в том дворе такие были мальчики из интеллигентных семей, и они всегда смотрели с испугом, когда… когда Леня… брат матерился. Он заставлял их играть во всякие дворовые игры, в которых ему было легко побеждать… и в то же время опекал, любил опекать совсем маленьких, учить уму-разуму, ну, понимаете, в таком ребячьем смысле. И вот однажды… А-а, забыл сказать… В этом дворе, где мы играли, в глубине двора была своего рода ниша, вернее, несколько ступенек вело вниз, и в самом низу находилась дверь от склада какой-то закусочной. Когда-то через эту дверь принимали продукты, а потом дверь заколотили, потому что стали делать доставку с центрального входа, что на улице. Ну и вот, этот закуток у двери и превратился в отхожее место. Туда и пьяница мог забрести нужду справить, и мальчишки иногда писали, когда заиграются, а домой бежать неохота. А в том дворе дворничиха была Валя, свирепая очень, пацанов ненавидела люто, потому что мы шумели, творили безобразия, играли в футбол, били окна, в общем, как везде… Двор этот с одной стороны тянулся, как кишка, а потом образовывал такой квадрат, и в этом квадрате мы, главным образом, играли. А окно дворницкой находилось в узкой части двора, и мы знали, что Вале нас практически не видно, потому что на первом этаже жильцы свои окна часто намертво запирали от воров разных, только форточки держали открытыми. Но небольшую часть нашего игрового квадрата Валя все же видела, хотя мы этому не придавали никакого значения.

В тот злополучный день брат командовал как-то очень разухабисто, одного мальчика толкнул, потому что тот не хотел ему семечек дать, и говорит ему: «Вот щас тебе кличку придумаю, будешь ты «жадина-говядина турецкий барабан»», – и давай его по кумполу колотить. Малыш, значит, в рев, побежал домой жаловаться, а брат уже к другому прицепился: «У тебя, Толян, прозвище есть»? Тот отвечает: «Нет…» Худенький такой, конопатый, даже на ушах веснушки. «Ну, – говорит брат, – даю тебе кличку «Толян-бубу залез на трубу». А теперь лезь на трубу», – и показывает на ржавую трубу возле забора… Непонятно, что за труба, видимо, с какой-то целью ее поставили и даже флянец угловой нацепили, да так оно все и осталось. А этот мальчик говорит: «Я не полезу, я боюсь…», брат ему: «Я тебе в ухо врежу»… Ну, тот, глотая сопли, начал по трубе карабкаться, все хохочут, а брат громче всех, как клоун кривляется… И я вот сегодня думаю: если бы он не смеялся так громко, с визгом, она бы не посмотрела в окно…

– Кто не посмотрел?

– Валя, дворничиха…

Мужчина тщательно вытер лицо платком, и Юлиана это опять поразило, потому что лицо выглядело совершенно сухим, ни капли пота на нем не было.

– А дальше вот что произошло… У брата, видимо, в животе закрутило. Он говорит: «Не разбегайся, пацанва, я сейчас нужду справлю, и будем каждому кличку придумывать». Ну понимаете, он вместо слова «нужда» другое произнес, я просто не могу повторять. И вот он к этой нише подбегает, а там прямо перед дверью большая куча наложена… и он кричит… брат то есть, он кричит: «Даже нужду справить негде, Валька разленилась, это самое не убирает…» – и тут же с победным видом снимает штаны и прямо посреди квадрата, двора то есть, садится и начинает справлять нужду, значит, на глазах у всех и еще улыбается. И в этот момент дворничиха выскакивает во двор, рычит прямо, слюна изо рта, как у волчицы… Озверела, видимо, все видела, а может, и слышала, что он говорил. А брат сидит на корточках, тужится. И она бросилась к нему, он в последний момент хотел сбежать, но не успел. И она схватила его, на землю опрокинула… на карачки, прямо перед этим самым…

Мужчина умолк, и только губы его вздрагивали, шевелились, создавая неслышный текст. Потом он сглотнул слюну и, глядя на свой зажатый в кулаке платок, продолжил:

– Она одной рукой его за шею держала, а другой начала с силой в это самое тыкать, и сразу нос ему разбила, и у него кровь потекла… А она его держит, не отпускает, потом поднимает за волосы, всему двору показывает и кричит: «Вот и еди свое…»