Текст книги "Речитатив"

Музыка

– Послушайте, вы что, отключились?! – Юджин почти кричал. Юлиан вздрогнул и посмотрел на него мутным отрешенным взглядом.

– Вы как будто заснули или отключились, – сказал клиент сердитым голосом.

– Извините, вчера был трудный день, я не спал полночи… – Юлиан пытался собраться с мыслями и, чувствуя на себе насмешливый взгляд Юджина, только больше злился. – Возвращаясь к вашей истории… – он потер ладонью лоб. – Поймите, вы себя сделали жертвой события, которое не могли увидеть, а вернее, осознать. Я вам не свои мысли внушаю – это научный факт. Никто не помнит себя в годовалом возрасте, во всяком случае, подробности, вами описанные, явно носят более поздний отпечаток…

Юджин сидел, вжавшись в уголок дивана, и был в этот момент похож на зяблую птицу, которая прячется от ветра и дождя в скошенной нише фриза.

– Вы музыку любите? – спросил Юлиан.

– Какую музыку?

– Хотите, я поставлю Шопена. Ноктюрн.

Он нажал на клавишу, и затрепетало шопеновское арпеджио, как если бы внезапно родившийся под толщей таявших снегов, еще не нашедший себя, но уже пробивающий себе дорогу ручей, запрыгал по камням, заполняя свое же пересохшее русло. И Юлиан ощутил незнакомое ему состояние невесомости. Вокруг него бушевало дикое, стонущее, неистовое море его памяти, выброшенной из пенистой разноголосицы дней, как морские водоросли выбрасываются прибоем на берег, а внутри него пальцы музыканта лепили обволакивающие, почти прозрачные изваяния из шопеновских кантилен, исполненных светлой печали и забвения…

– Остановите… слышите! – Юджин вскочил со своего места и тут же, словно теряя равновесие, рухнул на диван. – Музыку остановите… не могу… не могу… Я ведь ее похоронил полгода назад.

Он замолчал, царапая пальцами свою заросшую черными клочьями грудь.

– Мамочку похоронил… и думал – вот теперь-то и все мое ненавистное детство сотрется из памяти, вроде бы вырастет высокая стена, и не надо думать, а что там за ней осталось?.. Только стена вся в дырах, и каждую ночь через эти дыры ее руки тянутся, будто обнять хотят, пожалеть, и голос ее слышу, и кричу… просыпаюсь в мокром поту… Помню, пришел я к ней в госпиталь, она уже при смерти была. От рака помирала. Ждала меня, а я все не приходил. А тут вдруг ночью, накануне, у меня воду прорвало, в ванной труба лопнула. Я звоню в ремонтную службу, говорю – потоп. А они отвечают: ждите, у нас не хватает людей, все на вызовах. И вот я вижу, как вода заливает меня, уже сосед снизу колотит шваброй в потолок, и вдруг я слышу ее голос: «Это ничего сынок, это слезы мои, они через день просохнут». Я подумал, галлюцинации у меня… Она ведь отдельно жила, на другой улице, в комнатушке по Восьмой программе. Она хоть и не старая была, пятьдесят восемь лет, но как рак у нее нашли, так на глазах сморщилась, седая стала. Наутро я в ее палату пришел. «А я тебя всю ночь звала, сынок», – говорит. Я молчу, не знаю, что и сказать, только кашляю в салфетку, у меня простуда тогда была. И тут она мне шепчет, еле-еле языком шевелит: «Ты, сынок, купи у корейцев черную редьку, проделай в ней лунку и налей туда меду. Мед пропитается редькой, и ты компресс сделай да на грудь положи, и делай это пока редька не скукожится…»

Ая смотрю на нее, вижу тесемка от больничного халата развязалась и видна ее сморщенная провалившаяся грудь, и вся она потемневшая лежит, высохшая, как мумия, и я подумал со злобой: «Да ты сама и есть черная редька скукоженная…» – вспомнил, как она ко мне маленькому подходила – пьяная, мужиками разворованная… Я встал и ушел, даже не попрощался с ней. А через день она умерла. А я все искал уловки, сам себе чего-то там объяснял, вроде как баллы добирал, чтобы себя оправдать в своих же глазах, всё гнильцу разную ворошил… в помоях лазил… И вот, вы музыку поставили. Я сначала слушал безо всякого… даже о чем-то другом хотел подумать, будто все равно мне – есть музыка или нет. Ну красиво, клавиши журчат… И вдруг, в каком-то месте, не знаю почему… мне будто кислоту в глаза брызнули, и я буквально ослеп. Глаза открыты, а ничего не вижу, только голос ее слышу. Ведь это я ее убил. Я убил! У нее же, кроме меня, никого не было, а вся пьяная кобелиная братия – вроде наваждения… Может, в этом угаре она забыться хотела, тосковала, любовь искала и от меня любви ждала. И не дождалась. Я ведь не ее, а себя же и превратил в эту черную скукоженную редьку. Потому что мед, который она мне всю жизнь давала, из меня только горечью выходил, и я себя горечью думал вылечить, а мед в землю ушел… Ничего не осталось.

Он замолчал, низко опустив голову. Молчал и Юлиан, глядя на него напряженным остановившимся взглядом.

– Я с мужчиной живу, – тихо сказал Юджин. – Американец он. На целых двадцать лет меня старше. Такое же, как я, несчастное создание, уж и не знаю, как мы друг друга нашли. Видать, поэтому и нашли. У меня с женщинами ничего толком-то не получалось. Всякий раз мамочка перед глазами появлялась. Только я ее совсем не виню, вы поймите правильно. Я, наверное, рожден таким вот уродом, и через это все получилось. Боже, как я стал говорить! Русский совсем забываю. С Робертом только по-английски. Почти никого из своих не вижу. Я для них изгой. А с американцем как-то вроде спокойно, только по ночам тоска исподтишка грызет и грызет, а я хочу ее прогнать и не могу, не знаю как… Роберт меня жалеет… утешает: все, мол, будет хорошо. «Моя любовь, – он мне говорит, – ты моя единственная любовь». А у меня все внутри переворачивается и выть хочу. Вы-ыть…

Он низко опустил голову, несколько раз ею покачал, будто прогонял наваждение, потом посмотрел на Юлиана. Глаза у него почти не поменялись, но они немного посветлели, и сумятица, бушевавшая в них, будто сама себя усмирила. Только повлажнели белки, и Юджин быстро-быстро моргал, стараясь не показать своих слез.

– То что с вами произошло, имеет объяснение и логику, – сказал Юлиан. – Статистически существует определенный тип мужчин, обладающих генетической предрасположенностью…

– Да знаю, знаю, – перебил он. – Все это уже выучил, в разных книжках читал. И про андрогенную недостаточность, и как окружающая среда влияет, и про то, и про се… И про Чайковского, и про Микельанджело, и про Элтона Джона… Я на этот счет спокоен. Если это даже грех, я его как нибудь замолю. А как мне мой грех перед мамочкой замолить… Я и молиться не умею… Да и что мне Богу сказать… Поставьте музыку, Шопена… С того самого места, где прервалось, где я ослеп… Я ведь испугался, потому что меня будто начало назад раскручивать. Всего – понимаете? Не знаю, как объяснить… Я будто у нее в утробе оказался. И не хотелось мне на свет появляться, а меня какая-то сила толкает, а потом щипцами тянут… И вдруг я ее голос услышал: «Ершик ты мой!». Это я таким родился, с волосиками торчащими. И всю жизнь она меня так называла. Ершик. А теперь ничего нет. Нет ее рядом. Нет Ершика, и я здесь… не знаю, что со мной… Будто родился заново с другим именем, в другой жизни и тянется за мной моя пуповина, детство мое, которое хочу забыть и не могу… Что же это? И почему?..

Юлиан снял адаптор с паузы. Он неожиданно вспомнил слова Виолы «музыка-проводник» и принял их как спасительную аксиому, как протянутую к нему из спиральной тьмы чистилища руку Вергилия. Он подумал, что его память неслучайно сыграла с ним эту игру на грани срыва, когда человек, сидящий напротив, неожиданно выдернул карту, поддерживающую весь карточный домик его сиюминутных Любовей и клятв, тусовок и похмелий и это qui pro quo, связавшее его и Юджина одной цепью, как в старом фильме Стэнли Крамера, – все это теперь обрело некий смысл, как бы связующую силу раствора или пчелиного воска, который скрепляет шаткую постройку человеческих отношений только тогда, когда в замес добавляются простые слова библейского пророка, чей надломленный голос твердит и повторяет их который век в надежде все же быть услышанным: «Возлюби ближнего своего, как самого себя».

Флора

Минут через пятнадцать после ухода Юджина Юлиан позвонил Виоле.

– Как все прошло? – нетерпеливо спросила она.

– Супер! – бодро провозгласил Юлиан. – Клиент был повержен и выбросил белый флаг. Я уже начинаю серьезно относиться к фантазиям Варшавского по поводу энергетики моего офиса. Человек раскрылся за один сеанс, представляешь!

– А подробности?

– Подробности письмом. Шучу, шучу… Давай встретимся через полчаса в кафе «Флора» на Робертсон.

Они сели у окна за единственный столик на двоих, неуловимо напоминающий интерьер купейного вагона, поскольку над ним нависала широкая гардина, которая расходилась на два бандо как раз над фрамугой. Требовалось только небольшое усилие воображения, чтобы улица качнулась и поплыла мимо, пошевеливая ветками платана на обочине.

Какой-то старик медленно шел мимо, прогуливал свою лохматую собачонку, и, бросив взгляд на окно ресторана, остановился как вкопанный, вороша полузабытое воспоминание из своего детства: мокрый от дождя перрон… проплывающие мимо вагоны, и в одном из них вот также, словно на сцене маленького раешного театрика, очерченные полуоткрытой занавеской, сидят мужчина и женщина и держат в руках прохладные хрустальные бокалы, в которых пугливыми бликами играет темно-бордовое вино. И когда вагон проплывал мимо, женщина на секунду повернула голову и улыбнулась ему, и он на всю жизнь запомнил этот полуповорот головы, ее улыбку… И сейчас, спустя столько лет, ему показалось, что ничего не изменилось и что люди, сидящие за окном ресторана, – та самая пара, преодолевшая короткий вздох времени и продолжающая путешествие, начатое в первой трети прошлого века.

Юлиан, рассеянно поглядывая в окно, увидел старичка с печальными слезящимися глазами, но тут же его взгляд немного сместился, и он вспомнил, что напротив, на углу улицы еще год назад находилось его любимое итальянское кафе «8V2». Теперь там сменили фасад и появилась вывеска суши-бара. И может быть, по старой памяти, желая окунуться в феллиниевскую реальность балагана, он заказал бутылку «Кьянти Руффино» и, задумчиво разглядывая на свет бокал, сделал пробный глоток, ощутил на языке сильную горечь и в первую секунду хотел сказать официанту: «Принесите другое вино», но только улыбнулся и кивнул головой: «Это как раз то, что мне сейчас надо…»

Пока Юлиан в деталях описывал внешность клиента и некоторые эпизоды из их разговора, Виола слушала его, чуть прищурив глаза и наблюдая за ним почти не обнаруживая эмоций, но когда, наконец, Юлиан выговорился, она сделала глоток вина и, слегка повернув голову в сторону, сказала:

– У тебя, Жюль, есть одно удивительное свойство: ты умеешь обманывать других, но себя не умеешь. В твоем голосе, в жестах появляется какой-то двойной стандарт…

– Ключик, быть почти женой психотерапевта – не значит залезать ему в душу с микроскопом.

– Ты не сердись, дурачок, – рассмеялась Виола. – «Почти жена». Чувствуешь, какая двусмысленная фраза. И это ведь именно то, о чем я говорю. Ты мне правду не сказал. Что произошло? Варшавский заманил тебя в ловушку? Клиент оказался твердым орешком? Скажи мне, я же твоя женщина, а не экзаменатор. Но я слышу в твоем голосе не свойственное тебе напряжение. В твой монолог проникла какая-то…

Она замолчала, подыскивая слово.

– Микроба, – подсказал Юлиан и двумя глотками допил свой бокал.

– Нет… я бы сказала, какая-то помеха. Вот, иногда слушаешь по радио симфонию… Все течет плавно, гармонично, и вдруг слышишь кашель, то есть сразу понимаешь, что это трансляция с живого концерта, и воображаешь себе зал, аудиторию, в которой обязательно найдется несколько человек…

– Я их кашлюнами называю.

– Жюль, скажи честно, сеанс прошел не так, как тебе хотелось? Какие-то кашлюны подпортили картину.

– Поверь мне, это не самый тяжелый случай в моей практике, но клиент меня вымотал в силу своей чудовищной мизантропии. Я ведь тоже не очень большой человеколюб, ты же знаешь, но этот тип просто вызывал омерзение. У него довольно сложный комплекс сексуальной неполноценности, идущий из якобы детских воспоминаний, но на самом деле – из подсознания. Эту ненависть к матери он буквально лелеял с детства, чтобы позднее упрекать ее и унижать, когда она уже стала зависима от него и заболела без надежды на выздоровление. Так, по крайней мере, я вижу картинку, он ведь не выложил мне все непотребные подробности своего закомплексованного эго. За один сеанс всего не выскажешь. Но неожиданное открытие другой стороны комплекса, то есть ощущение своего ничтожества рядом с материнской любовью – это произошло как неконтролируемый взрыв, и произошло благодаря музыке и, вероятно, комнате. А теперь слушай предысторию. Недели две назад заглядывает ко мне в офис какая-то девица, густо напомаженная, с большими кольцами в ушах и двумя крохотными колечками, продетыми через нижнюю губу. Фигуру ее я не вижу, она только голову в дверь просунула и говорит: «Я прошу прощения, у меня произошла накладка, я должна была встретиться с доктором Ла Беллом. А его сегодня нет, я перепутала числа, а мне срочно надо в туалет…» И пока она это говорит, я по тембру голоса начинаю понимать, что передо мной мужчина-трансвестит, и, видимо, из той категории, которую мы в быту называем «crossdresser» – то есть ему необходимо чувствовать себя женщиной, но в доминирующей роли, особенно если он занимается сексом с женщиной. И по чисто случайной схеме он в своем дамском прикиде постучался в мой офис, чтобы попросить ключ от туалета. Я молча протянул ему два ключа – от мужского и женского туалетов, и рискнул пошутить, мол, а почему не зайти в мужской. Сортиры у нас на этаже одноместные, но в мужском есть писсуар. Тут он разнервничался и говорит: «Можно мне сесть, я должна выговориться, я для этого шла к доктору Ла Беллу». И я, мол, ужасно расстроилась, у меня такой сумбур в голове… И он теребит сумочку, потом вытаскивает батистовый платочек, прикладывает к глазам и смотрит на меня умоляющим и одновременно каким-то покорным взглядом прибитой овцы.

Мне стало интересно, я вообще-то собирался пойти на ланч, но решил, что стоит задержаться. И вот эта мускулистая «девица» начала мне плести запутанную эпопею из своего детства о матери, которая породила в ней страх перед женщинами… То есть там преобладала мамаша, которая всех его девушек открыто унижала, так сказать, обесценивала; при этом, каждый раз показывала ему свою силу, пугала, что все состояние оставит благотворительным организациям, а там, видно по всему, фигурировали «старые деньги» и немалые… Ему снились кошмары, он хотел ее убить или убить себя ей в отместку… Минут тридцать он пел мне эту мешанину из древнегреческих трагедий, и у него на ногах были самые натуральные котурны, то есть такая танкетка, что нормальная баба вряд ли бы надела. Цирк, да и только. И вот что интересно: мой сегодняшний клиент вывел свою теорию из той же зависимости от материнского ига. Просто у транссексуала вполне осознанные воспоминания детства и тинейджерства пропущены через мясорубку мамочкиной диктатуры, а у моего сегодняшнего героя реальность подменилась подсознанием, и в процессе сессии в какой-то момент музыкального аккомпанимента произошел переворот в сознании, и тут скрывается самый интересный момент, который я пытаюсь понять, но пока захожу в тупик. Какой-то пассаж или несколько нот, найденных бледнолицым поляком полтораста лет назад, сдетонировали в мозгу моего пациента.

– А может быть, это мелодия, которую он слышал, пока был в утробе у матери. Я читала, что человеческое ухо – один из немногих органов, которые полностью формируется в материнской утробе.

– Верно. Но мы не знаем, как плод воспринимает звуки. Вряд ли пятимесячный зародыш вкладывает смысл в тот звукоряд, который он слышит, но на клеточном уровне возможно происходит запоминание, вроде компьютерной кодировки. Немалую роль во всех этих процессах у моего клиента могла сыграть и родовая травма. Он ведь упомянул о желании вернуться в материнскую утробу и никогда оттуда не выходить. Да что там говорить… Этот Юджин – не подарочек.

Юлиан замолчал и, усмехнувшись, посмотрел на Виолу:

– Ну что, ты удовлетворена моими ответами? Я разрешил твои сомнения или наоборот – еще больше затуманил…

– Господи, я же тебя не допрашивала, глупыш, и не намерена залезать тебе в душу, просто в какой-то момент показалось, что у тебя за такими словами, как «супер», «клиент повержен», звучат несвойственные тебе легкомысленно-помпезные нотки – вот и все. Значит, мне только показалось. Ты Варшавскому не звонил?

– Ты полагаешь, надо позвонить? Все же сеанс – дело сугубо конфиденциальное. Такие вещи не принято обсуждать.

– Жюль, он ведь тебе послал этого клиента. Не входи в детали, просто расскажи ему в нескольких словах, что произошло. Варшавскому интересен не клиент с его психозами, а комната и музыка. Кстати говоря, о музыке. Почему именно ноктюрн Шопена?

– Даже не знаю… Чисто импульсивно… Когда посмотрел в список, глаза остановились именно на этой строчке. Выбор на авось, подсознательно, но вот видишь – не промахнулся.

Юлиан умолчал о том, что музыку он в тот момент выбрал больше для себя, чем для клиента. Ему надо было спрятать в ней свою нелепо явившуюся наготу, и в тот момент он подумал, что Шопен с его умением раскрепощать чувства, наполняя их какой-то особой медитативной лирикой, отвлечет его от неприятных ассоциаций. Но Виола словно разгадала этот нехитрый маневр или почувствовала слегка припудренную полуправду в его «не промахнулся». Она неопределенно покачала головой и сказала, улыбнувшись:

– А ты знаешь, я одну вещь Мендельсона записала… Она самая последняя в списке. «Песня гондольера» называется. Очень простая мелодия без слов, будто тысячи раз слышаная-переслышаная, но она – как откровение… Что-то в ней есть земное и в то же время надмирное… Если тебе когда-нибудь станет грустно, ты ее послушай… А вообще, я хочу выпить за тебя, Жюлька. Ты проделал сегодня работу, за которую далеко не всякий бы взялся. Ты, как мне кажется, даже самого себя сумел победить, отбросил свой обычный цинизм и в почти безнадежной ситуации дал человеку надежду. Разве этого мало?

Он промолчал, наполнил свой и ее бокалы густым терпким вином и сразу сделал несколько жадных глотков, морщась от вяжущей рот кислинки… И в этот момент он стал похож, как тогда в ресторане, в день ее рождения, на феллиниевско-го клоуна, загримировавшего половину своего лица и на миг потерявшего ощущение реальности, ибо каждая половинка – клоунская красногубая и подлинная, подкрашенная акварелью мягкого уличного света, отталкивались друг от друга и снова стремились слиться, будто пытались смыть эту границу, лишенную нейтральной полосы и разделившую их на две державы.

Глина

Варшавскому он все же позвонил. Намеренно выбрал утренние часы, полагая, что включится автоответчик и тогда можно будет оставить короткое деловое сообщение, не вдаваясь в детали и не отвечая на возможные вопросы.

К его огорчению, буквально после второго гудка в трубке зарокотало баритональное:

– А я все жду, когда вы позвоните!

– Какая неожиданность, – сказал Юлиан. – Неужели в четвертый день творения, когда Господь, если не ошибаюсь, приступил к самой опасной и неблагодарной своей миссии – сотворению человекоподобных, вы, мессир, взяли себе выходной.

Варшавский рассмеялся.

– На моем телефоне высветился ваш номер, и я сразу включился. Вы позвонили буквально между двумя клиентами: один только что вышел из кабинета, а другой еще не зашел. Ждет моей команды. А вот с этапами творения у вас прокол получился. Ставлю вам двойку по Закону Божьему. До сотворения человекоподобных оставалось еще думаю несколько сот миллионов лет, а если верить Библии – так Господь за нашего брата принялся в пятницу, причем, поближе к вечеру.

– То есть нас он оставил напоследок и явно работал в спешке, думая о предстоящем отдыхе.

– Ну почему же. Вся подготовительная работа была уже сделана, и глина даже замешана и налеплена на костяк. Оставалось только вдохнуть жизнь. Впрочем, это другая тема. Расскажите лучше о первом визите. Я понимаю, что вы постарались меня не застать, а я – вон какой оборотень – айн-цвайн – и явился. Теперь у вас нет выхода, разве что бежать через вход, но я вас так просто туда не пущу. Алло? Вы где, Юлиан?

– Здесь я, здесь. Не скажу, что клиент оказался легким орешком, он меня основательно помучил, но комната, а может, и музыка, помноженная на комнату, сотворили свой эффект внезапного откровения. Так что примите мой решпект.

– Значит, комната не миф и не игра моего воображения. Впрочем, я не себя должен убеждать, я-то об этом знал с той минуты, когда перешагнул порог вашего офиса. Очень, кстати, противное слово – «офис». Чувствуете, какая в нем проглядывает английская чопорность?

– Не буду спорить. Мне лично больше импонирует «кабинет». Тоже иностранное словечко, но обрусевшее и греет сердце своим полуинтимным звучанием.

– Но согласитесь, что именно комната свою роль сыграла безукоризненно. Дебют, можно сказать, состоялся. Теперь народ не то чтобы повалит к вам, но интерес появится большой. Кстати, мне постоянно идут звонки от людей, которые хотели бы назначить к вам визит, но с вопросами почему-то лезут ко мне.

– Я вам сейчас объясню, в чем дело. Мне уже несколько человек названивали с требованием сделать им бесплатную консультацию. Причем у одного из них болит колено, но он полагает, что его семейные проблемы тому виной. С женой у него, видите ли, нелады, а поскольку все болезни от нервов, то он думает, я и есть тот доктор, который ему нужен. После того как я даю им откат, они звонят вам в надежде, что вы на меня повлияете. Из этих трех-четырех просителей лишь один согласился на сеанс в понедельник.

– Бог с ними, меня другое сейчас интересует. Вы мне скажите, как себя показала музыка. Я, честно говоря, волновался немного. У меня с этим Павлом было две, даже, пожалуй, три попытки раскрепостить его, вытянуть из него что-то путное, и он каждый раз, начиная рассказывать свою историю, вдруг замолкал, упорно смотрел в какую-нибудь точку и все мои попытки сходили на нет.

– Леонард, вы, вероятно, знаете – есть художники, которые кладут крупные мазки, чуть ли не барельеф создают на холсте, а есть такие, которые трут-трут какой-нибудь пятачок на картине, кажется, уж чего там тереть, а потом приходит зритель и не может от этого пятачка глаз оторвать. Примерно в той же технике работает психотерапевт. Ко мне отдельные клиенты ходят годами, и нередко самое сокровенное о человеке я узнаю после многочисленных сеансов. Наши внутренности и нутро нашей психики – то есть души в прямом переводе – это совершенно несопоставимые понятия.

– Ну вот, вы меня опять стремитесь поддеть. Мол, куда прешь, мастер по мозолям, сиди в своей каптерке и не суди выше сапога.

– Вовсе нет. Просто у нас с вами разный профиль и я, окажись в вашем кабинете, не смог бы ничего сделать с вашими пациентами, как и вы у меня в офисе не смогли бы лечить моих больных, даже пользуясь услугами космической праны и божественного Моцарта.

– Каждому свое – согласен. Хотя мне приходилось лечить людей с тяжелыми депрессиями, и порой небезуспешно, но…

В это время, видимо, кто-то позвал Варшавского, и он, немного отодвинув телефон, крикнул: «Да-да, я через три минуты начну прием, у меня серьезный разговор с Москвой». После чего он прочистил горло и негромко, словно прячась от кого-то, сказал:

– Последний вопрос… а то меня уже на части рвут. Вы мне так и не ответили, какую музыку вы поставили. Дайте только название, не вдаваясь в подробности.

– Это был Шопен. Ноктюрн, – ответил Юлиан, заканчивая разговор.