Текст книги "Речитатив"

Варшавский

Скрипичное адажио возникло издалека, наполняя комнату легкой звенящей печалью… казалось, медленным накатом к берегу приливает волна, и ее кипень как белая махровая сирень вспыхивает под холодным лунным светом, рассыпаясь на излете смиренной грудой лунных осколков.

Юлиан взглянул на Варшавского. Тот продолжал стоять посреди комнаты, но что-то непонятное происходило с его руками, как будто они пытались сбросить с их владельца невидимых, облепивших его монстров. Левой рукой Варшавский неожиданно потянул вниз воротник водолазки. Дыхание его сделалось прерывистым. Он бросился к диванчику и буквально рухнул на него, продолжая тяжело дышать. На лбу и над верхней губой у него проступил пот, глаза панически блуждали по комнате, как глаза человека, выброшенного в океан и пытающегося найти хоть щепу, за которую можно уцепиться…

Юлиан остановил музыку и вскочил со своего кресла.

– Что с вами? Сердце? Давайте, я вызову «скорую».

– Не надо, не надо… Я сейчас…

Он зажал большим пальцем одну ноздрю и с силой стал втягивать в себя воздух. Глаза его были полуоткрыты, но зрачков не было видно.

«Да ведь у него самый настоящий приступ панической атаки», – подумал Юлиан. Он вспомнил, что у него где-то в шкафу есть таблетки ксанакса, открыл дверцу и начал рыться в большой коробке для обуви, в которой хранил всякую всячину.

– Не надо, ничего не ищите, – остановил его голос Варшавского. – Я уже в норме.

Юлиан посмотрел на него.

Варшавский был бледен, и рука его подрагивала, когда он салфеткой вытирал пот со лба, но приступ, похоже, закончился.

Юлиан протянул ему бутылку воды:

– У меня есть ксанакс, хороший транквилизатор, могу предложить, он, правда, не сразу действует…

Варшавский отрицательно покачал головой.

– Я вовремя вспомнил проверенный метод особого дыхания по йоге, – сказал он. – Им почему-то нечасто пользуются, хотя работает эта штука безотказно и сразу. Надо произвести серию глубоких вдохов и выдохов, зажимая поочередно ноздри и задерживая дыхание между циклами.

Пока он говорил, Юлиан внимательно его разглядывал. В глазах Варшавского все еще, как отдаленные молнии, криво вспыхивали тревожные всполохи. «Приступ-то он погасил, – подумал Юлиан, – но страх свой не спрятал, все сидит в глазах».

– Да, есть разные альтернативные способы снижать уровень подобных беспокойных состояний, я об этом знаю, – сказал Юлиан, больше для поддержки разговора, потому что у него самого мысли в голове прыгали беспорядочно, как дождевые капли в луже. Неожиданное появление Варшавского и его панический приступ вызвали у Юлиана чувство неуюта, к которому примешивалась легкая тошнота… В голове у него тупо пульсировала только одна мысль: «Надо было не выходить из лифта, а сразу поехать домой…»

И в то же время в нем разгорался дразнящий огонек любопытства. Варшавский был загнан в угол, он мог уйти в глухую защиту, но не мог выбраться из угла, не раскрывшись для удара. И в то же время Юлиан не наносил свои удары, он понимал, что любой неосторожно проявленный интерес, любой, даже не в лоб поставленный вопрос, могут отпугнуть Варшавского и дадут ему преимущество, которое в данный момент было у Юлиана. «Хочет меня о чем-то спросить и не решается…» – подумал он.

Но Варшавский все же спросил, с видимым усилием преодолевая сумятицу своих чувств. Он словно одной ногой давил на газ, а другой – одновременно на тормоз, не разбираясь в последовательности своих действий:

– Скажите мне только одно. Почему именно эту музыку вы поставили? Что это за вещь? Кто композитор?

– Григ… Во всяком случае, так написано в списке. Название вещи не знаю. Когда Виола составляла список, я попросил ее в скобках указывать примерный жанр или, точнее, настроение каждой записи… Скажем, вот – ноктюрн Шопена… Ни номера, ни названия нет, но в скобках помечено: будто капли дождя стучат по крыше, легкость перемешана с тревогой… Или Бетховен. Соната. Левая рука – буря, порывы ветра, правая – испуганный трепет листьев на дереве. И все в том же духе. Григ у меня помечен в скобках очень скупо, двумя словами – «скрипки, печаль». И поставил я эту вещь без всякого умысла, просто подоспел ее черед на диске. Она идет сразу после прелюда Рахманинова, который я включал, когда Фелица Николаевна здесь находилась.

– Какая Фелица Николаевна? – спросил Варшавский.

– Старуха с идиотом сыном. Вы мне ее с самого начала предлагали для первого сеанса. После нее у меня больше не было русскоязычных клиентов. А так как мой проигрыватель стоит в режиме «stand by», то я просто включил воспроизведение, и заиграла эта вещь.

– Невероятно… – пробормотал Варшавский.

– Если я вам оказал плохую услугу, демонстрируя свою акустическую систему, то все претензии к пожилой женщине, – усмехаясь, сказал Юлиан.

– Музыка сделала то, что моя память отказывалась сделать больше тридцати лет. Это одно из тех потрясений в жизни, которое хочешь забыть и которое не вылечишь забвением. Пятый угол… Однажды в нем оказавшись, проводишь остаток жизни в обычном квадрате, но всегда помнишь про пятый угол. И вдруг тебя в него бросают со всей силы… Больно… Впрочем, для чего я это вам все рассказываю? Моя боль…

– Вы рассказываете мне потому, что для этого сюда пришли, – неожиданно жестко сказал Юлиан. – Я вас не звал, не назначал с вами встречу… Это место, куда приходят очень разные люди с непохожими жизненными историями, коллизиями и приходят ради одного: выговорить свои наболевшие проблемы человеку, который их выслушает.

– У меня не проблема! – Варшавский почти закричал, но спазма сжала его горло, и он произнес последний слог, срываясь на шепот.

– У меня тот узел, который нельзя ни распутать, ни разрубить, его можно только грызть, и я пытался… как попавший в капкан волк перегрызает свою лапу, навсегда оставаясь хромым, но обретая свободу. Но в одном вы правы – сила, которая меня к вам привела, вне моей воли. Я эту музыку хотел забыть, потому что знал, если мне когда-нибудь доведется ее услышать, она взорвет меня изнутри… И я пытался спрятать себя от нее, почти никогда не бывал в филармонии, услышав по радио какой-нибудь концерт, пение скрипок, я убегал в другую комнату или выключал музыку. А она все равно проникала сквозь стены… ее пульс… Ведь у нас есть не одно и не два, а три сердца: первое гонит кровь, второе – лимфу, а третье – память; и она, как река, эта проклятая память заставляет нас в какой-то момент карабкаться против течения подобно рыбе, идущей на нерест, чтобы снова оказаться в тех водоворотах, на тех перекатах, где мы захлебывались и где нас мочалила и тянула на дно неумолимая сила, для которой у меня даже имени нет… просто мутный коловорот, в котором время перетирает и перемешивает наши самые черные и самые белые страницы…

Лестница

Инга. Так ее звали. Мне тогда было двадцать лет… Она была на год моложе. Мы дружили еще со школы, хотя она училась в другом классе. Для нее я стал первой любовью, но в силу разных обстоятельств она скрывала свои чувства… не столько от меня, сколько от себя. Там все заклинивалось на семье. Ее папа, латыш, был человеком чрезвычайно строгих нравов, деспот в своем семейном мирке, а мать в инвалидном кресле, наполовину парализованная после автомобильной аварии, страдала от страшных болей и – как их последствие – глубоких депрессий. Отсюда вытекал ее страх – привнести в семью свои личные триумфы и радости, и она все прятала в себе, никому не показывала…

И если бы я обнажил свои чувства, сказал бы ей о своей любви… все могло случиться иначе, но я был слишком увлечен собственным успехом, своей личностью… понимаете? Она была открыта доя любви и ждала от меня той же открытости и ясности чувств. А я намеренно напялил на себя маску холодного денди, то есть созерцал мир, как Онегин театральную публику – через лорнет, полагая, что излишняя щедрость чувств подпортит мой имидж. А она, Инга, гордилась мной, любила похвастаться мною в компаниях, всегда говорила: «А вы разве не знаете, какие у Левки таланты?» – и глаза ее сияли, словно наполнялись тихой радостью будущего счастья… Я все это принимал как должное… Меня тешило ее восхищение и слегка опьяняла моя власть над ней. Сейчас поясню. Мне нужна была подпитка… моему самолюбию, и это чувство гордости за меня в ее глазах… оно словно говорило мне: ты лучший, ты несравненный, ты самый-самый. И когда я в компании, на какой-нибудь вечеринке, упоенный своим успехом у публики, полуобняв ее, выцеживал из себя что-нибудь вроде того, мол, Инга в этой игре тоже совсем не пешка, она начинала вся светиться и благодарить меня глазами. Но я делал это крайне редко, а иногда мог ее резко оборвать, если был не в духе, сделать вроде порученца при вельможном пане… принеси то да отнеси это…

А потом что-то случилось. Не могло не случиться. Не знаю точно – когда, но я почувствовал легкий холодок отчуждения, которое я сперва воспринял как обычные перемены в женском настроении или вспышки ревности, я ведь с видимым удовольствием принимал загадочно-томительные взгляды других девушек и даже при ней иногда флиртовал, намеренно поддразнивал, испытывая ее.

Однажды мы шли с ней по улице, кажется, это было в апреле… Накануне прошел дождь… Мы шли… Молча обходили лужи… Разговор то начинался, то угасал. Она выглядела задумчивой, не попадала в такт моим мыслям, как раньше, а спросить ее напрямую: «Что-то случилось? У тебя кто-нибудь есть? Я тебе надоел?» – это мне казалось немыслимым унижением. Я с мрачной решимостью искал, чем бы ее поразить, заставить посмотреть на меня, как прежде, влюбленными глазами. И я ей сказал: «А хочешь, я загипнотизирую вот этого мужчину, идущего впереди нас, и он на ровном месте споткнется. Она сморщила свой носик и сказала: «Не делай глупостей, Лева. И потом, у тебя такой фокус не получится. Вот если бы он шел к тебе навстречу, да еще глядел в глаза… А так ты просто себя подзадориваешь или меня дразнишь…» Тогда я решил ей показать, что могу больше, чем она думает, и я сконцентрировал всю свою волю, мысленно протянув стальную нить впереди этого человека и приказывая ему споткнуться… И мне это удалось. Я торжествующе крикнул, как охотник, настигший дикого зверя, а она испугалась, и помню – какими глазами посмотрела на меня… «Не делай так никогда, – сказала она. – Не переходи грань между шуткой и низостью, потому что если шутка обернется травмой, ты станешь вечным должником перед Богом…» Я ее слова запомнил, хотя в тот момент не придал им большого значения. Но почему-то с этой минуты я вдруг понял, что теряю ее окончательно, и хотя сам себе твердил молодецкое: «Подумаешь, я-то найду другую, если захочу, а ты такого, как я, не найдешь…» но в меня уже проник червячок сомнения, я почувствовал себя генералом, упускающим победу, которая, казалось, была почти в руках. Наши отношения после этого случая резко изменились. Мы с ней несколько раз серьезно ссорились, потом мирились… но та ниточка, которая по легенде переброшена через лунный круг и соединяет сердца влюбленных, – она порвалась, и развязка наступила в один из теплых майских дней. Развязка, вообще-то, совершенно неподходящее слово, но я не буду сейчас искать другое. Вначале у нас произошла телефонная ссора, но я что-то там недоговорил, она повесила трубку, а во мне бушевало мое задетое эго. Я позвонил ей опять и сказал, что иду к ней домой, потому что хочу закончить начатый разговор. Она жила в центре города на улице Пумпура в большом пятиэтажном доме. Я зашел в подъезд и увидел, что лифт на ремонте, а ее квартира была на последнем, пятом этаже. Я поднялся и позвонил. Она вышла ко мне на площадку, и мы начали говорить… Сначала негромко, потому что в квартире находились ее мать и младший брат, но разговор незаметно пошел нервно, на повышенных тонах со взаимными упреками… Она, видимо, испугалась, что услышат соседи и начала спускаться по лестнице. Я молча пошел за ней следом… А это был довольно старый дом, там длинные площадки между этажами и, когда она шла по площадке четвертого этажа, я неожиданно, повинуясь какой-то угрюмой слепой злости сидевшей во мне, натянул этот стальной тросик перед ней… но ничего не произошло, она продолжала спускаться. Когда мы дошли до третьего этажа, я снова повторил свои действия и снова – ничего. Я терял свою власть над ней и в какой-то момент даже уверенность в себе. Когда она шла по второму переходу я как-то беспомощно, чуть ли не вслух сказал «споткнись» – и опять впустую.

Но это случилось. Она уже почти была внизу, на третьей или на второй ступеньке снизу, когда ее нога подвернулась… и она начала падать… И я всякий раз, вспоминая этот момент, думаю: почему все произошло так, а не иначе… Если бы карты легли по-другому, если бы она падала лицом вниз – все бы закончилось травмой, она могла сломать руку или ногу… Она ведь была почти внизу, но ее каким-то образом развернуло, и она падала спиной. Как назло, в квартире на первом этаже шел ремонт, и перед дверью стояло ведро с известкой и лопата. Она ударилась затылком о штык лопаты со всего маху… Она ведь не могла контролировать свое движение… понимаете? Она не видела, а я видел, но не успевал… Это в американских триллерах герои успевают делать вещи, которые…

Скрипки

Варшавский сделал паузу… Он сидел чуть покачиваясь, словно продолжал движение, свой рывок к ней.

– Я закричал и начал стучать в дверь этой квартиры, где шел ремонт, но никто не отозвался, из соседней тоже никто не вышел. Была пятница, рабочий день. Тогда я вспомнил, что когда мы спускались мимо второго этажа, в одной из квартир звучала музыка. Я приподнял ее, она была в сознании, но глаза у нее плохо реагировали, и я сразу почувствовал кровь под рукой. Поддерживая ее затылок, я поднялся с ней на второй этаж и стал колотить ногой в дверь и звать на помощь. Дверь открылась. На пороге стоял мужчина в трусах и майке, с полотенцем, переброшенным через плечо, одна его щека была в мыльной пене. Я что-то промычал, он отодвинулся, и я занес ее в комнату. По обстановке в комнате, которую я разглядел позднее, стало ясно, что этот человек музыкант. В углу стояла виолончель, а футляр ее был открыт и лежал на полу. В футляре виднелись пачки нот и там же сверху лежал смычок.

Варшавский замолчал и обхватил ладонями лицо.

– Включите музыку, – глухо произнес он.

Юлиан снял проигрыватель с паузы. Варшавский продолжал сидеть неподвижно, потом его руки словно отлепились от лица, и он посмотрел на них, будто хотел удержать живую воду в горсти, но вода протекла меж пальцев, обнажая криво расчерченные линии судьбы.

– А дальше все происходило как в тумане, как будто не со мной, и я до сих пор не могу преодолеть это ощущение. Человек, который открыл мне дверь, метался по комнате, что-то мне говорил, я ничего не слышал. «Что-нибудь дайте ей под голову… – сказал я ему. – И позвоните в «скорую», чтобы они приехали побыстрее». Он поспешно сунул мне свое полотенце и убежал, телефон, кажется, был в коридоре… Я подложил полотенце ей под голову, оно сразу стало набухать от крови, и я смотрел, как из нее уходила жизнь. Я смотрел в полном бессилии… И в какой-то миг я услышал музыку. Именно эту… Наверное, с пластинки… У меня комок подкатил к горлу. «Выключите радио!» – кажется? я крикнул в пустоту – в комнате никого не было. И тут она сказала очень тихо: «Не надо… оставь…» Я взял ее руку, ощутил легкое пожатие, как будто она меня прощала, как будто прощалась… Ая не смог выдавить из себя ни одного слова, потому что в ту секунду меня сверлила только одна мысль: я боялся, что она свяжет это с эпизодом, когда я заставил человека споткнуться на ее глазах. Я боялся, что она умрет с этой мыслью, и в душе я молился – даже не Богу – а музыке, этим скрипкам, словно уносящим ее в поднебесье.

Издалека уже доносился звук сирены «скорой помощи». Но было слишком поздно. Я поднялся, подошел к стене, потому что нужна была какая-то опора… Губы ее синели… Она уходила от меня… Комната плыла и качалась передо мной. Я хотел вжаться в эту стену… слиться с ней… Помню, нащупал пальцами какой-то гвоздь и вцепился в него до боли… И тогда я их услышал…

Варшавский замолчал и закрыл глаза.

– Что услышали? – переспросил Юлиан.

– Голоса… Они шли сверху. Оттуда, с колосников, будто разорвали серый холст высоты. Они не обвиняли и не корили меня, хотя я заслужил самую высшую кару. Утешали… Плакали вместе со мной… Молились за ее душу… и за мою… Они с этой минуты стали моими поводырями, и только они ведут меня через всю мою жизнь дорогой искупления. И другой дороги у меня нет… Кроме этой, единственной: исцелять и спасать, брать на себя чужую боль и отдавать себя целиком страждущим. Я ведь немало лечил больных раком, не боялся подставить свое тело под смертоносные лучи и помогал, как мог, и сумел многим продлить жизнь. И каждый раз, когда отчаяние сжимало мне глотку, я обращался к ним за утешением или советом. Я и сейчас их слышу, только ее голос…

И он, как волк, задрал голову кверху, словно прислушивался, ловил в многоголосии космоса единственный необходимый ему голос – голос женщины, когда-то умершей у него на руках и унесенной в небо на прозрачных колесницах из скрипок и виолончелей…

– Вот и вся моя история. Другой – нет. Все остальное из моей жизни – вехи моей памяти, будто красные флажки вокруг костра, и я кружусь, хочу вернуться к этому месту, сгореть вместе с ней – и не могу, только вою на луну…

Тьма

Он замолчал, глядя в сторону окна, где клубился солнечный луч, пронизывая жалюзи и, низко опустив голову, глухо спросил:

– Вы когда-нибудь слышали о таком древнекитайском способе умерщвления – Шуан-Шуа? Китайцы обладали каким-то высшим знанием, они могли умертвить человека так, чтобы его сердце остановилось, но мозг продолжал получать кровь, то есть функционировал. Человек фактически входил в астрал. Когда его после этого возвращали к жизни, он восходил на высшую ступень познания, заплатив цену, которая полностью меняла его сущность; он как бы становился гражданином царства мертвых, обитая в царстве живых. И я в какую-то минуту, когда ее уже покидала жизнь, почувствовал, что сам перешел эту грань… как Орфей, идущий в царство мертвых вслед за своей Эвридикой. И я бы оттуда не вернулся, но голоса спасли меня… – Он посмотрел на Юлиана. – Никогда не думал, что буду с кем-то делиться своей историей. Я похоронил этот черный блок из прошлого в таких пещерах памяти, куда только я один имел доступ. А вы вот взяли и раскопали. Не вы, разумеется, – комната. И если бы я не открыл вам комнату, а вернее, если бы я не взял на себя роль демиурга, не поставил бы сам себе эту ловушку, я бы никогда вам не рассказал то, что вы только что услышали.

– Роль демиурга? – переспросил Юлиан. – Что-то я плохо понимаю. Вы что, берете на себя роль Творца? Даже при вашем эгоцентризме это игра с огнем.

– А знаете, вот попробовал – и ничего. Все вокруг купились, а вы в первую очередь. Правда, сам я нарушил табу, перешел черту – ив свой же капкан попал.

– Что?!

– Ну ничего… Как-нибудь залижу эти раны.

– Вот как…

– Именно так! Энергия космоса, пронизывающая вашу уютную норку, ничем не отличается от энергетики в соседних норках. И тот парень, что под вами, и тот, что над вами, и те, что сбоку, пользуются такой же дозой космической праны, что и вы. И поверьте мне, не дыры в космосе, а туннели веры в нашем сознании сделали комнату энергетическим оазисом. И знаете, мне почему-то не стыдно. Я вас обманул, но вы, пользуясь моим обманом, исцеляли тяжело больных людей. Вы мой должник, Юлиан.

– Стыд, вообще, не свойство вашей души. Вы ведь закостенели, Леонард. Стыд на себя берут те, кто проникают в такие глубины, перед которыми бледнеют ваши попытки искупить вину перед этой женщиной. Вы и себя защищали с большей страстью, чем скорбели о ней.

– Неправда!

– Уж если говорить про стыд… Не знаю слышали вы когда-нибудь слова Лао Цзы: «Вокруг меня свет, и только во мне тьма». Это, знаете ли, посильней Шуан-Шуа и посильней ваших голосов, потому что это наша совесть, вывернутая наружу. Потому что свет, который излучает вами убитая женщина, освещает все вокруг, кроме вашего пещерного «я».

Варшавский тяжело поднялся с дивана. Он выглядел совершенно опустошенным, как будто постарел лет на десять.

– Для вас я князь тьмы, пещерный зверь, а для других я последний островок надежды, которая у них почти иссякла, и каждую такую вот исцеленную душу я мысленно посвящаю той, которая умерла на моих руках тридцать лет назад и которую я продолжаю оплакивать, как Богоматерь своего сына. Но было бы глупо пускаться с вами в бесконечный спор. Мы вряд ли найдем понимание. Я завтра улетаю. У меня к вам и к Виолетте одна просьба: позвоните мне, скажите, как называется эта вещь Грига. Хотя бы для того, чтобы разомкнулся безжалостный круг моей памяти, который, как пыточный обруч, душит меня с неослабевающей силой…