Текст книги "Речитатив"

– После вашего японского путешествия, друзья мои, мы соберемся здесь же, в «Нике» или у нас дома, и я вам кое-какие подробности нового метода обязательно открою, – объявил Юлиан. – А пока у меня было всего два клиента, и я до сих пор от них отойти не могу. Если завтра после третьего слягу, вам, девочки, придется тандемом варить мне лечебный бульончик, хорошо пересоленный и с липкими макаронами, мать их об стенку.

Макс

Дверь распахнулась, и на пороге возник невысокий, но довольно импозантный мужчина в бархатном бежевом пиджаке, идеально отутюженных брюках и в ковбойских остроносых до блеска отполированных полусапожках с латунными бляшками на носках.

– Не помешаю? – спросил мужчина, широко улыбаясь и, слегка грассируя, добавил: – Позвольте представиться. Фамилия Дарский. Зовут Максом. А вы, если не ошибаюсь, мистер Давиденко?

Юлиан кивнул и жестом пригласил гостя сесть, с любопытством рассматривая его не совсем стандартный гардероб, в котором странным образом уживался куртуазный прикид с ковбойским притопом.

– Иду после вас в ресторан справлять именины одной знакомой, – сказал посетитель, поймав взгляд Юлиана. – Женщина необыкновенная, настоящая SMW.

– Что это значит? – спросил Юлиан.

– Self-made woman – лет двадцать с лишним назад приехала из Москвы, где занималась кройкой и шитьем на дому, а в Америке приобрела специальность художника по костюмам. Вот уже десять лет работает в Голливуде – придумывает наряды для их звездной братии и обладает исключительным вкусом. Ее два раза на Оскара выдвигали. Прийти к ней на день рождения в неряшливо заправленной рубашке или, не дай бог, в джинсах – значит не только быть осмеянным в пух и прах, а просто потерять ее уважение и – как результат – контрамарки в просмотровый зал гильдии киноактеров, где показывают новинки до выхода на широкий экран, а после премьеры выступают сами кинобоги. Вы на такого рода мероприятия когда-нибудь попадали? Мне повезло. Первый раз я туда попал года полтора назад на закрытую премьеру «Пианиста» – это фильм Романа Поланского. Прекрасная работа. Адриан Броуди выступал после просмотра и говорил минут двадцать, если не полчаса, видимо, хотел наконец-то выговориться на публике – он в фильме сыграл не очень-то разговорчивого персонажа. Вы, кстати, видели «Пианиста»?

– Совсем недавно брал в прокате…

Юлиан поудобнее устроился в своем кресле, улыбаясь направлению мыслей человека, зашедшего в кабинет психотерапевта.

– Теперь я, по крайней мере, раз в месяц хожу на премьеры, – продолжал с увлечением рассказывать Дарский. – Это и работе моей помогает. Я ведь человек творческий, сами понимаете… – он сделал небольшую паузу… – Я писатель, пятый год веду страничку сатиры и юмора в «Вестнике Эмигранта» под рубрикой «Максимы от Максима».

Он откашлялся и выжидательно посмотрел на Юлиана. Юлиан молчал.

– Когда мы только попали в Штаты, мне один умный человек посоветовал изменить фамилию. По паспорту я Володарский, но когда часто общаешься с американцами, они не любят произносить длинные иностранные фамилии, они их просто уродуют, зато Дарский они произносят почти безукоризненно, даже лучше иного соотечественника… ну, имя я тоже сократил – в Америке стал Максом, а русское мое имя – Максим, отсюда «Максимы от Максима».

– Ах, это вы! – решил подыграть клиенту Юлиан, которому начало сеанса очень понравилось, так как предвещало плавное завершение пятничного дня, без сюрпризов.

– Он самый, – оживился Дарский. – Обязательно вам принесу в следующий раз свою книгу. Там собраны афоризмы и лимерики, сочиненные мной за последние пять лет. Многое, конечно, печаталось в «Вестнике», но кое-какие вещи возникали буквально экспромтом и порой в суматохе забывались, поэтому я себя сейчас приучаю к самодисциплине – тут же записывать и сразу сохранять в компьютерном архиве или отдавать в печать. Вы же понимаете, что в свободном мире, как на одесской барахолке, могут облапошить так, что сразу и не поймешь – кто и почему… Взять к примеру интернет… Вот уж поистине неуловимый перехватчик. Нынешний плагиатор может через интернет сделать себе имя за чужой счет без особого напряжения. Вот вам случай из личной практики: сижу недавно в гостях, а рядом, вернее – напротив, какой-то незнакомый мужчина. Не очень разговорчивый и мало что из себя представляет, но из категории прилипал, то есть прицепится к одной фразе и клиширует ее почем зря. Вот и этот – выслушает чью-нибудь занимательную историю из жизни или даже пустяковую сплетню, важно кивнет головой и произносит: «Да… все под Богом ходим…». Причем ни одного тоста не пропускает и стопочку свою опрокидывает как заводной. Другие по полрюмки выпивают, чтобы не опьянеть сильно… Народ-то здесь, в эмиграции отвык от российских застолий: кто за рулем – не хочет рисковать, иному печень о себе напоминает… Одним словом, во время очередной кем-то рассказанной истории он, уже будучи хорошо подшофе, пробормотал свое «все под Богом ходим», потянулся за огурчиком и локтем задел бокал с вином у своей соседки, она еле успела отодвинуться, хотя несколько брызг на ее белую кофточку попало. Тут наступило такое неловкое молчание, а я и говорю: «Да… все под Бахусом ходим». Народ рассмеялся, и неловкая ситуация разрядилась сама собой. А на следующий день – вы не поверите – эта фраза уже появилась в интернете, кажется, в «анекдот. дот. ру» какой-то жулик напечатал под псевдонимом: «Хрустальный звон». Я уверен, он за нашим столом сидел. Вы представляете? Хрустальный звон!

– Да, – сочувственно произнес Юлиан, – интеллектуальную собственность, особенно такую афористичную, как ваша, защитить от пиратов эфира практически невозможно.

– Точно! – воскликнул Дарский и уважительно посмотрел на Юлиана. – Даже не знаю, как к вам обращаться: мистер Давиденко или доктор Давиденко.

– Как угодно. Главное, не называйте меня профессором. Здесь ведь, в Америке, стать профессором – раз плюнуть. Диплом можно по интернету выписать. Прямо в рамке пришлют.

– Согласен! – еще раз энергично подтвердил Дарский и, чуть понизив голос, спросил: – Извините, конечно, я не задавать вопросы пришел, просто так мало видишь интеллигентных людей в нашей эмиграции. Вы, если не секрет, из какого города сюда приехали?

– Из Харькова, – ответил Юлиан. – Харьковчайник я.

– Как вы сказали? Харьковчайник?

У Дарского на лице появилось такое оживление, будто все его лицевые мышцы одновременно пришли в броуновское движение.

– Но это же замечательно! Вы где-то прочитали или сами придумали?

– Сам придумал. Только что.

– Меня вот почему словечко ваше так рассмешило? У меня сосед в доме из Харькова. Петя. Петруша Ткаченко. Так он все ностальгией мучается. А у нас балконы смежные, и вот, бывало, вечерком я выхожу на балкончик с чашкой чая, а Петруша со своей дежурной сигареткой. Я чай попиваю, а он курит, смотрит на беззвездное лос-анджелесское небо и причитает: «Эх, Максик, знал бы ты какие были ночи под Харьковом! А какие звезды! А как пилось под Харьковом!» Я слушаю, слушаю и говорю ему: «Ну чего ты ноешь? Купи билет и слетай в свой Харьков, поглазей на звезды…» На что он отвечает: «Нет, я к этим бандитам ни за что не вернусь!» Представляете, как я его в следующий раз вроде бы невзначай харьковчайником огорошу… скажу: «А не пора ли тебе, Петруша, в харьковчайники переквалифицироваться? А то все кипишь да пар пускаешь в своем американском котле…»

Дарский замолчал и стеснительно добавил:

– Если вы, конечно, не против, поскольку авторство…

– Ну что вы, господин Дарский, я за вас абсолютно спокоен. Если на следующий день этот оборотик появится в интернете – ясно, что, кроме вас или меня, его никто не смог бы туда запустить, а так… пользуйтесь, я вам, можно сказать, дарю мой экспромт. Но при случае можете похвастаться, что одно научное светило – не называя, конечно, моей должности – подарило эту шутку в знак уважения. Вас такой расклад устраивает?

– Более чем… – Дарский приложил руку к сердцу. При этом лицо его приняло таинственное выражение, и он значительно произнес:

– Я сейчас выдам один афоризм. Только прошу вас, – это мой, так сказать, перл. Он появится во вторник в юбилейном шестисотом номере «Вестника», и вы уж, пожалуйста…

Юлиан многообещающе кивнул.

– Так вот, слушайте… – Дарский слегка наклонился вперед и, медленно расставляя слова, произнес: «Старость у мужчины наступает в тот момент, когда его предстательная железа превращается в представительную».

– Недурно! – улыбнулся Юлиан. – Многие оценят…

Взгляд его, как бы невзначай, упал на наручные часы. Вступительный монолог Дарского уже продолжался больше двадцати минут.

– Однако, как говорится, делу – время, потехе – час. Учитывая, что наша с вами беседа уже около получаса забрала, не пора ли вернуться в реальность. Что вас привело ко мне?

Язык

Дарский кивнул, и лицо его изобразило несомненное сожаление от того, что приходится возвращаться в чертову реальность, которую легко наряжать в эпиграммы, буриме и максимы, но под чьей лакированной маской нередко прячется неизбывная гримаса стыда и отчаянья.

– Это история из жизни моего отца, но она настолько необычна, что я полностью потерялся, попросту попал в тупик, не в силах размотать весь этот противоречивый клубок… Давайте я вам расскажу все с самого начала, чтобы вы поняли, на каком месте фундамент был построен.

Дарский замолчал, и с некоторой, как показалось Юлиану манерной растерянностью, потер пальцами лоб, словно приглаживал возникшую от внезапно налетевшего ветра легкую рябь морщин.

– Я немного загадками говорю. Вы извините, это мой недостаток, вернее, моя разговорная манера, люблю формулировать с изысками и недомолвками, поскольку жанр, в котором я пишу, требует метафоричности, а мое многословие с моим жанром постоянно вступают в конфликт… Я с этим борюсь, но не всегда успешно… Одним словом, история такая…

Моему папе семьдесят девять лет. Два с половиной месяца назад он с тяжелым инсультом попал в больницу, со всеми вытекающими отсюда последствиями: частичная потеря речи, паралич конечностей, депрессия. Первое время папа все время молчал, и я подозревал, что удар был настолько сильным, что речь уже не восстановится. Но вот, примерно месяц назад он вдруг заговорил. Однако я практически ни слова не понял. Он заговорил на идиш – языке, которого, как я думал, он вообще не знает. Дело в том, что мой папа в четырнадцать лет сбежал из дому – а жил он в маленьком белорусском местечке – и с полмесяца поскитавшись, оказался в Минске. Там нашел какую-то дальнюю родственницу, первое время ютился у нее, пока не поступил в институт, и стал вскоре образцовым советским студентом, комсомольским активистом и будущим инженером-механиком. Свой местечковый быт он постарался забыть навсегда, фактически отрекся от всего, что напоминало ему о его детстве. И он очень бы преуспел. Но тут началась война, а было ему семнадцать лет. Он эвакуировался, продолжал учебу в эвакуации и перед окончанием войны был мобилизован и даже участвовал в боевых действиях. После войны, будучи очень целенаправленным человеком, он уверенно продвигался по служебной лестнице с уклоном в партийную работу. В тридцать три стал председателем профкома своего завода, а еще через пять лет заместителем секретаря парторганизации и почти два десятилетия продержался в этой должности.

О своем детстве в местечке он не любил говорить. Хотя там еще жили его старый отец и двоюродная сестра. Мать, младшего брата и других родственников убили немцы. Иногда он получал письма от отца, но никогда не отвечал на них, а перепоручал эту задачу моей маме. Она, следуя папиным инструкциям, писала буквально следущее: «Семен, – так зовут папу, – занят на очень ответственной работе, писать у него нет времени, у нас все хорошо». Вот и вся переписка. Вместо обратного адреса на конверте указывала «До востребования».

Теперь я вернусь к недавним дням. Когда папа заговорил на идиш, я, поверите ли, сильно испугался, почему-то сначала решил, что это, как в полтергейсте: вселился в человека бес и управляет его голосом. Потом начал расспрашивать врачей и узнал, что подобные случаи редки, но все же известны науке.

Одни речевые центры в результате инсульта подавляются, другие, которые были намеренно или по каким-то причинам неактивированы, начинают себя проявлять. И вот, представьте себе ситуацию: я сижу у постели своего отца и он что-то просит у меня. Я понимаю, что слышу просьбу, но не понимаю как мне на нее реагировать. Задаю вопрос по-русски, а в ответ слышу раздражение и повторение фразы на идиш. Тогда я во время следующего визита привел с собой приятеля, понимающего язык. Он посидел рядом, послушал и потом объяснил мне, что фразы отец произносит, в принципе, осмысленные, явно из своего детства. Особенно часто он просит стакан воды или повторяет по нескольку раз: «Сынок, иди домой обедать», и все в таком роде. Но осознанно ли он это произносит? Вот в чем вопрос. Спрашиваю у врача – тот разводит руками, область мало исследованная… Попробуйте, говорит, принести ему стакан воды и посмотрите, как он будет реагировать. Пробую. Никакой реакции. Воду приходится давать ему, буквально по глоточкам вливая в рот. Он пьет, а в глазах пусто – поди разберись, что у него на душе творится.

Так продолжалось почти месяц, а недели полторы назад история приобрела неожиданный поворот. Прихожу в больницу. Сажусь рядом. Смотрю на отца и вижу – что-то в его взгляде поменялось. Такая тоска в глазах, какой прежде я не замечал, и на меня он смотрит как-то по-другому, я под его взглядом даже поежился… Жду, что он скажет, а он молчит. Тогда я улыбнулся ему и одобрительно похлопал по ладони, а он не сводит с меня глаз, молчит, только губами шевелит… И вдруг он запел. Я даже не могу это назвать пением, так, подвывание какое-то, мне даже жутко стало. И слова он произносит совсем другие, и повторяет их чуть ли не каждые две минуты, будто заведенный. А я из всей фразы только одно слово узнаю «зингеле» – «сынок».

Что делать? Вышел я в коридор и тут у меня мысль возникла. Набрал номер телефона Матвея, приятеля моего, и говорю: «Я сейчас включу «спикер», послушай новую фразу, которую отец произносит и объясни мне, что происходит». Так и сделал, не выключая телефон подошел к папе, он увидел меня и те же слова на ту же мелодию пропел. Я выскочил в коридор и спрашиваю Матвея: «Ты что-нибудь понял?» А он отвечает: «Что-то совсем чудное старик бормочет: «Сынок, почему ты не приехал на мои похороны? " И даже не говорит, а как молитву поет… И знаешь, что удивительно? Вот с той же примерно интонацией и даже на похожий мотив кантор в синагоге поет «Кол нидрей» – первую молитву во время вечерней службы в Судный день».

Я когда это услышал несколько минут стоял совершенно ошарашенный. Ведь мой отец всю жизнь был атеистом, никогда никакие синагоги не посещал, к набожным евреям здесь в Америке относился очень отрицательно, то есть он к старости, может быть, тайком усомнился в коммунистических идеях, но у него осталось такое же резкое неприятие религии, как в молодые годы. Религия для него была и есть «опиум для народа». И что же… Мой беспомощный отец, находясь в больничной палате, произносит совершенно несуразную фразу, да еще на мотив еврейской молитвы. Ну, думаю, дело ясное: нарушение психики – одно из типичных осложнений после инсульта и зачастую это уже необратимый процесс.

А теперь слушайте, что происходит дальше. У меня есть родная сестра, она старше меня на пять лет, живет со своей семьей в Кливленде. Я, конечно, постоянно держу ее в курсе дела, звоню, рассказываю подробно о папиной болезни. И в тот раз позвонил ей, говорю: так, мол, и так, заговаривается папа, зациклился на одной фразе – почему я не пришел на его похороны, и как его успокоить, ума не приложу. Сестра пооохала, поплакала и повесила трубку. А в час ночи вдруг от нее звонок. «Макс, – говорит, – я ведь все вспомнила и поняла…» И она мне рассказывает историю, которую в нашей семье не любили афишировать, и знали о ней только самые близкие. Я просто был тогда слишком мал, чтобы уразуметь суть событий.

Так вот: в один из осенних дней 1957 году пришла на имя моего отца телеграмма из Пуховичей – это то самое местечко, откуда он сбежал в четырнадцать лет. Телеграмма была послана двоюродной сестрой, в ней было несколько слов: «Отец при смерти, приезжай». Папа провел бессонную ночь, что-то обсуждая с мамой, а утром послал свой ответ: «Занят особо ответственным поручением, приехать не могу». А еще через два дня пришла последняя телеграмма: «Твой отец скончался. Похороны воскресенье». Он и на похороны не поехал. Заперся у себя в кабинете, долго оттуда не выходил. Потом вышел, от него сильно пахло водкой. Моей сестре в 1957 году было одиннадцать, и она слышала разговоры родителей. Она не все поняла, но общий смысл событий уловила.

Когда сестра мне рассказала эту историю, я понял, что произошло совершенно невероятное. Мой папа сошел с ума и представляет себе, будто он – сам отец своего отца. Сестра моя высказала предположение, что это просто совесть в нем заговорила. Даже если так, я не думаю, что мозг его работает в нормальном режиме – какие-то необратимые сдвиги произошли. Но меня мучает только одно: как ему помочь, как вызволить его из этой клетки? Я и сегодня был у него, он посмотрел на меня с такой болью, что у меня все внутри оборвалось. «Сынок, – сказал он с той же настойчивостью, – почему ты не приехал на мои похороны…» Нет, не сказал – простонал… прорыдал…

И вот я здесь. Еще когда к вашей двери приближался, подумал: а зачем, собственно, я к психологу пришел, как он мне может помочь? Но больше мне не к кому идти…

Юлиан, сложив руки на груди, пристально смотрел на Макса:

– Вы знаете, это одна из самых невероятных историй, которые я в своей жизни слышал. Самое удивительное, что я в нее верю. Я читал о случаях, когда люди, испытавшие потрясения, травмы, начинали говорить на языках, им совершенно неизвестных, но случай такого перевоплощения необычен тем, что здесь вмешалась – ваша сестра права – совесть. Не удар молнии, не травма головы и даже не тромб в кровеносном сосуде, хотя это прямая причина инсульта. О подобной сублимации писали Юнг и Фрейд, но они брали как пример проявления угрызений совести – сновидения, в которых стыд за аморальный поступок мог вызвать конкретные образы и даже кошмары.

Здесь же совсем другое. Это целый пласт неисследованного. Такая наука, как психогенетика, могла бы найти немало любопытного в рассказанной вами истории. Это одно из поразительных проявлений бессознательного в сознательном.

А теперь слушайте, что я вам посоветую сделать. В следующий раз, придя к отцу, скажите ему, что вы были на его похоронах, просто стояли в стороне – поэтому он вас не увидел. Важно произнести эти слова с глубоким чувством, не механически. Вам придется перевоплотиться так же, как ваш отец перевоплотился в своего отца, но теперь вам надо сыграть его самого. Этот текст обязательно выучите на идиш. И вот почему. Скорее всего, те первые фразы, которые он произносил, вроде того что просил стакан воды, были автоматическим воспроизведением утопленных в памяти страниц детства. Это при инсультах часто бывает. Но его слова о похоронах – это феноменальный случай перевоплощения в образ другого человека, а возможно, и проявление, как в фотографическом растворе, духовной сущности его отца. Вы упомянули, что в эти минуты его лицо было совсем другим – трагичное лицо, а не маска человека с пораженным мозгом. Вы понимаете, совесть, угрызения совести осуществили невероятное – реанимацию памяти, языка, сознания, и получилось так, будто инсульт поразил другого человека, а не того, который спросил вас, почему вы не пришли на его похороны.

Юлиан замолчал, а Дарский с каким-то растерянным видом потер лоб, но в этот раз не наигранно, без всякой позы. Он, словно не веря услышанному, покачал головой и сказал:

– Есть еще одна деталь, о которой я не могу вам не рассказать. Несколько дней назад я сидел у компьютера и занимался своими делами и почему-то вдруг подумал: «Ачто это за молитва такая «Кол нидрей», почему именно на ее мотив мой отец поет свои странные речи»? Открыл еврейскую энциклопедию и вдруг прочел фразу, которая не отпускает меня до сих пор: «И будет прощено всей общине сынов Израиля и чужеземцу, живущему среди них, ибо весь народ – в неведении». Это слова из Книги Чисел, они входят в текст молитвы «Кол нидрей». И вот сейчас, после того, что вы сказали, я подумал: но ведь эти слова о нем – о моем отце, и о его отце, и обо всей России – все были в неведении и все стали жертвами этого неведения, независимо от национальности. Это о нас всех – забывших свою веру, предавших своих родителей и выхолостивших свою память… Это о нас всех…

После того как Дарский ушел, Юлиан долго сидел в своем кресле, пытаясь собрать воедино нахлынувший на него сумбур мыслей. Он вдруг почувствовал невероятную усталость и неуют от той тишины, которая всегда была его союзницей в минуты, когда хотелось расслабиться, и которая теперь давила на него так, будто сама искала выход из сжатого пространства комнаты. Он подумал, что музыкальная шкатулка Варшавского в этот раз не сработала и не сыграла свою мелодию спасения, поскольку некого было спасать… Но если бы этот выживший из ума старик оказался вдруг здесь, в комнате, разве музыка смогла бы преодолеть не просто сопротивление пораженного мозга, а фактически переплыть реку забвения… оживить соляной столб… выдавить смоляную слезу из сухой крестовины? Музыка… «А какая музыка могла бы его исцелить?» – подумал Юлиан, рассеянно проглядывая перечень мелодий, записанных Виолой. На глаза ему попалась строчка: «Мендельсон. Песня гондольера». Она была последней в списке. И тут он вспомнил, что Виола упомянула эту вещь Мендельсона, когда они сидели в кафе «Флора».

Юлиан включил проигрыватель, закрыл глаза, и его утлая лодочка выплыла из заросшей ряской заводи на чистую воду, в которой отражался и причудливо очерчивал себя крутой берег с его затейливо разбросанными кустами можжевельника и древними лохматыми елями, чьи корни кое-где продирались через каменные пролежни, повисая в воздухе, как скрюченные пальцы стариков. А в промоинах и трещинах могучих валунов гнездились эдельвейсы и кучковались колонии вереска, создавая груботканый рокарий дикой природы.

Но вот, каким-то чудесным образом Юлианова плоскодонка стала вытягиваться, обретая аскетично-черное тело гондолы, и в спокойные вдумчивые аккорды суровой родины вдруг проникло почти невесомое венецианское тремоло, сыгранное водяными каплями, слетевшими с весла гондольера. И реликтовые ели начали коченеть, обрастая каменной чешуей и преображаясь в кирпичные дома, подточенные тиной, в заплатах сырости, с окнами, глядящими внутрь, словно ищущими свое прошлое… А невесомые молоточки тремоло выхватывали что-то неуловимое из дымки завороженного дня: звоночки трамваев на улицах старого города… вокализ жаворонка на опушке утреннего леса… потрескивание отгоревшей свечи в шандале и блики сухого пламени на впалой щеке музыканта…

И Юлиан внезапно подумал, что первоначально возникшее в нем ощущение того, будто комната истощила его, выпила все жизненные соки – на самом деле было обманчивым. Комната просто расставила все по своим местам, неожиданно повернув обещанный быть легким, как молодое вино, пятничный вечер, в мучительное расщепление памяти на два языка, намертво прилепленные к нам с первой осознанной минуты жизни: родной – с телесным сладковатым привкусом материнского молока и праязык, живущий в подсознании и ждущий своего часа, чтобы проснуться на нашем последнем вздохе и перенести душу из отлепившейся старой скорлупы в одушевленную обитель вечности.