Текст книги "Речитатив"

Паноптикум

Юлиан дважды названивал Варшавскому, но безрезультатно. Автоответчик включался, и голос ясновидца обещал перезвонить в ближайшие пять минут, но, видимо, график приема больных был настолько плотным, что созвониться им удалось только в начале восьмого, после того, как Юлиан отпустил последнего пациента.

– Вы позвонили очень кстати, – голос Варшавского звучал с перебоями и даже с некоторой одышкой. – Как далеко вы от меня? – В пяти минутах езды, – ответил Юлиан.

– Приезжайте и подождите в приемной. У меня пациент. Я делаю массаж. Закончу через полчаса, и тогда мы сможем поговорить.

Вскоре Юлиан припарковался возле двухэтажного здания, на фронтоне которого висела вывеска: «Многопрофильная клиника доктора Левитадзе».

Варшавский снимал помещение на втором этаже. Дверь в приемную была открыта. Юлиан вошел и огляделся. В комнате находилось трое. Невысокий мужчина преклонных лет со слезящимися красными глазами сидел на двух вплотную составленных стульях, как-то по-детски скрестив короткие ножки и напряженно упираясь ладонями в дерматиновую обшивку сидений, от которых он, казалось, готов был отжаться, как спортсмен-разрядник. «Геморрой» – поставил диагноз Юлиан. Рядом с мужчиной, соблюдая дистанцию в один стул, сидела довольно полная, пожилая женщина в платье безнадежно-горчичного цвета. Она держала на коленях большую соломенную сумку с множеством бронзовых нашлепок, из которой выглядывал темно-вишневый стаканчик термоса и уголок русской газеты с крупно набранным заголовком: «Уроки Истории ничему…». Концовка фразы уходила в сумку, но легко угадывалась. «Остеохондроз и гипертония» – подумал Юлиан.

Еще один визитер – лысый мужчина в очках с затемненными стеклами, оккупировал потертый диванчик напротив, и, сцепив на коленях руки, методично вращал один большой палец вокруг другого, меняя направление вращения примерно каждые две секунды. Иногда что-то в этом моторчике заклинивало, тогда мужчина с печальным видом смотрел на свои руки, после чего средним пальцем поправлял сползающие на нос очки. «Вот это мой типаж, – отметил Юлиан. – Бессонница и неврастения».

Появление нового пациента сразу же изменило расположение сил в приемной. Все взоры обратились на Юлиана. Он без промедления был подвергнут перекрестно-примерочному осмотру, что само по себе обычное явление в местах принудительного соприсутствия – таких, как зал ожидания, вагонное купе или приемная врача. Драматические коллизии, в них происходящие, могут ужаснуть до слез или рассмешить до колик случайного свидетеля, а то и сделать его – иногда даже против своей воли – активным участником событий.

Мужчина, сидевший одной задницей на двух стульях, смотрел на вошедшего с полупрезрительным видом бывалого больного, как бы осуждая барскую ипостась подтянутого и загорелого Юлиана. А он, в брюках от Зеньи, в элегантно приталенной рубашке от Ватанабэ и мокасинах от Гуччи, и впрямь выглядел пришельцем с европейского континента, а посему волей-неволей становился весьма уязвим, ибо легко мог попасть под стрелы публичного осуждения. Привычка прибедняться настолько въелась в американский образ жизни, что увидеть прилично одетого мужчину-калифорнийца удается лишь в особых случаях: на деловом рауте, премьере в филармонии или на церемонии вручения какой-нибудь позолоченной статуэтки. Зато на следующий же день он неизменно превращается в нечто среднее между бомжом и нищим студентом.

Пожилая дама тоже участвовала в осмотре. Но под другим углом. Слегка приподняв выщипанные брови, она, похоже, проводила мимолетную ревизию Юлиановых физико-технических данных: сердце, печень, поджелудочная железа, почки, кровеносная система, легкие, гортань, желудок, толстая кишка… Однако в облике Юлиана она ничего желтушного, ушибленного, запущенного, гнойного, бледного, дряблого, пониженно-кислотного и гипертонического не нашла.

Мужчина на диванчике менее других был вовлечен в изучение пришельца. Он разве что на несколько секунд остановил неутомимое вращательное движение своего вхолостую работающего моторчика и, основательно взявшись двумя руками за дужки очков, с решительным видом подвинул свой наблюдательный агрегат поближе к переносице. Очки тут же вернулись на прежнюю позицию.

Юлиан подошел к стопке журналов, лежавших на низком столике, взял потрепанный «Огонек» и начал его рассеянно перелистывать.

– Они одно старье держат, – сокрушенно сказала дама. – Все журналы за прошлый год…

– Жмоты, – поморщился старик, сидевший на двух стульях. – А что это за мебель? – он неопределенно показал рукой в сторону диванчика и скорчил презрительную мину. Я такой диван пару дней назад выбросил на помойку. А они этот хлам подбирают как ни в чем не бывало.

Юлиан мысленно улыбнулся. «Они» составляло излюбленную форму политической некорректности критиков социума. Это личное местоимение как бы переходило в безличную форму и таким образом могло смело охватывать всех без исключения: от дворника до министра и от уборщицы до президента. «Они» то и дело путались под ногами и постоянно мешали бороться с негативными явлениями жизни. Правда, от нелицеприятной критики борцов за справедливость в «их» адрес никому из «них» не становилось ни холодно ни жарко. Зато сам критик оставался доволен своим нетерпимым к «ним» отношением, в глубине души смирившись с инвариантной несправедливостью окружающего мира.

– Молодой человек, – нараспев обратилась дама к Юлиану, – хотите почитать «Курьер», свежий номер, сегодня купила, – она вытащила из сумки газету и развернула ее, показывая товар лицом.

– Благодарю вас, – ответил Юлиан, перелистывая «Огонек». – Я люблю прошлогодние новости, их как-то спокойнее переносишь.

– Хе-хе… – сказал пожилой и, поморщившись, сделал очередную попытку отжаться на обеих руках. Видимо, геморрой давал себя знать.

Дама, тем временем, покрутив газету в руках, начала ею методично обмахиваться. Газета ожесточенно зашуршала, создавая звуковой эффект нашествия саранчи на беззащитную африканскую деревню.

– А памятник ветеранам войны в Пламмер-парке вы видели? – спросил пожилой, видимо, продолжая ранее начатую тему. – Чистое убожество. Я уже не говорю про эту наглую выходку их совета. Сами же себя золотыми буквами вписали в именной список и думают, что обвели общественность вокруг пальца. Меня они записать забыли, понимаете, а Кушнера взяли и записали. А он такой ветеран, как я мотоциклист. Ходит и всем говорит одно и то же: у меня ранение, у меня не сгибается правый указательный палец. Шмок! Он думает, что вокруг одни идиоты. Палец у него, знаете, почему не сгибается?

– Почему? – спросила дама.

– Потому что это тот самый палец, которым на курок нажимают. Он же самострел этот Кушнер, сам себе и прострелил палец, чтобы в тыл отправили. Зато теперь он герой.

На лице говорившего появилось брезгливое выражение. Он полез в боковой карман пиджака, достал потрепанный бумажник, извлек из него фотографию и протянул женщине.

– Вот, смотрите…

– Ой, неужели это вы! – сказала дама, отодвигая фотографию и близоруко щуря глаза. – А рядом с вами какой-то генерал! Вся грудь в орденах… Вы здесь просто красавец.

– Правильно, – смягчая тон, потвердил пожилой. – На этом снимке вы видите меня рядом с командующим Одесским военным округом генералом Бабаджаняном. Эх, трудно поверить… как будто все было вчера. А ведь снимок сделан тридцать пять лет назад.

– Так вы оказывается дослужились до полковника… – дама почтительно посмотрела на мужчину.

– Какого полковника! – оскорбился пожилой. – Вы шо, форму не различаете? Это же белый китель. Я был капитаном первого ранга. А теперь эти сволочи не внесли мое имя на памятник. Шпана! Понимаете, натуральная шпана!

Лысый сосед Юлиана встрепенулся и нервно поправил очки, которые у него сыграли туже короткую партию тромбона.

Дама вздохнула и, почему-то глядя на Юлиана, сказала:

– У каждого свое… Вот у меня, к примеру, два сына и оба дураки. Один был женат пять раз и все пять неудачно. Другой уже тридцать лет женат на одной женщине и тоже неудачно! А я посередине… да еще должна играть в дипломатию. И я вам вот что скажу: если бы я все принимала близко к сердцу, уже давно была бы на кладбище.

– А председателя их Совета ветеранов вы видели? – с отвращением произнес старик, яростно ерзая задом по кромке стула. – От него за версту водкой пахнет. Алкоголик, понимаете? Ему лечиться надо, а не Советом руководить.

– Правильно Джигарханян в том кино говорил, – неожиданно подал голос лысый сосед Юлиана. – Бабы и пьянство непременно доведут до цугундера.

В этот момент дверь отворилась, и женщина средних лет с обескровленным серым лицом вышла из кабинета, и сразу вслед за ней на пороге появился Варшавский. Он осмотрелся, коротко кивнул Юлиану и повернулся к даме:

– Как самочувствие? Полчаса уже прошло, вы можете ехать домой. У вас есть транспорт?

– За мной скоро заедет сын, – ответила дама.

– А вы, кажется, без записи? – спросил Варшавский у бывшего капитана первого ранга. Я вас смогу принять сразу после этого молодого человека.

– Я тоже без записи, – поправляя очки, робко произнес третий пациент. – Мне дочка сказала, что вы можете помочь. У меня одна проблемка…

– Вам смогу уделить минут десять, не больше, но только вы будете самым последним. Заходите, Юлиан, – добавил он, распахивая дверь.

Коллеги

– У вас в приемной собралась замечательная компания. Просто райкинские типы. Я знал, что подобные экземпляры существуют, но не представлял их в живом воплощенье, – сказал Юлиан, осматриваясь.

Кабинет Варшавского выглядел странновато. Инвентарная опись заняла бы полторы минуты. Там были два старомодных стула кофейного цвета с высокими, почти готическими спинками и тиковый стол, потертый, с ошкуренной столешней – будто его собрались реставрировать, но передумали и поспешили сдать в комиссионку. Рядом ежился под большим помятым полотенцем массажный раскладной столик. Люстры в комнате не было, освещение составлял торшер, увенчанный гофрированным абажуром, да небольшая настольная лампа, посылающая рассеянный, но яркий луч куда-то в сторону входной двери.

– Да, публика меня посещает самая что ни на есть разная, – усмехнулся Варшавский. – Можно романы писать… Редкие типажи! Хотя, признаюсь, я к концу дня так устаю, что весь этот живописный материал уходит, как вода через дуршлаг, остаются только мои высушенные мозги, очень похожие на слипшуюся вермишель.

Он замолчал и, потирая ребром ладони подбородок, задумчиво посмотрел на Юлиана.

– Я не хочу отнимать у вас много времени. Несколько последних дней оказались для вас и для Виолетты довольно суматошными. В какой-то степени я стал невольным катализатором этих драматических событий…

Юлиан поморщился и предостерегающе поднял руку:

– Леонард, не будем размазывать белую кашу по чистому столу. Я не держу на вас зла. Сохраним верность идеалам толерантного общества или, попросту говоря, сделаем вид… что ничего не случилось.

– Сделать вид – значит закрыть глаза, а я ведь человек скрупулезный, как вы успели заметить, и не люблю недоговоренностей, намеков и косых взглядов. Поймите меня правильно: я эти косые взгляды получаю время от времени от моих пациентов. Но сие дело привычное. Не каждое лыко в строку. Вы – другое дело. Вы и Виолетта – мои друзья. Вашу критику или даже насмешки я воспринимаю очень лично, как борьбу на равных. Вроде состязаний античных риторов или как спортивную дуэль на рапирах, до первого укола. Поверьте, я вам не враг, и я попробую вас убедить в том, что мое поведение… оно, понимаете, обусловлено моей ролью в событиях, которые от меня не зависят и управляются не мной.

– Как-то очень мудрено. О каких событиях вы говорите? Если о судьбе или карме, так мы, похоже, все обсудили, я вам выложил историю моего папы, вы мне рассказали про мировую энергию, которая выбрала мой скромный офис для своего триумфального шествия. Что же еще? Или у вас есть другая скрытая роль, с которой вы еще не выходили на сцену, роль Бодхисатвы, например, а мой офис вполне подходящая стартовая площадка для этой цели.

– Нет! – резко возразил Варшавский. – Нет у меня никаких скрытых ролей. Но уже несколько дней я думаю об истории, вами рассказанной, – о театре, о Крафтувне. И я невольно, а может быть, намеренно пытаюсь связать ее с тем моим посещением вашего офиса, когда я буквально был оглушен магнетизмом праны. Вы даже не представляете себе важность этого открытия – что вполне естественно – поскольку открытие предназначалось мне. Не вам – а мне! Понимаете?

– Нет, не понимаю, – равнодушно сказал Юлиан и пожал плечами.

– Хорошо, попытаюсь объяснить. Для меня это знак того, что я должен вам помочь, причем бескорыстно, от чистого сердца. И это скорее не путь Бодхисатвы, а путь доброго самаритянина, смиренный христианский путь, имеющий главной целью помочь ближнему, отбросив гордыню и мелкий расчет.

– Все-то вы говорите загадками, скрытыми намеками…

– Никаких здесь нет загадок. Я предлагаю вам…

Варшавский сделал паузу и отбарабанил пальцами на столешне несколько тактов.

– Я вам предлагаю совместный бизнес. Считайте, что я – ваш партнер, причем, безо всякой финансовой заинтересованности, как бы волонтер. Мы станем на полтора-два месяца коллегами по исцелению людей, которые ждут чуда, но потеряли надежду обрести его.

– Коллегами? – ошеломленно переспросил Юлиан.

– Послушайте внимательно и не перебивайте меня. Представьте себе, что в следующем номере «Вестника эмигранта» появляется объявление на той же странице, где находится моя реклама. Звучать оно будет примерно так: «Новая методика психотерапевтического лечения доктора Давиденко. Ваши тревоги, сомнения, страхи потеряют свою власть над вами в ту минуту, когда вы окажитесь в офисе доктора Давиденко. Все, что вас мучило, тяготило годами, рассеется, как тучи после грозы. Доктор

Давиденко работает в паре с экстрасенсом и целителем Львом Варшавским… Могучая энергия космоса – прана становится невидимым, но сильнейшим оружием, исцеляющим любую душевную травму». Ну, а далее – часы приема, телефон…

– Оружием… исцеляющим… – Юлиан посмотрел на Варшавского, как на инопланетянина. – Ну подумайте, что вы мне предлагаете? У меня устоявшаяся клиентура, непыльная, спокойная работа. Отрицательную энергию моих клиентов я успешно заземляю через барьер, который я по кирпичикам собирал в течение нескольких лет, и я в крайне редких случаях могу почувствовать деструктивное влияние чужого поля. Скажите мне, почему я вдруг должен принимать больных из России, которые по своей ментальной организации воспринимают врача-психотерапевта как потенциального соловья-разбойника, намеренного ограбить их на большой дороге. Эти люди, даже не успев открыть дверь в мой кабинет, будут фиксироваться на заранее спланированной мысли: вот еще один пройдоха-доктор, видали мы таких – наврет с три короба, а денежку ему отстегивай… Леонард, вам не кажется, что вы мне предлагаете журавля в небе.

– Я вам предлагаю синицу в руке, синюю птицу, о которой иные только могут мечтать.

– Боюсь, однако, что при ближайшем рассмотрении синица окажется гадким утенком.

– А вы помните, в кого превратился гадкий утенок?

– Пустой разговор. Мои американские клиенты платят мне 150 долларов в час. У меня есть люди, которые ходят ко мне годами, потому что полностью исцелить иные комплексы и страхи далеко не всегда удается. Средний эмигрант из России никогда такие деньги не выложит. Государственные страховки типа «Медикала» я не хочу принимать. Спуститесь на землю, Леонард!

– Зато у вас будет сильнейшее оружие, с помощью которого можно творить чудеса. И это оружие – музыка. А что если во время сессии зазвучит музыкальная вставка, которая по своему настроению будет резонировать с внутренним состоянием больного. Вспомните спектакль. Речитатив Крафтувны перевернул ваше сознание, ваши представления о театре, об актерском мастерстве, потому что музыка сыграла роль скальпеля, проникающего в психику зрителя, – разве не так?

– Леонард, вы рассуждаете как романтик, но реальность вам нанесет неожиданный, но очень чувствительный удар. Музыка давно применяется в психотерапии, так же, как психодрама – своеобразные импровизированные спектакли. Не изобретайте велосипед. Я, кстати, когда начинал свою профессиональную деятельность, иногда во время сессии включал проигрыватель. Лилась тихая усыпляющая мелодия… Тогда, помню, очень был моден греческий исполнитель Янни. Ну и что? Клиенты мои иногда говорили, что музыка им помогает разобраться в своих внутренних противоречиях, особенно дамочки среднего и пожилого возраста испытывали томление… Но я постепенно потерял интерес к этой стороне моей практики.

– Вы не хотите понять одного. Комната! Ваш офис! Сила энергии, которая проходит через вашу комнату, удесятерит эффект музыкальной фразы! Не удвоит и не утроит – удесятерит!

– По-моему, у музыкантов эта штука называется овердрайв.

– Послушайте, я не собираюсь менять ваши жизненные установки и привычки, но прошу вас – подумайте, поговорите с Виолой… Сегодня, когда она оказалась без работы, стоит ли вам так бездумно отказываться от возможности заработать лишнюю копейку. При этом вы можете произвести сенсацию, ваш метод лечения может привести к результатам, которых никому еще не удавалось достичь. Я бы не стал так терпеливо вас уговаривать.

Правда. Я ведь не очень терпеливый человек. Я люблю командовать и не терплю ревизионистов. Но комната, Юлиан… Сегодня она диктует. Не спешите с резкими заявлениями. Снизьте ваши тарифы. Пусть визит к вам стоит вполовину меньше вашей обычной платы, зато вы создадите себе имя и, возможно, новую концепцию лечения. Если же окажется, что новый метод себя не оправдал, что ж… Наш союз так или иначе продержится не больше полутора месяцев. Я в начале декабря улетаю в Москву. Но в случае удачи, вы – полновластный хозяин положения. Я вам уже не нужен. Комната станет вашим главным помощником. Подумайте и позвоните мне…

Когда Юлиан вышел на улицу, он увидел седого интеллигентного вида мужчину, который помогал своей маме садиться в машину.

«Интересно, который из них? – подумал Юлиан. – Многоженец или однолюб? Хорошо бы такого усадить на диванчик и пропустить через него бахиану высокого напряжения…»

И то, что эта неожиданная мысль возникла у него в голове, как уже выстроенная концепция, заставило его остановиться и с изумлением оглянуться, словно кто-то окликнул его. Но позади никого не было. Только на втором этаже клиники горело одно единственное окно, а за ним, преломляясь между стеной и потолком, металась угловатая, нечеткая по краям, словно потерявшая свое тело тень ясновидца.

Часть третья

Нет, усредненные сосуды вовсе не так просты, как кажутся; это кувшины, запечатанные магом, и никто – даже сам заклинатель – не знает, что в них содержится и в каких количествах.

В. Набоков

Синкопы

Самолет разметал мутную завесу косматых облаков и под фюзеляжем возникли пересекающие друг друга трассы улиц и хайвеев – безбрежный океан, перфорированный радужными лимбами фонарей и простроченный бегущими во всех направлениях автомобильными огнями.

Виола очнулась от дремоты, потерла глаза и посмотрела в иллюминатор.

– Ой, как красиво! – сказала она. – Жюль, ты только взгляни…

– Верю тебе на слово, – пробормотал Юлиан, позевывая и переставляя часы. – В Нью-Йорке сейчас полтретьего ночи и, честно говоря, я уже готовенький, чтоб нырнуть в родную берлогу…

Самолет шел на снижение. Вечерний Лос-Анджелес расстилался внизу пестрым, уходящим за горизонт ковром.

Четырехдневный нью-йоркский отпуск пролетел как одно мгновение, и если бы существовала прикладная теория законов физики применительно к современным мегаполисам, то город Нью-Йорк стал бы прекрасной иллюстрацией нового вавилонского столпотворения, когда энтропия языка и его носителей, помноженная на информационный бум, создают ударную волну наподобие преодоления звукового барьера суперсоником. Неопытного путешественника эта волна просто-напросто сбивает с ног, опытного – слегка оглушает, но после непродолжительной контузии он, вливаясь в городскую толпу, становится воспроизводящей молекулой этого современного бедлама.

Впрочем, Нью-Йорк приготовил для Юлиана и Виолы свою особую программу. Все четыре дня в городе лил дождь, словно продолжение сериала начатого ночной лос-анджелесской мелкотравчатой поливкой накануне их отлета. И они, отвыкшие от настоящей сезонной погоды после жаркой калифорнийской осени, с немалым удовольствием гуляли по мокрым мостовым Манхэттена, заглядывали в галереи Сохо и, проголодавшись, покупали на шумном перекрестке горячие сосиски и тут же, не отходя от тележки колоритного нью-йоркского вендера, их поедали. Вечера они проводили в Нью-Джерси в загородном доме Якова, брата Юлиана, куда на эти четыре дня из своей бруклинской квартиры подселилась Анна Григорьевна, их мама. Достать билеты на модные бродвейские шоу так и не не удалось. «Слишком короткий ты мне дал тайм-аут, – посетовал Яков. – Все распродано, даже старые связи не помогли». Но этот факт ничуть не испортил нью-йоркского отпуска.

Они отдались без оглядки необыкновенной музыке этого города, в котором невидимый диск-жокей легко импровизировал, меняя старые винилы на современные компактные диски, создавая бурлескную смесь звуков: от водевильных джаз-тэпов и стремительных бип-боповых диффузий до синкопирующих рапсодий Гершвина и чарующих трелей девочки из Страны Оз. А далеко за полночь, когда они без задних ног валились в кровать, Юлиан включал джазовую станцию, которая с полуночи до утра крутила свинги, и они засыпали под звуки лунной серенады, обволакивающие тело, как шаль из прозрачно фосфорецирующего газа.

Прогуливаясь по мокрым улицам, они, не сговариваясь, то ли по сигналу внутренних мыслепотоков, то ли по какой-то чисто внешней детали (вроде обрывка прошлогодней афиши с упоминанием концерта, посвященного юбилею восстания в варшавском гетто), вспоминали ясновидца и сделанное им накануне достаточно шокирующее и в то же время заманчивое предложение: провести интересный психологический эксперимент в самом сердце Беверли-Хиллз, в двух шагах от фешенебельной Родео-Драйв. Виола из дипломатических соображений старалась пореже упоминать имя московского гостя. Юлиан принял правила игры, и все разговоры велись вокруг чисто технических вопросов: методики работы с русскоязычной клиентурой и музыкальной подборки. Они делили обязанности и роли. Виола взяла на себя музыкальную часть. Она собиралась записать на компактный диск отрывки из музыкальных пьес – как классику, так и популярную музыку в инструментальной оранжировке.

– А что если все это большой мыльный пузырь? – спросил однажды Юлиан. – Суди сама. Что я имею на руках? Обыкновенный рабочий офис. Причем, небольшой, скромно обставленный; единственное, что дает ему внеземной статус, на мой взгляд, – это неумеренно высокая рента. Я понимаю, рядом самая дорогая улица в мире, но, господа, я же ее не вижу даже из своего окна, перед которым растет большая магнолия.

– А твой странный сон, – возразила Виола. – Этот старик-немец с его детскими воспоминаниями, и вдруг – всё отражается в твоем, как бы чужом сне, а комната словно приоткрыла сцену из вагнеровской оперы.

– Да, это пожалуй единственная зацепка, – согласился Юлиан. – И ты знаешь, у меня недавно было странное дежа-вю, связанное с этим сном, я тебе не успел рассказать: неделю назад поднимаюсь в лифте с какой-то женщиной, явно незнакомой и в то же время появляется ощущение, что когда-то давно знал ее. Лицо очень бледное, благородное, почти без косметики. Слегка подкрашенные глаза. Узкие губы. Немножко напоминает Марлен Дитрих. Рассматривал я ее секунд десять, не больше, и, выходя из лифта на своем этаже, кивнул ей, она ответила равнодушно-вежливой улыбкой. А когда уже подходил к своему офису, вдруг вспомнил кусок из сновидения: какая-то женщина в черном платье, похожая на мою случайную встречу в лифте, мечется в толпе, оцепленной автоматчиками, вдруг немецкий офицер бросается к ней и начинает вырывать из ее ушей сережки; она поднимает руки, чтобы защититься, а он срывает кольца с ее пальцев и бросает в большой картонный ящик… А там уже сотни колец, сережек, разных украшений…

– Жюль, комната с тобой коммуникирует, ты что, этого не понял? Вместо того чтобы капризничать и отворачиваться от нее, повернись к ней лицом.

– У меня никак не складывается в голове это трио: комната – музыка – космос. А если один из трех элементов фальшивый – значит, пьеску освистают в первом акте?

– Комната не открылась тебе полностью, потому что Варшавский прав – ее надо включить, настроить на твой канал. Если комната действительно своего рода конденсатор космической энергии – значит надо создать проводящие каналы, чтобы пропустить энергию через пациента, а музыка и есть тот самый проводник. Ты улавливаешь, что я хочу сказать? Это поющая энергия, но не каждое ухо услышит. А пока комната – как рояль, за который посадили ребенка, вот он и стучит по клавишам безо всякого смысла, но извлечь гармонию не может.

– Это в тебе, компьютерщице, случайно проснулся лирический герой, – возразил Юлиан. – С точки зрения прагматика вся мулька Варшавского – плацебо, только вместо таблеток тебя ловко одурманивают набором порционных фуг и прелюдий…

– Ну отчего ты такой упрямый? Сам себя обожаешь опровергать и превращаешь здравый смысл в своего воображаемого противника; хотя он тебе четко говорит – «да», ты тут же находишь одни только «нет-нет-нет!»

Юлиан рассмеялся и снял с кончика ее носа кремовую мушку. Они сидели в кафе на Бродвее. В мокрой мостовой отражались бегущие огни рекламы, и вся мостовая из-за этого казалась одним большим размытым полотном Поллока. Собственно говоря, весь этот город подмешивал в их разговоры свою импровизацию, и они с легким сентиментальным чувством впитывали аллюзии его отражений.

На следующее утро после возвращения Виола уже набирала номер телефона Варшавского.