Текст книги "Плод воображения"

102. Бродяга: По направлению к церкви

Даже пыточных дел мастер не сумел бы вырвать у него ответ на вопрос, почему он считает свое святилище оскверненным. Этот узел у него в мозгу нельзя было развязать… и несколько сотен вольт тут ничего не изменили бы. Он очень удивился бы, узнав, что когда-то давным-давно майя тоже перестали возиться со своим календарем. И где теперь эти майя? Не исключено, что, если бы они продолжали считать, сейчас у них всё было бы иначе. А может, им не позволили продолжить?

Бродяге помешал посланец Сатаны – это ясно, – однако он сохранил веру в то, что Божьи планы предусматривали и такое развитие событий. Испытание. Еще одно испытание, которое необходимо пройти, несмотря на то, что отсчет времени закончился.

Для него всё лишилось перспективы, но не всё лишилось смысла. Например, его главной заботой по-прежнему оставалась безопасность Малышки. А ее безопасность была под угрозой еще и потому, что теперь, когда прервался правильный отсчет дней и ночей, лунных фаз и затмений, можно было ожидать появления Безлунника в любую ночь – хотя бы в ту, что скоро наступит. И значит, надо успеть спрятаться так же надежно, как прежде. Конечно, он не рассчитывал найти другое убежище, столь же хорошо замаскированное, как то, что стало гробницей Седоволосого. Нет, он не до такой степени наивен и глуп. Он понимал: потребуется что-то совершенно новое, какое-то неожиданное решение, хитрый ход – вроде письма, которое ищут и не замечают, потому что оно лежит на виду. Когда-то, где-то он читал про такую штуку, но подозревал, что с Безлунником этот дешевый номер не пройдет. Нет, не пройдет. Бродяга не станет и пытаться. Он не имеет права рисковать жизнью Малышки.

Теперь он не выпускал ее руку из своей. Мало ли что поджидает их за ближайшим углом. В мире больше не существовало порядка (хоть и плохого, но порядка), мир уже не подчинялся никакой, даже самой извращенной логике, и значит, ничего нельзя было просчитать заранее. Если вдуматься, отличное определение кошмара. Бродяга не вдумывался; свои кошмары он носил с собой, вернее, они следовали за ним подобно смазанному шлейфу сознания, которое никак не желало удовлетвориться пребыванием в тесной и темной комнатушке повседневности.

Рана в боку упорно кровоточила, словно пробившийся сквозь толщу скалы родник. Бродяга стал невольным участником соревнования: что иссякнет быстрее – время на поиски убежища или кровь в его теле. Проигрыш означал для него ад; выигрыш – тоже ад, но попозже. Периодически у него темнело в глазах, будто наступало солнечное затмение (а что, без Календаря вполне могло случиться и такое!). Столбы, здания и тротуары начинали раскачиваться, точно корабль в штормовом море, и бродяге приходилось прикладывать всю свою волю к тому, чтобы заставить себя продолжать путь, невзирая на подкрадывающуюся дурноту, которая кромсала реальность на непонятные черные полоски, будто агрегат для уничтожения бумажных документов.

Однако при очередном просветлении он вдруг увидел нечто, поразившее его своей неподвижностью во время тошнотворной качки, неустойчивости, охватившей весь мир, мельтешения световых пятен и миражей. Это была церковная колокольня, возвышавшаяся над крышами домов. Она стояла неколебимо, словно темный, старый, давно уже мертвый маяк. Она не посылала света – достаточно было одного ее присутствия. И кто, как не бродяга, знал об этом? Разве он иногда не прокрадывался в церковь по ночам и не молился там на свой манер – не для того, чтобы быть услышанным, а чтобы изгнать из себя всепожирающую темноту? Раньше он кое-что слышал насчет защиты, которую якобы дарует в своих стенах Божий храм, но почти не верил в эти россказни. Безлунника вряд ли остановят жалкие человеческие упования и предрассудки… во всяком случае, прежде не останавливали. Слишком часто на памяти бродяги люди искали спасения там, где была лишь погибель.

Но сейчас, похоже, у него не было другого выхода. Приближался вечер, он истекал кровью, и сил у него оставалось крайне мало. И вот ноги сами привели его к этому месту. А в том, что Малышка, завидев церковь, стала упираться и даже сопротивляться, он не находил ничего странного – она всего лишь растерянный ребенок, так и не успевший повзрослеть. У него снова сжалось сердце от любви к ней… и от тревоги за нее.

Правда, на какую-то минуту он испытал искушение бросить всё, прекратить борьбу – и посмотреть, что будет, если пустить остаток жизни на самотек. Больше не заводить свои часы. Какое время тогда покажут чужие стрелки?.. А еще он мог бы увидеть лицо Безлунника. Разве бродяге этого не хочется? Он заглянул в темноту своей души – темноту, дышавшую прохладой погреба или могилы, – и понял, что очень хочется. Едва ли не сильнее всего на свете. Бог еще долго будет испытывать и наказывать его, а Безлунник (если повезет) убьет быстро. Такая простая вещь… и он так долго к ней шел. Пожалуй, это напоминало надежду, которая могла оказаться не напрасной.

Но потом он взглянул на Малышку и понял, что потерять жизнь означало бы одновременно потерять ее. И, что еще хуже, – скормить ее Безлуннику. А вот этого он не мог допустить. Никак не мог.

Она рванулась, будто почувствовала его колебания, но он еще крепче сжал пальцы на ее тонком запястье и потянул за собой по направлению к церкви. Причиняя Малышке боль, он жестоко страдал, однако… с нею что-то сделали, что-то очень нехорошее (возможно, причиной было всё то же проклятое излучение), и она не отвечала за свои поступки. Однажды он уже отпустил ее, оставил без присмотра – и она бросилась под пули. Бродяга не собирался повторять ту страшную ошибку.

И оставалось придумать, как быть с Малышкой, когда сознание покинет его.

103. Каплин: «Вот и вся история»

Он опустился в кресло, чувствуя, что к нему снова стремительно возвращается жар, будто его обдавало дыханием из чьей-то больной глотки. Но жар, по крайней мере, позволял надеяться, что рано или поздно всё окажется горячечным бредом. Юнец, кстати, выглядел вполне здоровым.

– Могу уделить тебе полчаса, – сказал он, – а больше и не понадобится. Пора заканчивать, – он показал на рукопись, – осталось определиться с тобой… и еще кое с кем.

– Что значит «определиться»? – спросил Каплин голосом, который ему самому показался чужим и хриплым.

– Не тупи. Ты же знаешь, как это бывает. Сначала они плодятся как кролики, потом приходится решать, что с ними делать.

– С кем? – переспросил Каплин. И в самом деле, получилось туповато. Но у него была уважительная причина. Очень уважительная.

– С персонажами, твою мать, – терпеливо объяснил мальчишка. – Где-то к середине задумываешься, а не грохнуть ли этого… или вот эту. Надоели, мешают вырулить туда, куда собирался. Просто мешают. Недостаточно настоящие.

– Значит, она тебе мешала, и ты ее грохнул…

– Ты о ком? О блондиночке? Не расстраивайся. Она с самого начала была лишней.

– Это кто так решил?

– А ты не спрашиваешь, кто так решил, когда умирают младенцы двух дней от роду?

На этот вопрос у Каплина не было ответа. Никогда. Он чувствовал бесконечную усталость. Парня это, похоже, только забавляло.

– Что, хреново, дружище? Наверное, скоро сам попросишь избавить тебя от этого? – Он повертел пером в пространстве. – Не хочется с тобой расставаться раньше времени. Я ведь оставил только тех, кто небезнадежен.

– Зачем?

– Со времен гребаного герра Фауста ответ всё тот же: чтобы не было так скучно жить.

– Спасибо.

– Вот видишь, даже в такую минуту у тебя юморок прорезается. Это я и имел в виду, когда говорил про небезнадежных.

За окном по-прежнему сверкали беззвучные молнии, словно снаружи бушевал апокалипсис, который не касался двоих, сидевших в кабинете. Каплин подумал, что получасовой срок закончится очень скоро… а потом?

– Так что там насчет лишних?

– Да очень просто. Вовремя понял, что здесь ты лишний, – убираешься отсюда сам. Не понял – убираю я.

– А ты дашь убраться?

– Почему нет? Вот, например, Соня всё поняла правильно, и теперь ей хорошо. Совсем хорошо.

Каплин с трудом сообразил, о какой Соне идет речь. Голова раскалывалась. Поэтому задумываться над тем, что означает «совсем хорошо», он не стал.

– Ладно, я тоже понял. Здесь мне больше делать нечего. Я пойду?

– Не спеши, приятель. У тебя есть еще несколько неиспользованных минут. Здесь тебе делать нечего, это ты верно заметил. Но как насчет другого места, а? Я ведь тоже, знаешь ли, решил сменить обстановку.

– Как скажешь.

– Ну-ну, не прикидывайся ягненочком. Я знаю, что у тебя на уме. Ты думаешь, что всё это не может быть реальным, правда? Открою тебе один секрет: это реально, пока не прекратится трансляция.

– Какая трансляция?

– Ты когда-нибудь задумывался, кто транслирует в твой мозг всё то дерьмо, которое ты якобы видишь, слышишь и ощущаешь?

– Задумывался.

– Ну и как?

– Не знаю. А кто?

Юнец понизил голос до театрального шепота и, утрируя доверительный тон, сказал:

– Ты думаешь, мы здесь первые? Tabula rasa – выдумка древних. В наше время ничего чистого уже не осталось, всегда приходится писать поверх. А эти, что были до нас, они ведь сопротивляются, ломают игру, норовят вставить слово, а то и цитату, мать их… Нужно прекратить это, пока они не возвратились насовсем.

– Кто?

– Ну как бы тебе объяснить… Те самые младенцы двух дней от роду, будто бы невинные. И другие… постарше. Они существуют, потому что вовремя позаботились об этом. И продолжают заботиться. Они, черт бы их побрал, пишут свое продолжение. А я – свое. Теперь понятно?

– Нет. Ты хочешь сказать, что для кого-то мы всего лишь персонажи?

Юнец медленно кивнул:

– Я даже знаю, для кого.

– Бред какой-то. Для меня это слишком сложно, особенно сейчас.

– Не удивительно. А что тогда говорить об остальных? Думаешь, синеглазая сучка являлась только тебе? И, кстати, можешь выбросить ту деревянную коробку, которая лежит у тебя в правом кармане. В ней нет никаких «оджасов». Нет вообще ничего, кроме мусора в твоей голове.

– А ты… Сам-то ты откуда взялся? – Каплина еще хватило на вспышку ярости, вероятно, последнюю.

– Хороший вопрос. Допустим, что я – порождение коллективного бессознательного, но тебе ведь от этого не легче, правда?

– Двойники – тоже твоя работа?

– Ну извини. Не думал, что ты заметишь. Такая мелочь – татуировка на заднице. Я был тогда… гм… слишком наивен. В следующий раз надо быть повнимательнее к деталям, особенно в том, что касается либидо.

– А другие? Откуда взялись эти девочки, рисующие на асфальте, собаководы и хрен знает кто еще?

– Так ты, я смотрю, ни сном ни духом… Давай-ка вспомним, что тебе блондиночка про своего дядю рассказывала.

– Когда-то жил в этой квартире, исчез во время исхода. Всё.

– Да, не густо. Ну ничего. Придется тебя немного просветить, я не сторонник игры втемную. Этот самый дядя оказался далеко не первым, кто разнюхал, как пробраться на другие уровни, но те, что делали это раньше, были намного осторожнее. Он начинал с физики и каббалы и едва не закончил в дурдоме, однако всё-таки успел… Когда он вскрыл кротовую нору, кое-кто из жителей ею воспользовался – совсем как ты недавно, – но большинство предпочло убраться, потому что в городе стали появляться гости, а они далеко не всегда похожи на Санта-Клаусов, можешь мне поверить. Во время исхода дядя под шумок переправлял желающих в свой Город Солнца. Среди желающих, ясное дело, преобладали философствующие бездельники, преступники и, ты не поверишь, писатели – в основном те, у которых были сложности с публикациями. Там действительно неплохо на первый взгляд, да и на второй тоже: вечное лето, прямой подсос от этой долбаной «белой дыры», которую они называют Ядром; какая-то херня со временем; говорят, даже молодость возвращается… Но за всё надо платить. Очень скоро тем, которые решили, что выиграли бесплатные путевки в потерянный рай, пришлось договариваться с собаководами о защите. Поздно спохватились – к тому времени уже появился Безлунник… и кое-кто еще. А вот дядя всё-таки свихнулся. Вбил себе в башку, что надо искупить свою вину за нарушение табу, и вернулся. Да он и сейчас где-то здесь, Безлунника вычисляет – не знаю как, но результат налицо – до сих пор жив, сука. Прячется неподалеку, даже бабу себе нашел, из ваших. Приятель, видел бы ты сейчас свою рожу!.. Вот и вся история, больше никаких вопросов. Да, чуть не забыл, у меня есть кое-что для тебя.

Юнец достал из-под кресла кейс, поставил на пол и небрежно подтолкнул носком штиблеты в сторону Каплина. Тот уставился на кейс так, словно внутри было взрывное устройство с часовым механизмом. А, кстати, почему нет?

– Что это?

– Я же сказал, хватит вопросов. Считай, что это приз от хозяина заведения. Миллион евро, как договаривались. Мелочь, а приятно. Бери, бери, заслужил. Или, может быть, я чего-то не понял и ты всё-таки предпочитаешь отправиться к собаководам, чтобы спасти блондиночку? – Юнец хитро прищурился. – Вот только какую – ту, что с драконом, или ту, что без?

104. Параход: «Сопляк ты, а не дьявол»

Как прекрасно было снова почувствовать себя молодым! Он лежал на траве, затягиваясь косяком и глядя в высокое небо, в котором кружил орел. По лицу что-то ползло – наверное, муравей, – но Параход не хотел шевелиться, чтобы не спугнуть классный цветной сон. Чем еще это могло быть, если у него ничего не болело?

Чья-то рука перебирала его длинные волосы; ему было лень поинтересоваться – чья. Лишь бы не палача или Кисы Воробьянинова, что, впрочем, одно и то же… Нет, пальцы нежные, женские, прикосновения мягкие, ласковые и в то же время не робкие. Рука собственницы. Параход так давно не значился ничьей собственностью, что не возражал бы недолго побыть в личном владении какой-нибудь молоденькой длинноногой чувихи, исповедующей доктрину свободной любви. Он смог бы соответствовать, ведь ему снова двадцать, никак не больше. И этому, который пригрелся в потертых джинсах, ровно столько же. Если бы не косяк, Параход не преминул бы посмотреть, с кем свела его память на перекрестке снов – с Рацией, Геллой или, может быть, самой лучшей из его тогдашних подружек, Метой, с которой он расстался после того, как… А, не важно. Почему-то лишь одно казалось необходимым: не отрывать взгляда от орла.

Откуда-то издалека, из другого слоя существования, доносилась музыка. Что-то знакомое, но схватить невозможно. Ничего, всё и так ускользает…

Орел двигался по кругу, словно странной формы стрелка незримого циферблата, отсчитывающая нелинейное время снов, иллюзий и наркотических видений. Да и не орел это вовсе, а одинокий путник в стране Аллаха, блуждающая жертва арабского кошмара. Не было способа ему помочь, разве что поднять руку и смахнуть его с небес на землю, но на такое у Парахода никогда не хватило бы жестокости…

Песня закончилась, зазвучала другая, гораздо громче и как будто ближе. Он начал различать слова. Тут уж Параход не поленился приподнять голову. Метрах в пятидесяти от него находилась сцена, на которой играли… ну да, «Grateful Dead», и Джерри Гарсия (мир и его праху), выглядел так, словно был похищен инопланетянами из 1975 года, а 1995 не наступил вовсе.

Параход закрыл глаза, открыл – ничего не изменилось. Слегка повернул голову – рядом с ним лежала Мета, юная, свеженькая, одетая вполне в духе видения, с цветами, вплетенными в длинные волосы. Если бы не эти волосы и полтора десятка лет разницы в возрасте, он, возможно, удивился бы ее сходству с Ладой. А так он ничему не удивлялся и наслаждался каникулами на острове снов. Ну что ж, он попал на концерт «Dead», это везение, наяву ничего подобного уже никогда не будет.

И всё бы хорошо, но голос Джерри стал звучать тише и тише на фоне аккомпанирующей группы, словно звукорежиссер плавно убирал усиление микрофона. Наконец голос пропал совсем, и Джерри открывал рот, будто рыбка в аквариуме; со своего места Параход не слышал ни слова, но другие посетители концерта – сплошь молодняк с преждевременно состарившимися глазами – похоже, ничего не замечали или принимали происходящее как само собой разумеющееся – способность, которой Параходу явно не хватало ни раньше, ни сейчас. Знать бы еще, когда это – сейчас…

Странным, неуловимым, гипнотическим образом менялся ритм; непонятно было, то ли музыканты обкурились, то ли Параход злоупотребил чем-то перед сном. Правда, насчет злоупотребления он ни черта не помнил (косяк, конечно, не в счет – трава никогда ему не изменяла), однако был уверен: без этого не обошлось. Вдруг на сцену выскочил какой-то мальчик, на вид лет двенадцати-тринадцати, в деловом костюме, черно-белых лаковых штиблетах, с аккуратной стрижкой и морщинками по углам рта, выхватил свободный микрофон из микрофонной стойки и забубнил в него голосом Леонарда Коэна, так же мало вязавшимся с его обликом, как вдовий плач с куклой Барби.

Параход обратил взор к небу, чтобы сверить с орлом ход своих внутренних часов, а заодно и мыслей (видит бог, сейчас он в этом нуждался!), но орел куда-то пропал, а вместо него в зените висел глаз, глядевший из дыры в пространстве, и Параходу внезапно снова захотелось откинуться на траву – в прямом и переносном смысле – и смотреть на этот глаз до тех пор, пока не разгадает его тайну.

Между тем мальчишка без выраженного перехода запел другую песню – теперь это была стоунзовская «Sympathy for the Devil». Голоса юный талант менял так же легко, как маски во время маскарада, но отнюдь не выглядел при этом дешевым фигляром или, упаси господи, пародистом. В нем ощущался неистощимый запас своеобразного юмора, и, как Параход вынужден был признать, в его исполнении всё звучало гораздо саркастичнее, чем в оригинале.

«Сопляк ты, а не дьявол», – подумал Параход, но сразу же решил, что это опрометчивое суждение. Чем же еще искушать, если не вечной молодостью, особенно тех, кто достаточно пожил в тени близкой смерти? Может быть, молодость это и есть потерянный рай, но у него имеется один существенный недостаток – тем, кто молод, он таковым не кажется. Параход помнил, каким был и в шестнадцать, и в двадцать, и в двадцать пять лет. Депрессии давили едва ли не сильнее, чем теперь, а уж от одиночества и непонимания он страдал гораздо больше. С возрастом для всех своих разочарований находишь универсальную отмазку: «таков порядок вещей»; в молодости казалось, что признавать любой «порядок вещей» – позорный конформизм, которым запятнали себя предки-мещане.

Мета обняла его сзади, укусила за ухо и заговорила шепотом, который сливался с пульсацией рок-группы и пульсацией крови в его теле:

– Приходи почаще, любимый, а лучше оставайся с нами навсегда, живи здесь, тебе понравится… Тут все наши, все, кто сел на белый экспресс или уснул на траве – Криста, Майк, Рация, Кот… Все тебя ждут, и я тебя жду, я тебя помню, мой хороший, приходи поскорее…

– Эй, я уже здесь, – сказал Параход, поворачивая к ней голову и целуя ее в губы, вкусно пахнущие шоколадом.

– Не-е-ет, – возразила она, издав низкий грудной смешок. – Ты за сорок лет от меня, Параходик, ты так далеко, что мне становится страшно. Ты в городе без людей, ты больной и старый. Я не знаю, как ты спасешь остальных, если не можешь спастись сам. Хотя бы держись подальше от подвалов…

Параход поморщился. Ее слова причиняли ему физическую боль. Про себя-то он знал, что спит, но не был уверен в том, что Мета – лишь плод его воображения. Он только-только хотел попросить ее рассказать о чем-нибудь таком, чего он не знает и что сможет затем проверить наяву, как она заговорила о подвалах. В этом он углядел немного запоздавшее предупреждение, а еще это слишком сильно напоминало игру подсознания в прятки с самим собой и ничего не доказывало.

Пока Мета целовала его, память с готовностью подсунула старую запись. Глядя на пританцовывающего мальчика, Параход четко (даже излишне четко) вспомнил сорокалетней давности зимнюю поездку с компанией друзей-хиппи в курортный городок, ощущение звенящей пустоты и свободы, холодное море, кипарисы под снегом, виноградники на склонах гор, ночные танцы у костра и любовь Меты, с которой тогда не расставался ни на секунду. Да, то было волшебное время, что-то вроде моррисоновских «странных дней»; реальность казалась слегка размытой по краям, причем приятно размытой, и на этих ее пронизанных потусторонним светом окраинах могло произойти всё что угодно. Буквально – всё. И происходило!

…Мальчик уже откровенно веселился и бесновался на сцене. Войдя во вкус, он принялся крушить аппаратуру микрофонной стойкой. Музыка сменилась оглушительной какофонией и фейерверком коротких замыканий. Музыканты выглядели полусонными заморышами по сравнению с этим человечком из ядовитой ртути.

Параход не понимал, куда его занесло ветром сновидения. Он хотел сказать Мете что-нибудь вроде: «Спасибо за приглашение, котенок. Извини, но мне здесь не нравится», – однако ее уже не было рядом. Ему показалось только, что она, сделавшись невидимой, всё-таки успела поцеловать его в лоб, и прохладный след ее поцелуя стал центром расплывающейся из его «третьего глаза» темноты, которая затопила лужайку, сцену, горизонт и в последнюю очередь око в небесах, наблюдавшее за его попыткой к бегству с бесконечным равнодушием. Большой Брат оставался спокоен, ибо точно знал: в конце концов никто и никуда от него не денется.