Текст книги "Прогнозы изменения законов природы"

Подглава главы 9. Монолог Красса

«Я счастлив отдать себя, посвятить себя… – говорил он негромко, но в гулком зале было всем слышно, – науке… – говорил с паузами. – Счастлив, что столько товарищей собрались сегодня.

Мы с вами прошли многое такое, что не сможет одолеть нынешняя молодежь. Всё было в непрерывной борьбе, а достижения оставались неоцененными. Написано столько трудов, что хватит не только на погребальный костёр для меня, но и ещё для многих. Я готов поделиться. Возьмите моей тайной славы сколько захотите.

Только не ставьте мне монументов или бюстов. Чтобы однажды они не были повержены. Не обводите в рамочку в незаконченных исследованиях – пусть я буду жить в них.

Жаль, не удалось оставить что-то зримое для истории. Всё осталось в планах и разработках. Когда живёшь, об этом почему-то не думаешь. Мудры были фараоны: начинали возводить о себе память сразу. А ведь было столько возможностей».

Умирающий, как опытный оратор, сделал паузу.

«Моё личное переживание смерти разбивается о вопрос «Что есть личность?». Я размышляю про это в том смысле, что мы не настолько индивидуальны, а в большей степени лишь представители вида. Мы индивидуальны лишь настолько, насколько и как сами о себе думаем.

Ещё вселяет… нет, не надежду… – он поднял глаза в сторону лаборанта, удостоверился, что тот фиксирует. – Надежда, кстати, на этом пороге уже исчезает, перестаёт нести какой-либо смысл, вселяет оптимизм стабильно работающее всё. Наша цивилизация ещё чётче обозначилась среди эволюции: если везде под предлогом вечного развития происходит дурная бесконечность динамики, мы выделились твёрдым стоянием…».

Полковник подумал, что заготовленные части текста перемежаются с импровизацией, с живым мгновенным переживанием. Конечно, такую пьесу отрепетировать невозможно. «Я бы так точно не смог». Слово «молодец» вряд ли подходило к ситуации.

«А про особь и вид – только у людей есть рефлексия, этим мы выделяемся из животного мира». Но рассуждение, безусловно, заслуживало внимания.

Ирине же такое мировоззрение про индивидуальное и общее совсем не понравилось: как будто умирающий хочет, уходя, остаться с ними со всеми, понемногу растворившись в каждом, как в представителе вида; и одновременно взять частичку каждого из них с собой, как духовное ДНК.

«Я завещаю своим сотрудникам всегда думать об общественном благе. Не забывать темы поиска постоянной общественного устройства, о приведённой душе – в этом мы впереди всех, ни у кого даже нет подобной темы. Государство ставит перед нами новые задачи: не забывайте про оливиновый пояс, стране необходимо новое топливо. Я лично прошу не бросать тему с запретом иностранных слов в науке. Пусть в исторических документах терминологию в физике и других науках поправить уже нельзя – давайте хотя бы новые открытия делать на родном языке!»

Красс попросил попить.

Похоронный распорядитель включил, совсем тихо, музыку. Не ту, которую ставят обычно при погребении, а малоизвестную спокойную классику. Из присутствующих автора музыки мысленно не угадал никто. Но все оценили этот ход: поддерживающий звук был весьма уместен.

«Наверное, так может звучать мелодия эфиров!» – подумал Семибратский.

«Хочу дать сотрудникам своего сектора отдельный совет. Вступайте с системой в… специальные отношения, во внесистемные специальные отношения. Позднее вы поймете, о чем я. Только на таком пути, вы сможете чего-то достичь, стать таким, как я. В нашем мире нет универсалей!»

Оратор начинал противоречить сам себе. Но для последней речи все посчитали такое если не нормальным, то приемлемым. В этом прорывалась, смешиваясь, житейская диалектика и учёная склонность и дозволенность к широким рассуждениям.

«Вспоминается детство, – переключил направление изложения умирающий. – Не только приятные эпизоды сами по себе, а те ощущения. Бесконечности дня, иной квантованности времени ребёнка по сравнению со взрослым темпом. Как верно сказал один французский философ: «Дни такие длинные, а годы – такие короткие!» Как раз про это. И важность каждой мелочи. Ведь в поле зрения ребёнка попадают совсем другого ряда явления. Как пророс сквозь лёд камыш, точнее, как лёд охватил растение, но я думал, что наоборот, а кое-где во льду остались вмёрзшие рыбки. Их надо было спасти. Но лёд проламывался, когда они ещё были живы, а потом уже, когда я их доставал, они были заснувшими».

Он унёсся взглядом и сознанием в другие пространства.

«Запишите, – он посмотрел на директора. – Жизнь перед глазами не проносится. Возможно, так бывает только во время внезапной смерти».

«Да!» – тихо сказал генерал.

Умирающий прислушался к музыке – ничего не сказал. Значит, одобрял сам факт и выбор. В загаданной им картине, модели умирания он про это забыл, тем более, не представив другую, небанальную для такого случая мелодию.

«…возникают какие-то моменты как основа, основа для переживания. А сердце, кажется, бьётся так же…»

Красс подозвал жестом жену, стал медленно гладить её по руке. Та гладила его в ответ.

Полковник отвёл глаза: предсмертный эротизм смутил его. Но Денисов это не осуждал и не подвергал сомнению чувства семьи к последнему единению. Скорее, он пожалел наперёд себя, зная, что у него такого предсмертного соприкосновения не будет. По разным причинам.

Умирающий чуть отстранил супругу и приподнялся на подушках.

Снова зашёл батюшка. Директор подозвал его и прошептал ему на ухо: «Останьтесь, отдельной исповеди не будет! Вот, слушайте».

«Вот только память подводит. Помню, что многого достиг, много сделал для людей хорошего. Всегда в нашей работе думал про людей, даже при изучении самых абстрактных или отвлеченных материй, проведении опытов, каждый раз представлял за этим людей, народ, которому от этого становится хорошо. Правда, всегда же боялся огромности страны, не мог охватить сознанием её размах, сложно было понять индивидуальные потребности и разницу между её уголками, а она, скорее всего, есть. Стремился сделать общее добро одним интегралом. На крайний случай для этого есть солдаты».

«Раз-два-три-четыре!» – посчитал про себя Красс. – «Не подумайте, я не сошёл с ума. Это я так всегда делал, когда сохранял файл на компьютере, нажимал четыре раза. В этом был для меня какой-то свой правильный ритм, мой личный пароль перед наукой».

«Меня не всегда понимали. Буду ли я понят там?! – умирающий возвёл очи горе. – Последние годы, в заведующих, пролетали очень быстро. Помните, только напишешь новый проект и думаешь, как приступить к его воплощению, а надо уже писать проект новый, взамен прежнего. Или накопил много материала, для будущих поколений, смотришь уже и ничего не осталось. Спасибо, что всегда меня понимали!»

«Раз-два-три-четыре!»

Его взгляд остановился на синоптиках.

«Я знаю, вы делаете совсем не то, что нам рассказываете, – он погрозил в их сторону полусогнутым пальцем. – Не пускали меня к себе на крышу. Ловите там снежинки. Конечно!»

Полковнику не понравился поворот в речи Красса. Зачем эти мелкие мести? Но, очевидно, умирающий хотел выговориться полностью, чтобы не осталось ничего, ни хорошего, ни плохого, чем он не поделился бы с миром перед уходом. На самом деле, завспецсектором хорошо было бы вспомнить, что именно синоптики предсказали его умирание. Их необходимо было поблагодарить за такой своевременный и не связанный с их прямыми обязанностями сигнал. Без них ничего бы этого не было. Плюс – от них была вся организация.

«Надо, чтобы против вас приняли закон: ввести за всяким учёным и опытами видеонаблюдение! Быстро вас, разных синоптиков, возьмём на карандаш».

Ребята в халатах уплотнились в кучке. Дементий выступил чуть вперёд. Лаборант, из синоптиков, который незаметно управлялся с аппаратурой, замер, не зная как поступить. Директор его на всякий случай испепелил взглядом.

«Да, надо запретить в институте выпивать! – Красс сам не был трезвенником, но, видимо, надо было наполнять повестку. – Жаль не доживу до Нового года!»

На этих словах мама вернулась к ребёнку и вывела его на улицу. Скорее всего, они уехали.

«Про новые темы, объединение – оно, на мой взгляд, не нужно. Каждая из них самоценна и почти самодостаточна. Лучше объединить работы на более зрелом этапе, когда вытекающие из этого гипотезы и общественная польза станут более очевидными. И так проще будет обосновать бюджет», – сочетание учёного и хозяйственника отличало Красса во всём научном сообществе. Кто-то его за это ценил, кто-то, из числа менее практических коллег, недолюбливал.

«Какие кадры уходят! – с сожалением подумал директор. – Что будем делать?»

«Только не подпускайте синоптиков, не доверяйте им!» – опять взялся за своё Савва Максимович.

Семибратский начал считать в уме – он заметил стоящую в углу заготовленную стелу с датой рождения умирающего, но без даты смерти. Было неизвестно, уйдёт Красс до или после полуночи, сколько ещё дней проведёт тот на земле. Он любил такие умственные упражнения. А замёрзнув, не стал решать, насколько сейчас это этично, принялся за вычисления.

Красс потихоньку заплакал. Но как-то бесслёзно. Подолгу закрывал глаза. Грим в уголках глаз и рта чуть потёк. Умирающий знал, что он в гриме и вытирать лицо нежелательно. Жена промокнула платком потёкшие места.

«Что может заставить человека плакать? – думал полковник. – Или какое-то высокое переживание, или что-то совсем простое, как неприятная боль, как у ребёнка от занозы». Плакал ли умирающий от ожидания встречи с господом или плакал о себе, он определить не решался.

Рядом с генералом топтались несколько институтских, с заготовленными речами. Но ГШ их сдерживал, тонко улавливая настроение ситуации. Возможно, перед ним было такое не первый раз, а скорее всего, что вокруг него уже не обстоятельства управляли порядком, а он направлял реальность по нужному направлению.

«Какие уроки я извлёк из своей жизни? Что любой закон природы можно изменить! Жаль… жаль, что только не успели довести тему бессмертия! Всего-то осталось сделать дюжину несложных опытов. Всё есть: и разработки, и деньги, и люди. Иначе не лежал бы здесь! В беспомощном состоянии. Хотя красиво! Красиво! Спасибо всем!»

Он попытался привстать на локтях, но слишком ослаб.

«Хорошо, что не смог подняться», – не подумал, прошептал полковник. «Восстание из гроба – было бы чересчур», – уже додумал он впечатление.

Психологическое давление на всех нарастало. Оно стало проявляться в мелочах: кто-то где-то приглушенно поговорил по телефону, секторцы из «физхима – химфиза» пустили между собой бутылку коньяка, из горла и без закуски.

«…Всего-то вопрос нескольких наночастиц, сдвинуть на чуть-чуть ДНК. Жаль, поздно начали направление генных исследований! – продолжал умирающий. – Всё бессмысленно!»

Он протянул руку, она, ладонью вверх, показалась над гробом.

«Дайте, дайте мне монету – для архангелов. Дам им на входе! Возьмут, шельмецы, возьмут!»

Монеты давно перестали быть в ходу ввиду своей бессмысленной малости и незначительности – так что даже было неудобно давать милостыню железом, а бумажными мог далеко не каждый. Но генерал как знал, вероятно, у него была заготовлена монета. Монета тускло блеснула на фоне полумрака, её отсвет отразился в глазах умирающего. Тот обрадованно заулыбался.

(«Он хочет прожить за сегодня все виды эмоций, прожить вместе с нами», – с ужасом подумала Ирина).

Полковник стал пробираться к дверям. Когда он вышел на улицу, солдаты по-прежнему стояли в строю, их слегка припорошило снегом.

«Равняйсь! Смирно!» – скомандовал лейтенант.

«Напра-ВО!» – подхватил командование полковник. «Шагом АРШ!»

Отделение прошагало по лесенке, ступили в зал. Им освободили пространство по левую сторону от гроба. Маршевый шаг необходимо было сдерживать, чтобы соответствовать тишине. Солдаты это без подсказки прочувствовали, следуя за действиями командира.

«Будет… Знайте, … будет!» – уловил уже на экзальтированных тонах голос умирающего Денисов.

Обострёнными в его последний день чувствами Красс уловил марш военных, притих в предчувствии священнодейства. Если до этого момента он оставался ещё живым, пусть и умирающим, но живым, то сейчас сделается то, что проведёт невозвратную черту между бытием и небытием, действованием и бездействованием.

«Оружие наизготовку! – уже обычным голосом и звучно произнёс Денисов. Он решил, что так будет правильнее. – Заряжай!»

Солдаты щёлкнули затворами – все как один.

«Огонь!»

Раздался сухой громкий звук. Оружие было не заряжено – в помещении нельзя было даже использовать холостые: газы, и пластмассовые частицы пулевых головок могли кого-нибудь ранить. Денисов переживал, будет ли достаточный эффект от имитации салюта. Да, всех, и главное, умирающего воинский салют впечатлял.

«Заряжай! … Огонь!»

«Заряжай! … Огонь!»

В третий раз кто-то из солдат запоздал. И залп незаряженных автоматов вышел не такой чёткий, чуть смазанный.

Умирающий, видимо, расстроился небольшому диссонансу. Он откинулся на подушки и стал лежать молча.

«Нале-ВО! Шагом АРШ!»

Похоронное отделение удалилось.

Когда они вышли на улицу, полковник дал неформальную команду (такие есть в каждом подразделении): «Перекурить!» Это значило отдохнуть. Солдаты застоялись и пообщаться, побыть на приятном морозце было необходимо.

На улице уже курили некоторые сотрудники института, к ним также вышел похоронный распорядитель, который не знал как себя вести и испытывал свой стресс, если такое могло быть возможным. Выпившие «физхимики» курили и смеялись своим шуткам. Они не расходились, пребывая в неясном возбуждении и ожидая ещё каких-то движений. Денисов стоял в стороне один.

* * *

Ирина и Семибратский стали пробираться к выходу. За их спиной умирание продолжалось.

По пути они наткнулись на Дементия, тот сделал шаг в сторону, но Семибратский вплотную приблизился к нему, так что дыхание обоих смешалось.

«А он точно умрёт?» – спросил Роман.

Дементий уверенно кивнул.

Глава 10. «Мейстер»

Ирина с Семибратским побрели по заснеженному тротуару, без цели, наслаждаясь возможностью бесцельного путешествия. Было скользко, и Ирина взяла его под руку.

Кофейня оказалась неподалёку, через квартал за углом. Они не стали раздеваться, пока не отогрелись.

– По «Мейстеру»?! – сказал Роман в большей степени утвердительно.

– Пожалуйста, два «Мейстера»! – попросил он через зал бармена.

– Два двойных! – крикнула вдогонку Ирина.

Бармен понял, что надо поторопиться. Через мгновение бальзам появился, по две стопки для каждого.

– Благодать приходит лишь с Духом Святым! – произнёс как тост Роман, не упоминая, что это цитата его любимого Мейстера Экхарта.

– Благодать – вечно становящееся, – она хлопнула стопку, продолжив первоисточник – … и приходит без всякого посредства.

Закусили комплиментом, маленькими, как облатки, шоколадками. Благодать происходила – на каждого из них.

– Откуда они знают? – спросила Ирина.

– Ты про прогнозирование умирания? – Роман спросил, чтобы получить больше времени на подготовку ответа.

– Да. В том числе. Одно дело погода, другое дело – такое.

– Надо будет выяснить.

– Да, страшно.

Ирина выпила. Роман поспешил её догнать.

– Директор, конечно, молодец. Постарался, – она сходу захмелела. Стала говорить много и про всё сразу.

Начало темнеть. Бармен не спешил включить свет. «Сейчас была бы уместна свеча», – подумали оба. А она ещё подумала: «Мейстер» плюс Мейстер – что тебе ещё, девушка, надо? Пора уже полюбиться!»

– Так у нас свидание?! – сказала Ирина скорее утвердительно.

– Определённо. Благодаря товарищу Крассу.

– А если бы не эти обстоятельства, пригласил бы меня?

– Думаю, да. Все законы – и физические, и социальные – привели бы к этому. Вопрос времени, – Роман настраивался на новую волну медленнее, чем хотел.

– Дурачок. Нельзя уж до такой степени отрицать Петрарку и Шекспира.

– То есть, если бы я не пригласил, ты бы меня пригласила? – Семибратский наконец-то расслабился.

– Ну вот, догадливый! За что и ценю.

Она взяла его руку в обе свои, как будто согревая. Он ответил таким же образом.

– Хорошо, что у нас есть институт. Мы уже изначально находимся в некоем абсурде – на этом уровне проще принимать любовь в её современном звучании, – Ирина, да и все другие сотрудники уже не могли общаться по-другому, а только на смеси научного языка и бытового.

– Мне кажется, в обычном звучании любви уже никогда не будет.

– Хозяин, можно кофе? – крикнула через весь зал девушка. – Двойной эспрессо.

– Хозяин?! – нарочито удивился Роман.

– Я всегда так называю. Остальные дежурные слова мне не нравятся. А так человеку приятно, и он запомнит меня. Так образуется индивидуальный момент во времени, к тому же наполненный частными встречными переживаниями. Считай, как маленькая любовь. Таких маленьких любовий и счастий нам всем очень не хватает.

Семибратский высоко уважал Ирину, поэтому не стал относить эту речь на ее состояние опьянения.

– Да, мне тоже кофе, – попросил Семибратский, когда бармен принёс чашку Ирине.

– С сахаром?

– На ваше усмотрение, – сказал Роман.

– Вот, молодец, быстро учишься, – отметила Ирина.

– Кстати, я, в том числе в русле этого, против переноса законов физики на социум. Мы можем утерять целый комплекс тонких неформализуемых материй.

– А ты все ещё наивный мальчик. Ё***й динозавр! – она негромко рассмеялась.

Он не обиделся. Наоборот, это означало предельное доверие.

– А про отношения, я считаю, что сейчас есть много чего, что выше любви. Полагаю, такая трансформация – это не хорошо и не плохо! Шаг истории сильно уплотнился, мы проживаем по три-четыре жизни. И предыдущий шаг человечества, который длился больше тысячи лет, был не самым благоприятным для любви. Любовь была формой протеста – поэтому это было круто! Сейчас мы все ищем для себя новые трудности и преодоления!

– А что, например, выше любви?

Ирина в целом была согласна, но раз пошёл такой разговор, необходимо было дойти до самых корней, до самого «фрейда» каждого.

– Скажи, ты как-то общаешься с бывшим мужем?

– Да, поздравляем друг друга с Новым годом и с днями рождения.

– Вот, это простой пример. Наши отношения длятся, пусть по-другому, а значит, длимся и мы. Я даже не про эгоистический мотив.

Ирина кивнула.

– Ещё пример: мы же работаем не только за зарплату. Мы двигаем прогресс, верим в лучшее, стараемся принести благо, даже незнакомым людям. Если, пусть и незнакомому мне, человеку где-то на далёком Севере или на острове в Тихом океане становится лучше, он имеет возможности самореализации, и эти возможности создаются при нашем участии – от этого становится лучше всем нам, всему народу.

– К сожалению, так пока могут думать только люди, а не системы, – Ирина пожалела, что прервала эту проповедь.

– Но системы тоже историчны и трансформируются, хотят они этого или нет, вслед за общим человеком.

– Правда, часто бывает, что перед началом новой эры система приходит, а точнее даже умышленно приводит всё к полному разрушению.

– Возможно, наш эксперимент поможет. Ускорив разрушение, можно ускорить созидание, – Семибратский сам для себя никогда так не формулировал задачу эксперимента, но вариант уплотнения времени мог быть одним из сопутствующих эффектов.

– Оставайся, пожалуйста, апостолом, не переходи на сторону тьмы! – Ирина так не хотела упускать бывшее мгновения назад очарование момента.

– Да, спасибо! Кстати, к вопросу об эволюции и достигнутой вершине. Полагаю, достижение такого «белого» поля, когда уже ничего невозможно создать или открыть, в системе возможно. Вот тут я бы воззвал сам в прошлое, взвыл бы в прошлое, в достаточно отдалённые времена.

– Не отчаивайся, полагаю, нас слышат!

Семибратский не понял, сказала она это в его семантике или имела в виду грубое прикладное действие. До сих пор многие возрастные коллеги перед разговором по привычке проводили ладонями под столом, проверяя, нет ли прослушки. Хотя технически времена шагнули далеко вперёд, а может далеко в сторону.

Снег зарядил вовсю. Как будто хотел упрятать, защитить их маленький мир.

– Жаль, что живём мы сейчас в эпоху Межвременья, – сказала Ирина.

– И да, и нет! Лучшее уже помыслено. Я вижу это, например, в тебе.

Ирина отвела глаза.

– Жаль, ты взял отпуск, съездили бы вместе в Швейцарию! – Ирина скинула с плеч пальто, откинулась в кресле.

– Ты же справишься. Надо внести в формулу всего-то одну неформальную поправку.

– А вдруг не справлюсь? – часто маленький шантаж приносил Ирине большие результаты. – На что ты готов для исполнения эксперимента? Готов поклясться мне в вечной любви? Пусть в современном исполнении.

– Готов! Безо всякого эксперимента!

Он встал, скинул пальто прямо на пол, встал перед женщиной на одно колено и протяжно поцеловал руку. Она положила его голову на колени – так они пробыли неизвестно сколько времени.

Молодые люди еще посидели, приняли ещё не по одной. Потом, лишнего ничего не обсуждая, прошли в ближайший отель. Они любились привычно, можно сказать, по-супружески. Им понравился и сделанный сейчас выбор, и то, как они выражали взаимную симпатию, и лёгкий разговор, происходивший при слиянии.

Перпендикулярный к обстоятельствам секс, вне времени, даже вне их имён. Жаль, невозможно было остаться в этом состоянии. Пусть не навечно – хотя бы на несколько часов, на несколько дней. Это был их личный эон, и пока он длился.