Текст книги "Методология и социология психологии"

Разрыв между исследовательской (или академической) и практической психологией уже долгие годы фигурирует в «истории болезни» психологии как один из ее главных симптомов.

Еще раз обратимся к Р. Ван дер Влейсту, подчеркивающему, что исследовательская и практическая психология фактически представляют собой две разные науки, использующие разные «языки», разные «единицы» анализа и различные «логики» его построения. «Язык» исследовательской психологии пестрит специальными терминами, в то время как «язык» практической психологии мало отличается от обыденного «языка». В исследовательской психологии «единица» анализа – отдельный психологический процесс или феномен, искусственно отделенный от целостной личности и помещенный в специальные лабораторные условия, а в практической психологии такой «единицей» служит «индивидуальная история» личности. «Логика» исследовательской психологии состоит в выделении 2–3 независимых переменных и измерении корреляций между ними, в то время как практическая психология стремится не количественно описать отдельные связи, а качественно осмыслить целостную детерминация личности и ее состояний. В результате всех этих различий знание исследовательской и практической психологии плохо состыкуются друг с другом, вследствие чего практическая психология недостаточно научна, а исследовательская – недостаточно практична (Van der Vleist, 1982).

В конце истекшего века регулярно констатировались не только сохранение, но и расширение разрыва между академической психологией и профессиональной практикой, причем, по мнению ряда авторов, оно было связано с тем, что психологическая практика охотно и активно впитывает методологию и культуру постмодернизма, в то время как консервативная и неизворотливая академическая психология все еще носит давно устаревшую позитивистскую одежду. Напомним, что Д. Полкинхорн выделил такие общие черты постмодернизма и психологической практики, как нефундаментальность, фрагментарность, конструктивизм, понимание знания как динамичного, социально конструируемого и зависимого от контекста, неопрагматизм, заключающийся в том, что цель психологической практики – помочь клиенту обрести свободу и власть над собой. Он же подчеркнул, что психологи-практики охотнее применяют постмодернистскую методологию, чем академические психологи, хотя при этом признал, что «близкие к практике» психологи-исследователи тоже преуспевают в освоении и распространении этой методологии9090
  Отметим, что в данной связи высказываются и опасения. Например, Л. Сасс полагает, что релятивизм и фикционализм постмодернизма способны нанести вред терапевтической практике (Sass, 1994).


[Закрыть], таким образом констатируя появление в психологическом сообществе нового слоя, служащего связующим звеном между двумя его полярностями – «чистыми» практиками и «чистыми» исследователями (Polkinhorne, 1994). Полкинхорн пишет о «практическом перевороте» в психологии, результаты которого очевидны и в нашей стране, где на более чем 150 тыс. (по приближенным оценкам) психологов приходится лишь два научно-исследовательских института.

Л. Сасс уловил в современной психологической, особенно в психоаналитической, практике такие постмодернистские черты, как релятивизм, скептицизм, вымышленность, акцентируя их в качестве ее ключевых отличий от академической психологии (Sass, 1994). А К. Герген отметил, что, в отличие от академической психологии, современная психологическая практика развивается в русле постмодернистской мысли, имеет дело с развивающейся индивидуальностью человека и сосредотачивается на контекстуальных смыслах человеческой деятельности. В результате теоретическое знание академической психологии часто вступает в конфликт с эмпирическим знанием современности, а психологическая практика предпочитает теоретическому знанию гетерогенные и качественные знания повседневной жизни, приобретающие достоверность в личном опыте (Gergen, 1994).

Подвергать сомнению существование больших и принципиальных различий между исследовательской и практической психологией было бы нелепо. Они, безусловно, существуют, препятствуя интеграции двух основных форм психологического знания, однако, обращаясь к соответствующим констатациям, следует отметить, что, во-первых, эти различия иногда преувеличиваются, во-вторых, реально существующие различия постепенно сокращаются.

К примеру, признание значимости «единичных случаев» и их изучения, акцент на анализе уникальных жизненных ситуаций и т. д., в которых обычно видится одна из главных специфических черт практической психологии, отличающая ее от психологии исследовательской, можно различить и в ряде исследовательских установок последней. Скажем, как отмечалось выше, такой ее представитель, как Л. С. Выготский, стремился вывести законы психологии искусства из «анализа одной басни, одной новеллы и одной трагедии» (Выготский, 1983, с. 405), при этом констатировав, что «засилье индукции и математической обработки и недоразвитие анализа значительно погубили дело Вундта и экспериментальной психологии» (там же, с. 402). Впрочем, как тоже неоднократно отмечалось, в современной исследовательской психологии метод анализа конкретных случаев (case studies), а также сопутствующий его применению качественный анализ получают все большее распространение9191
  То же самое происходит также в социологии и в других смежных с психологией науках.


[Закрыть].

Целый ряд направлений исследовательской психологии, например психоаналитическая ориентация в социальной психологии, выросли из психоаналитической практики, да и вообще психоанализ служит ярким примером возможности единства практической и исследовательской психологии.

В современной психологи можно разглядеть и встречный вектор развития знания – погружение сюжетов, традиционно изучавшихся в контексте исследовательской психологии, в практический контекст, со всеми сопутствующими этому изменениями самих сюжетов. Например, Дж. Шоттер отмечает тенденцию к изучению таких традиционных тем когнитивной психологии, как восприятие, память, научение и мотивация, в контексте постмодернистской социальной практики, а также доминирование – в контексте их изучения – опыта повседневной жизни над теоретическими знаниями (Shotter, 1994).

Вообще одним из лейтмотивов сближения академической и практической психологии служит постмодернистская методология, которая, давно будучи характерной для практической психологии, распространяется и в академической психологии. Например, такие атрибуты практической психологии, как качественный анализ, изучение единичных случаев, признание значимости уникального опыта, полученного в обход репрезентативных выборок и без подсчета коэффициентов корреляции, становятся все более распространенными и в исследовательской психологии, в которой происходит также легализация личного опыта психолога в качестве источника психологического знания (см.: Юревич, 2000), в результате чего практическая психология все увереннее выполняет характерные для академической психологии исследовательские функции.

Наметились и другие направления сближения. Например, теории, которые стали одним из символов академической психологии и которые практическая психология традиционно отвергала как чрезмерно «академические», сейчас тоже адаптируются к потребностям практики. В частности, трудно не заметить, что на психологических конференциях, в особенности на научно-практических (которые сами по себе стали знаковым явлением, знаменуя стремление объединить психологическую науку и практику), «большие» психологические теории упоминаются довольно редко, однако активно эксплуатируются «малые» теории и теории «среднего ранга», позволяющие упорядочить ту или иную сферу изучаемой реальности. Нередко подобные теории и рождаются в процессе практической деятельности психологов, стремящихся не только воздействовать на эту реальность, но и осмыслить, упорядочить ее.

Налицо также тенденция к развитию методологического самоанализа практической психологии, традиционно ассоциировавшегося с академической наукой и явившегося естественной реакцией на разрастание и усложнение психологической практики (см.: Карицкий, 2003; Вачков, 2003; и др.).

Исследовательская психология осваивает направления работы, традиционно характерные для практической психологии, а практическая психология – характерные для исследовательской, что неизбежно порождает их когнитивное сближение.

Но, пожалуй, еще более заметно «наведение мостов» между академической и практической психологией в социальной плоскости, т. е. сближение соответствующих страт психологического сообщества. Ф. Е. Василюк писал в 1990-е годы: «Психологическая практика и психологическая наука живут параллельной жизнью, как две субличности диссоциированной личности: у них нет взаимного интереса, разные авторитеты (уверен, что больше половины психологов-практиков затруднились бы назвать фамилии директоров академических институтов, а директора, в свою очередь, вряд ли информированы о „звездах“ психологической практики), разные системы образования и экономического существования в социуме, непересекающиеся круги общения с западными коллегами» (Василюк, 1996, с. 26). И эта несколько утрированная (хотя бы потому, что такие психологи, как сам Ф. Е. Василюк, знали и тех и других) оценка была в целом справедлива для того времени.

Но впоследствии многое изменилось, причем в духе известной формулы: «не было счастья, да несчастье помогло». Зарплаты наших академических психологов достигли уровня бесконечно малых величин, и большинству из них не оставалось ничего другого, кроме подработок практикой (или преподаванием). Результат не заставил себя долго ждать: сейчас на основе большинства наших академических подразделений созданы коммерческие фирмы, сотрудники которых обладают двойной профессиональной идентичностью, выступая в роли и психологов-исследователей, и психологов-практиков. А та «диссоциированность», о которой писал Ф. Е. Василюк, может носить внутриличностные формы, выступая в виде внутреннего раздвоения наших психологов или выполнения ими непрофильных функций на рабочих местах, но теперь в меньшей степени относима ко всему нашему психологическому сообществу, вынужденному, причем не от хорошей жизни, интегрировать научную деятельность с коммерциализацией ее результатов. Таким образом, и в отечественном психологическом сообществе разрастается тот слой «близких к практике» исследователей, о которых пишет Д. Полкинхорн (Polkin-horne, 1994). А обобщая соответствующие когнитивные и социальные тенденции, можно констатировать, что, хотя разрыв между практической и академической психологией по-прежнему существует, он уже не выглядит как непреодолимая пропасть, наблюдается их интенсивная и разноплановая конвергенция.

Но все-таки, наверное, самая заветная мечта и одновременно главная методологическая проблема психологической науки – это объединение различных уровней проявления и детерминации психического.

В ее истоках – попытки найти взаимопереходы между этими уровнями, например, путем установления количественных соответствий между физической величиной стимула и интенсивностью вызываемой им психической реакции, что дало бы возможность вписать психическое и физическое в единое пространство. Малоудовлетворительные результаты подобных попыток породили представление о «параллелизмах» – психофизическом, психофизиологическом, психосоциальном – как об одном из главных свойств предмета психологии и, соответственно, одной из главных «головоломок» психологической науки, о которую психологи до сих пор безуспешно «ломают головы».

Эти парадоксы успешно преодолевались на уровне общеметодологических принципов. Например, системный подход декларирует необходимость системного, т. е. взаимосогласованного и взаимодополняющего изучения самых разных уровней психического (Ломов, 1999). И методологические установки такого рода регулярно провозглашались в истории психологической науки, выражая не столько реальные исследовательские ориентиры, сколько несбыточную мечту – о комплексных, межуровневых объяснениях, в которых нашлось бы место и для смысла жизни, и для нейронов, и для социума, и для эволюционной целесообразности.

В конкретной же исследовательской практике подобные мечты и программы не только не удавалось реализовать, но и происходило своего рода удвоение исходных «параллелизмов» вследствие того, что «параллельная» детерминация психического проецировалась на само психическое. Психическое постоянно перемещали по основным плоскостям его детерминации, помещая то в социальную плоскость (например, путем таких его пониманий и, соответственно, локализаций, как «психика – это отношение», «психика – это совокупность общественных отношений» и т. д.), то в физиологическую («психическое – это результат взаимодействия нейронных ансамблей» и др.), то отодвигая подальше от них обеих и отождествляя, например, с душой. Все подобные попытки были сколь безрезультатны (соответствующие понимания психики выглядели явно однобоко), столь и результативны, с разных сторон вычерчивая один и тот же результат – невозможность понять и объяснить психику, абстрагируясь от какой-либо из основных сфер ее детерминации, а тем более от всех кроме одной. Благодаря им стало абсолютно ясно, что понять и объяснить психику можно, только рассматривая ее одновременно и как порождение социума, и как функцию нейронов, и как многообразие нашего феноменального мира, и в других ипостасях, что, естественно, не означает необходимости для каждого конкретного психолога изучать ее на всех этих уровнях и не превращает специализацию исследователей в абсурд. В русле «методологического либерализма» (Юревич, 2001а) это означает, что, подобно тому как не существует «неправильных» психологических теорий, поскольку каждая из них достаточно адекватно объясняет какой-либо аспект психологической реальности, не существует и «неправильно работающих» или «не нужных» психологов (парапсихологи и иже с ними – не в счет), и познать психологическую реальность можно только объединенными усилиями тех, кто изучает нейроны, тех, кто изучает внутренний мир человека, в том числе и его душу, тех, кто изучает его зависимость от социума и др.

Все это, естественно, проще провозгласить, чем исполнить, а главная проблема возникает в связи с двумя обстоятельствами. Во-первых, основные виды детерминации психического – физиологическая (физическая), феноменологическая (внутрипсихическая) и социальная – практически не перекликаются друг с другом и плохо выстраиваются в единую систему детерминации. Во-вторых, психологи, в своем профессиональном мышлении воспроизводящие общие закономерности человеческого мышления, проявляют отчетливо выраженную нетерпимость к подобной – «параллельной» – детерминации явлений, настойчиво стремясь «спрямить» ее и поместить в какую-либо одну плоскость. В принципе для научного мышления «параллелизмы», подобные психофизическому, после кризиса классической физики стали привычными, и оно спокойно воспринимает, например, свет и как волну, и как поток частиц, физические объекты – и как набор атомов, и как твердые тела, живые организмы – и как саморегулируемые системы, и как скопления молекул. Но во-первых, все-таки не любое, а наиболее сложно организованное научное мышление, во-вторых, подобные схемы мышления, ломающие привычные фигуры восприятия, приживаются с большим трудом. Как подчеркивал Б. Ф. Ломов, «в психологии довольно широкое распространение получило линейное представление о детерминизме («линейный детерминизм»). Имеется в виду стремление представить причины и следствия в виде одномерной цепочки» (Ломов, 1999, с. 75), в то время как «детерминация реально выступает как многоплановая, многоуровневая, многомерная, включающая явления разных (многих) порядков, т. е. как системная» (там же, с. 75), и поэтому «принцип „линейного детерминизма“ уже не может удовлетворить современную психологическую науку» (там же, с. 75).

Тем не менее психологической науке, по всей видимости, еще нужны время и усилия методологов, чтобы, во-первых, принять идею параллельной детерминации психического, во-вторых, вживить ее в свое рабочее мышление, перестав воспринимать «параллелизмы» как аномалии и парадоксы, отвергнуть в качестве бессмысленных вопросы о том, мы управляем своими нейронами или наши нейроны управляют нами и т. п.

К тому же «параллелизмы», которыми эта наука мучается с момента ее появления на свет, выглядят как группа далеко не одно-порядковых явлений, некоторые из которых не заслуживают включения в нее. Например, то, что принято считать психосоциальным «параллелизмом», представляет собой связь явлений, которую вполне можно выстроить в одной каузальной плоскости, а соответствующий парадокс снимается, например, методологической формулой, согласно которой внешние, в частности социальные, факторы действуют через внутренние, например внутрипсихические, условия (Рубинштейн, 1946). Некоторые виды биологического детерминизма, например эволюционная детерминация психического, тоже не выглядят параллельной его внутренней детерминации и вписываются в одну каузальную плоскость в рамках, скажем, дарвиновской парадигмы, которая во многих случаях позволяет преодолеть параллельность биологической и социальной детерминации.

В общем, «параллелизмы», выражающие расхождение уровней детерминации психического, традиционно воспринимающиеся как наиболее сложные «головоломки» психологической науки и наиболее опасные онтологические ловушки, выставленные ее объектом, в действительности не так уж сложны и непреодолимы. В случае же их действительной непреодолимости, скажем, рядоположности нашего феноменального и нейрогуморального «миров» соответствующие виды детерминации могут быть объединены на основе идеи о параллельной каузальности, которая давно пустила корни в развитых науках.

В результате и традиционно наиболее сложная для психологии «вертикальная» интеграция психологического знания не встречает на своем пути непреодолимых барьеров и уже в значительной мере подготовлена историей психологической науки. Конечно, трудно ожидать, что знание, накопленное социальными психологами и нейропсихологами, психологами естественнонаучной и гуманистической ориентаций и т. д., сольются в одно целое. Но вполне можно представить и уже сейчас различить каркасы той системы психологического знания, в рамках которой каждое из них найдет свое место. Важно лишь, чтобы обретение этого места не оборачивалось стремлением лишить места других, что приводит к различным методологическим нелепостям.

Таким образом, «призрак интегративной психологии» не только «бродит» по психологической науке, но и все увереннее материализуется в ней, а ее интеграция выглядит не как утопия, а как уже различимая реальность. Однако способы и результаты ее интеграции представляются более сложными и многоплановыми, нежели те, к которым привыкло упрощенное мышление, воспитанное на линейном детерминизме.

Раздел второй
СОЦИОЛОГИЯ ПСИХОЛОГИИ

ГЛАВА I. СОЦИАЛЬНЫЕ ФАКТОРЫ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ПОЗНАНИЯ

Термин «рефлексия» – одно из наиболее популярных понятий психологической науки. Однако известная формула «сапожник ходит без сапог» применима и в данном случае: активно применяя этот термин и изучая различные виды рефлексии, психологическая наука испытывает дефицит рефлексии, обращенной на саму эту науку.

Подобное утверждение может показаться чрезмерно категоричным. Ведь методологическая саморефлексия психологии – и как науки, и как области практической деятельности – в последние годы обнаруживает все основные признаки «пассионарности». Методология психологии, еще совсем недавно казавшаяся одной из наиболее скучных и малоактуальных областей психологического исследования, сейчас, если судить по количеству посвященных ей книг, статей, конференций, семинаров и т. п., превращается в одно из его наиболее «разогретых» тематических полей.

Однако саморефлексия науки не сводится только к ее методологической рефлексии. К основным разделам науковедения как науки о самой науке, т. е. ее саморефлексии, принято относить не только философскую методологию науки, но также социологию науки, психологию науки, экономику науки, организацию науки, научную политику, наукометрию и др.9292
  В изданном в 1985 г. коллективном труде «Основы науковедения» (Основы науковедения, 1986) выделяются его 5 основных разделов, в вышедшей ранее книге «Социологические проблемы науки» (Социологические проблемы науки, 1974) – 6, в книге П. А. Рачкова (Рачков, 1974) – 16, в статье Н. И. Родного (Родный, 1972) – 8, в статье С. Р. Микулинского (Микулинский, 1982) – 5. Но большинство подобных систематизаций науковедения выделяют описанные выше разделы в качестве основных.


[Закрыть], а ее саморефлексия, выстроенная в рамках лишь одного из этих направлений, обречена на заведомую неполноту и односторонность. Вследствие сведения саморефлексии отечественной психологии преимущественно к ее методологической рефлексии, отсутствуют полноценный анализ социальных процессов, разворачивающихся в отечественном психологическом сообществе, а также его «инвентаризация», сведения об общем количестве психологов в современной России, их распределении по основным видам психологической деятельности и многое другое.

Несколько упрощая реальную структуру науковедения, его основные разделы можно свети к двум главным составляющим – к изучению: а) закономерностей развития научного знания (а также его состояния, основных способов и трудностей его построения и т. п.), б) основных характеристик и тенденций развития научного сообщества. Первый блок проблем относится к когнитивному контексту науки, изучаемому ее логикой, философией и методологией, второй блок охватывает ее социальный контекст, изучаемый социологией, психологией, экономикой науки и другими разделами науковедения. Саморефлексия психологии свелась преимущественно к анализу ее когнитивного контекста, в то время как ее социальный контекст практически выпал из поля этой рефлексии9393
  В качестве частных исключений из этого общего правила можно выделить отдельные социальные элементы истории психологии – биографические данные и т. д., присутствующие в соответствующих книгах, а также иногда выносимое на страницы психологических изданий выяснение отношений между психологическими школами и конкретными психологами, в процессе которых нередко предпринимаются обращения к социальному контексту науки. Однако и то и другое, равно как и психобиографии самих психологов (Мошкова, Юревич, 1989) трудно считать систематическим изучением психологического сообщества.


[Закрыть], а, скажем, такая дисциплина, как социология психологии9494
  Можно предположить, что подобная область знания способствовала бы более всесторонней и адекватной саморефлексии психологической науки. Можно обозначить и основные контуры ее предмета как охватывающего: 1) анализ социальных процессов, разворачивающихся в психологическом сообществе, 2) изучение его взаимоотношений с обществом, 3) исследования воздействия социальных факторов на процесс производства психологического знания.


[Закрыть], пока не сформировалась, в чем психологическая наука явно отстает от науковедения в целом.

Это препятствует не только выявлению процессов, разворачивающихся в самом психологическом сообществе – отечественном и мировом, во многом определяющих общий облик психологической науки, но и адекватному пониманию места психологии в современном обществе, необходимому для выявления перспектив и ключевых направлений ее развития.