Текст книги "Методология и социология психологии"

Если в социальном (отношение к науке и др.) контексте от расцвета паранауки, в общем, страдает вся наука, то его когнитивное воздействие зависит от особенностей той или иной научной дисциплины. И в этом плане психология занимает особое положение, оказавшись на своего рода пограничной «территории» между наукой и паранаукой, свидетельством чему служит, например, порождение последней таких пограничных «специализаций», как астропсихолог, представляющий собой некую помесь астролога и психолога. История науки и всего, что к ней примыкает, свидетельствует о том, что паранаука, как правило, паразитирует на «неустоявшихся» научных дисциплинах, которые еще не достигли достаточной «твердости» научного знания, а значит, не прочертили четких границ, отделяющих его от псевдо– и пара– «знания». Так, например, алхимия процветала в Средние века, однако ушла в отставку, когда сформировалась химия как наука150150
  Следует признать, что алхимия была далеко не бесполезной и сыграла немалую роль в подготовке формирования химии как науки. Об этом см.: Рабинович, 1990.


[Закрыть]. Нечто подобное происходило и на «территории» других естественных наук, которую поначалу занимали различные системы паранаучных (возможно, правильнее сказать, преднаучных) представлений, которые отступали сразу же, как только туда приходила наука. Когда физика или химия дает удовлетворительное объяснение, например, структуры материи, паранаука остается на этом поле не у дел и оказывается вынужденной искать другие «территории». Наука вытесняет паранауку из различных областей познания, но при этом не уничтожает ее, а лишь вынуждает перемещаться в другие сферы.

Разные науки в различной степени защищены от экспансии паранаучных представлений, и эта защищенность естественным образом коррелирует со степенью их «твердости» (в науковедческом смысле слова, предполагающем разделение всех наук на «твердые» – естественные и технические, и «мягкие» – социальные и социогуманитарные), наличием единой парадигмы, разделяемых всем дисциплинарным сообществом критериев адекватности знания и т. п. Психология в этом плане принадлежит к наименее защищенным дисциплинам, не обладая сколь-либо устоявшейся системой дисциплинарного знания, общеразделяемыми основаниями его построения и способами проверки. Это создает благоприятные возможности для встраивания элементов паранаучного знания, подобно тому, как внутренняя нестабильность государств создает благоприятные условия для внешних вторжений.

Вместе в тем психология в плане «мягкости» и неотработанности внутридисциплинарного знания и, соответственно, его незащищенности перед внешними вторжениями мало отличается от других социогуманитарных наук, и закономерен вопрос о том, почему паранаука предпочитает паразитировать на психологии, а, скажем, не на филологии. Можно назвать разные причины, например, представители паранауки, профессионально распространяющие всевозможную чертовщину, «в миру», т. е. в быту, как правило, являются людьми очень даже материалистичными, прекрасно чувствующими, где есть деньги. На филологии много не заработаешь, психологические же проблемы есть у каждого, в том числе и у тех, у кого есть деньги, поэтому паранауку влечет к психологии, а не к филологии. Кроме того, чтобы паразитировать на филологии, нужно как минимум уметь читать и хоть немного разбираться в текстах, что ставит на пути многих потенциальных параученых непреодолимые барьеры, в то время как специалистом по психологии может прослыть любой, обладающий психикой.

Здесь открывается еще один, возможно, самый главный канал проникновения паранауки в психологию, вследствие существования которого последняя всегда открыта для паранаучных вторжений. Этот канал цементирован обыденным опытом, имплицитно входящим в структуру любого психологического знания и составляющим основу любых действий, совершаемых профессиональными психологами. В принципе, любой человек являются «наивным ученым» – в том смысле, что он не только ассимилирует, причем не только в школе и в вузе, но и на каждом шагу, научное знание, но и постоянно осуществляет обыденное познание мира, которое имеет немало аналогий с научным познанием. Такой «наивный ученый» не моно-, а кросс-дисциплинарен, он познает различные фрагменты окружающего его мира – как физические, так и социальные, осуществляя познание, релевантное самым различным научным дисциплинам. Но все же некоторые из них явно ближе и доступнее такому «наивному ученому», чем другие. Он, конечно, может ставить физические эксперименты, интуитивно фиксируя связь, например, между тем, взял ли он с собой зонт и пошел ли дождь, проводить химические опыты, скажем, смешивая в одном бокале различные спиртные напитки, или заниматься техническим экспериментированием, нажимая на кнопки имеющихся у него бытовых приборов не так, как предписано инструкциями. И все же области естественнонаучного, технического или социального познания куда менее доступны (а, например, в случае технического познания к тому же и небезопасны) для него, чем познание психологическое, реализуемое с помощью интроспекции, межличностного восприятия и др., и если «наивный ученый» лишь эпизодически проникает на «территории» других научных дисциплин, то с «территории» психологии он вообще не уходит. С этим связаны как настойчивые попытки отграничиться от обыденного опыта, сопровождающие психологию со времен ее формирования как науки, так и признание значимости для нее этого опыта (Heider, 1958; и др.), а также превращение его самого в объект научного психологического изучения.

Психология более близка обыденному опыту, нежели любая другая наука, чем паранаука не могла не воспользоваться. Любой представитель последней – это «наивный психолог», который постоянно осуществляет обыденное психологическое познание и обладает опытом, который при желании, ввиду отсутствия жестких границ между научной психологией и обыденным опытом, можно выдать за научный. В результате паранаучные воззрения, проникающие на «территорию» психологии, часто имеют не собственно паранаучное, а житейское происхождение, представляя собой опыт обыденного анализа психологических ситуаций, облаченный в паранаучные категории.

Следует принять во внимание и собственные интересы тех личностей, которые действуют и зарабатывают от имени паранауки, причем интересы не только материальные. Для большинства из них, формирующих свои интересы на tabula rasa (определенной профессии, как и сколь-либо серьезного образования у них, как правило, нет), психология намного интереснее, чем, скажем, та же филология, и именно в ней они начинают видеть, причем подчас вполне искренне, свое призвание. К тому же многие из них обращаются к психологии под влиянием своих собственных психологических проблем – личностных иди межличностных, что создает для них еще одну точку притяжения к этой науке.

Когнитивная незащищенность психологии от внешних воздействий органически дополняется ее социальной незащищенностью, отсутствием у психологического сообщества сколь-либо четких границ (сейчас кто только не объявляет себя психологом) и барьеров для «чужаков». Причем в последние годы, например, отечественное психологическое сообщество становилось для них все более открытым, чему имелись три очевидные причины. Во-первых, девальвация психологического образования, появление наряду с «настоящим» психологическим образованием, получаемым посредством пятилетнего обучения в каком-либо вузе (некоторые появившиеся у нас в последние годы вузы, правда, тоже трудно назвать «настоящими»), «ненастоящего» психологического образования, распространяемого всевозможными «сокращенными» психологическими курсами, часто организуемыми теми, кто сам закончил подобные курсы, а значит, тоже не имеет «настоящего» психологического образования. Во-вторых, неорганизованность психологического сообщества, его разобщенность на академических и практических психологов и прочие мало пересекающиеся между собой страты, отсутствие подлинно интегрирующих его организаций, способных выставить барьеры «чужакам». В-третьих, наше российское общество вообще пребывает ныне в состоянии характерного для переходных времен социально-статусного беспорядка, выражающегося, в частности, в том, что сейчас любой гражданин имеет право создать собственную научную ассоциацию или академию вне зависимости от того, является ли он ученым и вообще умеет ли читать и писать. В подобных условиях любое дисциплинарное сообщество проницаемо для дилетантов, но психологическое сообщество в силу сочетания данного обстоятельства с другими вышеизложенными находится в наиболее незащищенном положении.

Существует и ряд особых обстоятельств, связанных со спецификой развиваемых в психологии исследовательских областей, делающих ее особо привлекательной для паранауки. В данном контексте необходимо прежде всего упомянуть исследования экстрасенсорного восприятия, которые, будучи выполненными на строго научной основе, так и не дали однозначного ответа на вопрос о том, существует ЭСВ или нет (см.: Хензел, 1974; и др.). Отсутствие однозначного, а значит, и отрицательного ответа паранаука, а вместе с ней и массовое сознание, поспешили оформить а ответ положительный, – тот самый упомянутый выше случай, когда выдвинутые наукой гипотезы паранаука трансформирует в доказанные истины и даже в объяснительные принципы. Вообще такие области исследования, как изучение ЭСВ, являются пограничными между наукой и паранаукой и поэтому служат одним из главных каналов проникновения паранауки на «территорию», казалось бы, прочно обжитую наукой. Причем причин привлекательности этой области для паранауки как минимум две. Во-первых, она очень интересна для обывателя, многократно обыграна в научно-фантастических романах и кинофильмах, и, когда представители паранауки подвизаются в этой области, они приобретают прекрасные возможности попасть в фокус общественных интересов, а следовательно, оказаться и в центре финансовых потоков. Во-вторых, отсутствие однозначного ответа научной психологии на вопрос о том, возможно или невозможно ЭСВ, открывает широкий простор для легитимизации деятельности экстрасенсов. Причем материалистически настроенные личности тоже начинают верить в ЭСВ, по-видимому, поддаваясь не прямому влиянию паранауки (в прямые контакты с нею они, как правило, не вступают), а воздействию СМИ, которые вносят немалый вклад в распространение этой веры.

В подобных условиях неудивительно, что психологи обнаруживают повышенную озабоченность демаркацией их науки и паранауки, причем даже те из них, кто не принадлежит к числу «методологических ригористов» и придерживается либеральных постмодернистских стандартов.

На вопрос о критериях демаркации, поставленный в самом общем виде, даются два прямо противоположных ответа. Один состоит в том, что между наукой и паранаукой вообще не существует сколь-либо четких границ, и то, что на одном этапе развития познания считается паранаукой, может, как отдельные элементы алхимии или изучение «падающих с неба камней», быть признано наукой на этапах последующих. Второй ответ заключается в том, что демаркационные критерии между ними не только возможны, но и необходимы, а отсутствие таких критериев чревато не только эрозией науки, но и внесением полного хаоса в систему познания.

Основная часть научного сообщества, как психологического, так и представляющего другие науки, естественно, предпочитает второй вариант ответа. Но при этом демаркационная линия между наукой и паранаукой обычно прочерчивается интуитивно, а анафема паранауке выносится в соответствии с принципом «этого не может быть потому, что этого не может быть никогда». Соответствующая позиция в общем выражает вполне здравое материалистическое сознание представителей научного сообщества, но при этом сама выглядит не вполне научно, делая критерии демаркации крайне неопределенными и не выходящими за пределы интуитивных представлений о том, что «научно», а что – нет. Эти критерии при любом способе их выстраивания едва ли могут быть абсолютно строгими, но все же при перенесении вопроса из области интуитивных ощущений в более характерные для науковедческого анализа когнитивную и социальную плоскости научной деятельности становятся более ясными.

Поиск критерия демаркации в когнитивной плоскости эквивалентен поиску наиболее общего основания знания – критерия его рациональности, который позволил бы отличить науку от паранауки. Следует отметить, что, как правило, границу между наукой и паранаукой пытаются прочертить именно данным способом, при этом сталкиваясь с целым рядом трудноразрешимых проблем. В современной методологии науки хорошо известно, что нормативные основания построения знания и общие критерии его рациональности исторически изменчивы и релятивны. Говоря словами Ст. Тулмина, «никакой единственный идеал объяснения… не применим универсально ко всем наукам и во все времена» (Тулмин, 1984, с. 163). Критерии рациональности обладают как «пространственной», так и «временной» изменчивостью. Их «пространственная» (или «географическая») изменчивость проявляется в том, что разные культуры вырабатывают разные критерии рациональности, наиболее яркой иллюстрацией чему могут служить западная и традиционная восточная, прежде всего индийская и китайская, наука. А «временная» релятивность этих критериев проступает, например, в том, что и в истории самой западной науки отчетливо обозначаются три последовательно сменявших друг друга типа рациональности, которые В. С. Стёпин называет классической, неклассической и постнеклассической наукой (Стёпин, 1990). А. Кромби, объединив два «измерения» рациональности, выделил в истории человечества ее шесть основных типов (Crombie, 1986). Их можно выделить еще больше, но при любом способе их вычленения очевидным остается одно – невозможность обозначить некий неизменный и универсальный критерий рациональности, общий для всех времен и народов.

Если для науки прежних времен была характерной смена критериев рациональности, то для современной науки, переживающей вместе со всем современным миром интенсивный процесс глобализации, характерны их сосуществование и достаточная толерантность друг к другу. Так, например, для западных ученых единственно возможным видом науки долгое время была западная наука, а в конце XIX в. М. Вебер писал: «Только на Западе существует наука на той стадии развития, «значимость» которой мы признаем в настоящее время» (Вебер, 1990, с. 44). Однако в следующем веке западная наука признала восточную – причем именно в качестве науки, а не в качестве полезной, но ненаучной системы познания, и вообще в концу XX столетия сложилась подлинно интернациональная система познания, хотя и построенная в основном по западному образцу, но впитавшая в себя и многие «восточные» элементы. Все это и привело к формированию постмодернистской методологии научного познания, одним из ключевых атрибутов которой служит толерантность науки к самым различным системам познания, сколь бы непохожими на нее они ни были.

В условиях характерной для современной цивилизации размытости границ между научным и ненаучным, рациональным и иррациональным паранаука, естественно, чувствует себя очень вольготно. А когнитивная толерантность этой цивилизации – толерантность к самым различным формам познания (или к тому, что считается таковым) органически дополняет ее социальную толерантность, выражающуюся, например, в том, что современных колдунов не сжигают на кострах, как некогда делали на Западе, и не подвергают принудительному лечению, как когда-то поступали в нашей стране.

Сосуществование и легитимность различных критериев рациональности открывают перед паранаукой выбор – среди этих критериев – и предоставляют ей возможность тоже считаться рациональной системой познания, но только иной, нежели официальная наука. В частности, активное использование таких понятий, как биополе, позволяет паранауке помещать в свои основания хотя и недоказанные и весьма сомнительные, но вполне материалистические представления и в результате выглядеть вполне рационалистически. А отчетливо наблюдающийся процесс рационализации паранауки, т. е. использование ею понятий и объяснительных принципов, весьма напоминающих понятийный аппарат рациональной науки и, подобно понятию биополя, порожденных ею, – закономерный результат плюрализма критериев рациональности, на «ярмарке» которых всегда найдется критерий, в рамках которого предстанет рациональной даже самая экзотичная система представлений.

В результате кредо «годится все» (everything goes), сформулированное П. Фейерабендом в качестве одного из главных принципов «методологического анархизма», было использовано не только для «внутреннего пользования» самими учеными, но вышло за пределы науки и послужило проникновению в нее самых различных ненаучных, в том числе и паранаучных, воззрений151151
  Поэтому неудивительно то раздражение, которое «анархистские» идеи этого исследователя науки вызвали у многих представителей научного сообщества, в том числе и у психологов. В. А. Аллахвердов, например, пишет: «П. Фейерабенд же – иногда кажется, что исключительно из желания сказать нечто несусветно неожиданное или даже из PR-соображений, – просто смешивает науку с грязью» (Аллахвердов, 2003, с. 262), «Г-н Фейерабенд, да простят меня его поклонники, имеет большой литературный талант, неплохое знание истории физики, но не имеет научной совести» (там же, с. 260).


[Закрыть]. Это породило естественную защитную реакцию научного сообщества. В постмодернистской науке даже среди «методологических либералов» стали распространяться опасения о том, «а не переборщили ли мы с этим либерализмом?», настроения, выразимые формулами: «все-таки не все должно быть можно, а что-то должно быть и запрещено», «методологический либерализм нельзя путать с методологической анархией» и т. п. Подобная ситуация, в свою очередь, стимулировала настойчивый поиск критериев демаркации между тем, что «можно», и тем, что даже в предельно либеральной постмодернистской толерантной науке «все-таки нельзя». И с сожалением приходится признать, что нащупать эту грань в когнитивном поле науки пока не удалось, что неудивительно, поскольку, как свидетельствует история мысли, предельно либерализованные системы познания можно запретить извне, но их, как правило, уже не удается «ужесточить» изнутри.

Однако задачу демаркации науки и паранауки вполне возможно решить в другой – социальной – плоскости научного познания. В социальном плане ученый – это субъект, принадлежащий к научному сообществу, т. е. в условиях современной, институционализированной науки, получивший соответствующее образование, работающий в одном из научно-исследовательских или образовательных учреждений, имеющий публикации в научных журналах и т. п. Не обладающего этими атрибутами человека мы вряд ли сочтем принадлежащим к научному сообществу вне зависимости от того, кем он сам себя ощущает, и что именно – принадлежность к каким мифическим академиям, например – обозначено на его визитке.

Паранаука сейчас явно копирует институциональную организацию науки, обрастая своими собственными институтами и академиями, обнаруживая большую любовь к ученым степеням и званиям, но она произрастает как совершенно иной социальный институт, не пересекающийся с социальным институтом науки. И то, что представители паранауки выступают от имени того или иного НИИ или академии (как правило, имеющих очень экзотические названия), может ввести в заблуждение только обывателя, но не представителя научного сообщества, который знает или без труда может узнать, что соответствующего НИИ или академии в науке не существует.

Подобную же селективную функцию могут выполнять и публикации в научных журналах, выступления на научных конференциях и т. д., и никакие паранаучные суррогаты этих видов деятельности тоже не могут ввести в заблуждение. А наиболее естественной квинтэссенцией всего этого служат автобиографии (CV) людей, занимающихся наукой, которые являются обязательными при приеме на работу за рубежом, но не у нас. По автобиографиям (их, конечно, можно сфальсифицировать, но можно и проверить) не всегда возможно оценить научный уровень ученого, – много публикаций, например, может иметь и бездарность. Но по ним всегда можно безошибочно судить о том, принадлежит человек к научному сообществу или нет, и данный вид информации способен служить своего рода синтетическим социальным критерием принадлежности к науке. Кроме того, те, кто подвизается в сфере паранауки, как правило, имеют весьма специфические биографии, отмеченные непрофильным для занятия наукой образованием или отсутствием всякого образования, постоянной сменой самых разношерстных профессий, а нередко и парой-другой судимостей за мошенничество и тому подобное. Что еще больше облегчает демаркацию по социальным критериям.

Социальные критерии демаркации исправно «работают» и в тех случаях, когда сами ученые предлагают идеи, на первый взгляд, мало отличимые от паранаучных и отвергаемые основной частью научного сообщества в качестве ненаучных. Таких идей в постнеклассической науке, где ученые все чаще отходят от традиционных стандартов научности, становится все больше. Их образцами, выращенными на психологической почве, могут служить психология души, христианская психология, психология молитвы и др. Но все же, наверное, наиболее яркий и приобретший над-дисциплинарную известность пример такого рода – это теория, предложенная академиком А. Т. Фоменко и поставившая сообщество наших историков в очень сложное положение. С одной стороны, это сообщество не могло принять ее даже к обсуждению, ибо она подрывала не только привычные для него представления об истории, но и принятые в нем основания рациональности. С другой стороны, ее автор, будучи академиком, не мог быть признан неученым, а предложенная им теория истолкованной как паранаука или «дилетантская чушь».

Такие ситуации, время от времени случающиеся в науке, обычно порождают у научного сообщества своего рода когнитивный диссонанс, как и более классический когнитивный диссонанс, не только выражающийся в существовании внутренне противоречивых когнитивных структур (ученый разработал теорию, которая не является научной), но и стимулирующий настойчивые попытки его преодолеть (Festinger, 1957). В данной ситуации у этого сообщества есть два варианта преодоления диссонанса: 1) признать крамольную теорию хотя и очень спорной и, скорее всего, неверной, но все-таки научной, что потребовало бы отказа от многих слишком привычных представлений о «научности», 2) отлучить ученого-ренегата от научного сообщества за нарушение какой-либо из норм научной деятельности, например, за построение и проповедование ненаучной (эпитеты могут быть и другими: «лженаучной», «псевдонаучной», «антинаучной» и др.) теории152152
  В данной связи поучителен пример С. Барта, с которым психологическое сообщество поступило именно так. Сначала он был удостоен престижной премии Торндайка и посвящен в дворянство за серию работ о наследовании психологических качеств, а затем отлучен от этого сообщества, когда выяснилось, что Барт ради утверждения своих идей использовал такие приемы, как описание непроводившихся исследований, искажение действительных размеров выборок, публикация фиктивных данных под вымышленными именами и т. п. Окончательный приговор вынесла Британская психологическая ассоциация: «Ни по своему темпераменту, ни по своей подготовке Барт не был ученым… его работы имели лишь форму научных, но далеко не всегда были таковыми по существу» (Gierin, Figert, 1986, р. 80).


[Закрыть], 3) просто проигнорировать крамольную теорию. В случае А. Т. Фоменко научное сообщество предпочло именно последний вариант в качестве наименее «накладного», ибо как принятие этой теории, так и лишение академика его регалий вызвало бы большие сложности, нежели простое игнорирование его творения.

В принципе эта наиболее простая, наименее «затратная» и наименее конфликтная стратегия используется и в большинстве других диссонантных ситуациях, когда признанный и достаточно известный представитель научного сообщества предлагает явную крамолу, которую оно не может принять. Однако в таких случаях диссонанс сохраняется, и обычно используются дополнительные средства «амортизации» диссонантных ситуаций – вроде таких объяснений поведения ученого-ренегата, как «с ним что-то не так», «он переутомился», «у него крыша поехала», или просто «он слишком хочет казаться оригинальным» или «слишком хочет, чтобы его заметили». В результате диссонантные элементы ситуации выстраиваются во вполне консонантную и приемлемую для научного сообщества структуру: «имярек – безусловно, ученый, но он разработал ненаучную теорию из-за неких привходящих обстоятельств». Подобная схема редукции диссонанса используется во многих дисциплинах, в том числе и в психологии, позволяя примирить принадлежность ренегатов к научному сообществу с экзотическим характером выдвигаемых ими идей.

В результате экзотические идеи, предлагаемые учеными, отнюдь не смешиваются с паранаукой, а объявляются некими артефактами, «мусором» или «отходами производства» самой науки, и демаркационная линия между наукой и паранаукой отделяет от последней не только науку стандартного вида, но и то, что принято считать «научной экзотикой». Причем и в данном случае эта линия проходит не через когнитивную, а через социальную плоскость научной деятельности: «экзотические» идеи, выдвигаемые членами научного сообщества, не принимаются официальной наукой, но и не причисляются ею к ведомству паранауки именно потому, что они выдвигаются членами научного сообщества, обладающими соответствующими атрибутами.

Здесь уместна аналогия с определением Т. Куном научной парадигмы (точнее, с определениями, поскольку их в его эпохальном труде – «Структура научных революция» – довольно много). Т. Кун задал понимание научной парадигмы как системы идей, разделяемой научным сообществом (Кун, 1975), определив когнитивный компонент научной деятельности через компонент социальный. Нечто подобное можно сделать и в отношении науки в целом, определив ее как систему познания, осуществляемую научным сообществом. Тогда не принадлежащие к этому сообществу окажутся за пределами науки – равно как и то, чем они занимаются. В частности, представители паранауки.

В заключение следует отметить, что данный термин, особенно в его современном понимании, в которое включается деятельность хиромантов, колдунов и т. п., представляется неудачным. Возможно, все это пара-, но не наука. Паранаукой было бы уместнее именовать некую «обочину» научного познания, где находится описанная выше «научная экзотика», которая действительно выглядит как когнитивная (но не социальная) прослойка между наукой и околонаучными системами воззрений, такими как религия, здравый смысл и др. Паранаука же в ее нынешнем виде требует другого и, возможно, менее уважительного обозначения, не содержащего даже намеков на сходство с наукой.