Текст книги "Письма молодого врача. Загородные приключения"

Письмо десятое

Кадоган-Террас, Берчспул, 21 мая 1882 года

Старина, события развиваются, и я должен подробно о них рассказать. Сочувствие – странная вещь: хоть я тебя и не вижу, сам факт того, что ты в своей Новой Англии живо интересуешься моими делами и мыслями, делает мою жизнь в доброй старой Англии еще интереснее. Мысль о тебе подобна добротному посоху в моей правой руке.

Неожиданности происходят со мной с таким постоянством, что уже не заслуживают определения «неожиданные». Ты помнишь, что в последнем письме я писал о своем увольнении, когда собирался съездить в небольшой провинциальный город Стоквелл разузнать, есть ли там возможность открыть практику. Так вот, утром, прежде чем я спустился к завтраку, собирая саквояж, я услышал негромкий стук в дверь. За ней стояла миссис Каллингворт в домашнем халате с распущенными волосами.

– Не могли бы вы спуститься и осмотреть Джеймса, доктор Монро? – попросила она. – Он всю ночь был сам не свой, и я боюсь, что он заболел.

Я спустился вниз и увидел Каллингворта с раскрасневшимся лицом и несколько диковатым взглядом. Он сидел на кровати в расстегнутой ночной сорочке, в вырезе которой виднелась волосатая грудь. На одеяле лежали листок бумаги, карандаш и термометр.

– Чертовски интересная вещь, Монро, – сказал он. – Погляди-ка на температурный лист. Я измерял ее каждые четверть часа с того момента, как не мог уснуть, она пляшет, а на графике – как горный хребет из учебника географии. Мы наготовим лекарств – что скажешь, Монро? – и, черт подери, произведем революцию в исследовании лихорадок. Я напишу статью о личном опыте, которая заставит все учебники устареть, и они пойдут только на завертку бутербродов.

Он говорил быстро и заплетающимся языком, как человек, который вот-вот серьезно разболеется. Я заглянул в температурный лист и увидел, что у него 38,9. Пульс его трепыхался, а кожа горела.

– Какие симптомы? – спросил я, присаживаясь на край кровати.

– Язык – как терка для орехов, – ответил он, высунув его. – Боли в лобной области головы, боли в пояснице, нет аппетита и ломота в левом локте. Пока что все.

– Я скажу тебе, что это, Каллингворт, – проговорил я. – У тебя приступ ревматической лихорадки, и тебе придется немного полежать.

– К дьяволу полежать! – вскричал он. – Мне сегодня надо принять сотню больных. Дорогой мой, мне нужно в лечебницу, хоть кровь пойдет горлом. Я не для того выстраивал практику, чтобы она рухнула из-за молочной кислоты.

– Джеймс, дорогой, ты легко ее восстановишь, – проворковала его жена. – Нужно сделать так, как говорит доктор Монро.

– Так вот, – сказал я. – Тебе нужен уход, а твоей практикой кто-то должен заняться, и я готов сделать и то, и другое. Но я не возьму на себя ответственность, пока ты не дашь слово, что будешь выполнять все назначения.

– Если кто и возьмется меня лечить, то лучше ты, дружище, – ответил он. – Ведь если мне случится откинуть копыта в общественном месте, то свидетельство о смерти лучше выписать тебе. Черт подери, они, наверное, могли бы перепутать соли и щавелевую кислоту, если бы лечили меня, потому что между нами нет особой любви. Но все равно я хочу отправиться принимать больных.

– Об этом и речи быть не может. Ты же знаешь, чем кончаются подобные штучки. Подхватишь эндокардит, эмболию, тромбоз и метастатические абсцессы. Ты понимаешь всю их опасность не хуже меня.

Он захохотал и откинулся на кровать.

– Спасибо, я буду навешивать их на себя по очереди, – заявил он. – Не стану жадничать и не заполучу сразу все, слышишь, Монро, когда у многих бедняг даже болей в спине нет. – Ножки кровати закачались от его хохота. – Делай, что захочешь, дружище, но заметь, если что-то случится, никакого балагана на моей могиле. Если поставишь там надгробие, то, черт подери, Монро, я восстану из мертвых и засуну его тебе в пузо.

Прошло почти три недели, прежде чем он встал на ноги. Он оказался не таким уж и плохим пациентом, но усложнял назначенное мной лечение приемом микстур и порошков и опытами над собой. В постели удержать его было невозможно, и единственным средством заставить его соблюдать режим было разрешить ему выполнять посильную работу.

Он много писал, собирал модель своего экрана и палил из пистолета по магниту, который установил на каминной полке. Природа наградила его железным здоровьем, и он одолел болезнь быстрее и полнее, чем самые послушные пациенты.

Тем временем мы с миссис Каллингворт вели медицинскую практику. Как его заместитель я полностью провалился. Больные не верили мне ни на грош. Я чувствовал, что по сравнению с Каллингвортом я будто вода по сравнению с шампанским. Я не мог произносить им речи с лестницы, не мог толкать их по кабинету, не мог пророчествовать анемичным женщинам. Я был слишком мрачен и сдержан после всего, к чему они привыкли. Однако я держался, как мог, и, по-моему, он нашел положение дел ненамного хуже, чем до болезни. Я не мог опуститься до того, что считал непрофессиональным, но делал все, чтобы дела шли.

Да, я знаю, что рассказчик я никудышный, но пытаюсь передавать все как можно более правдиво. Если бы я только знал, как расцветить рассказ, то сделал бы его более ярким. У меня неплохо получается, когда я держусь одной линии повествования, но тут я должен ввести вторую линию и понимаю, что имеет в виду Каллингворт, говоря, что я никогда бы не заработал себе на жизнь литературным трудом.

Вторая линия состоит в том, что я написал маме тем вечером, что и тебе, и сказал, что между нами не может быть и тени разногласия, поскольку все решено, и я уезжаю от Каллингвортов. Потом мне пришлось снова ей написать и объявить, что мой отъезд откладывается на неопределенное время и что я фактически взвалил на себя всю практику Каллингворта. Милая старушка очень разозлилась. Похоже, она не совсем поняла, насколько растянута по времени вынужденная задержка и что нельзя было бросить Каллингворта в беде. Она молчала почти три недели, а потом написала очень едкое письмо (она умеет подбирать определения, когда захочет). В своих речах она зашла настолько далеко, что назвала Каллингворта «обанкротившимся аферистом» и что я вывалял в грязи всю нашу фамильную честь своим долгим с ним сотрудничеством. Письмо ее пришло утром последнего дня, когда мой пациент сидел на домашнем режиме. Вернувшись с работы, я застал его сидящим в халате внизу. Его жена, которая поехала в кэбе, сидела рядом. К моему удивлению, когда я поздравил его с тем, что он снова может выйти на работу, он был со мной так же невежлив, как и во время нашего последнего объяснения, хотя во время болезни был само радушие. Его жена тоже старалась не встречаться со мной взглядом и вздергивала подбородок, говоря со мной.

– Да, завтра я тебя сменю, – сказал Каллингворт. – Сколько я тебе должен за подмену?

– Ну, это было обычное дело, – ответил я.

– Спасибо, я хотел бы подойти к нему по-деловому, – проговорил он. – Когда знаешь, на чем стоишь, то одолжение может быть бесконечным. Сколько ты хочешь?

– Я никогда над этим не думал.

– Ну, вот сейчас и подумаем. Заместитель обошелся бы мне в четыре гинеи в неделю. Четырежды четыре шестнадцать. Скажем – двадцать. Так вот, я обещал ссужать тебе по фунту в неделю, которые ты отдашь. Я выдам тебе кредит в двадцать фунтов, и ты будешь получать деньги раз в неделю.

– Спасибо, – сказал я. – Если ты хочешь решить все по-деловому, то решай.

Я не мог понять и до сих пор не понимаю, что такого случилось, что вызвало в них такую холодность, однако я полагал, что они все обговорили и пришли к выводу, что я решил повернуть все вспять, а они должны напомнить мне, что я должен уехать. Они могли бы сделать это потактичнее.

Короче говоря, в тот самый день, когда Каллингворт смог вернуться к работе, я отправился в Стоквелл, взяв с собой лишь саквояж, поскольку поехал только на разведку. Я намеревался вернуться за вещами, если мне улыбнется надежда. Увы, надежды не оказалось никакой! Вид городка поверг бы в уныние самого неисправимого оптимиста. Это один из английских городов с историей и мало чем еще. Римский ров и норманнский замок с башней – вот главные достопримечательности. Но больше всего меня поразило количество обосновавшихся там врачей. Двойной ряд медных табличек тянулся по обе стороны главной улицы. Откуда брались пациенты, я представить не мог, разве что они лечили друг дружку. Хозяин «Быка», где я скромно пообедал, в некоторой мере объяснил эту загадку, сказав, что вокруг на двадцать километров нет ни одной деревни, и здешние врачи находят себе больных в разбросанных хуторах с фермами. Пока мы болтали, по улице протащился мужчина средних лет в пыльных башмаках.

– Это доктор Адам, – сказал хозяин. – Он тут новичок, но поговаривают, что вскоре у него дела заладятся.

– А что вы имеете в виду под новичком?

– О, он здесь без малого десять лет.

– Спасибо, – проговорил я. – Скажите, когда следующий поезд на Брэдфилд?

И вот я вернулся с тяжелым сердцем, истратив десять или двенадцать шиллингов, которые едва мог себе позволить. Однако моя бесплодная поездка казалась пустяком, когда я думал о начинающем враче из Стоквелла с его десятью годами и пыльными башмаками. Я поплелся бы по тропе, пусть и неровной, если бы она куда-то вела, но пусть судьба оградит меня от тупиков!

По возвращении Каллингворты встретили меня совсем не сердечно. Во взглядах у них появилось нечто особенное, говорившее о том, что они разочарованы неудачной попыткой избавиться от меня. Когда я вспоминаю их искренность несколько дней назад и их нарочито сдержанную манеру теперь, то не вижу смысла в этой перемене отношения. Я напрямик спросил Каллингворта, что все это значит, но он отделался лишь деланным смешком и замечанием о моей тонкокожести. По-моему, мне уже не надо обижаться попусту, но в любом разе я решил покончить с этим делом немедленным отъездом из Брэдфилда. На обратном пути из Стоквелла мне подумалось, что Берчспул окажется для меня хорошим местом. Так что на следующий же день я уехал, взяв все вещи и попрощавшись с Каллингвортом и его женой.

– Положись на меня, дружище, – сказал Каллингворт с прежней сердечностью, пожимая мне руку. – Найми хороший дом в центре, повесь табличку и держись изо всех сил. Бери совсем мало или вообще ничего не бери, пока не обрастешь связями, и брось свои профессиональные околичности, иначе тебе конец. Я позабочусь, чтобы ты не останавливался из-за недостатка топлива.

С этими обнадеживающими заверениями я оставил их на платформе брэдфилдского вокзала. Слова вроде бы добрые, нет? Однако брать деньги мне очень не по себе. Когда я пойму, что смогу прожить на хлебе и воде и без них, то откажусь от помощи. Но начинать без денег – это все равно, что не умеющему плавать выбросить спасательный жилет.

По пути в Берчспул у меня была масса времени оценить свои перспективы и обдумать теперешнее положение. Мой багаж состоял из большой медной таблички, маленького сундука и шляпной коробки. В сундуке лежали стетоскоп, несколько книг по медицине, запасная пара обуви, два костюма, белье и туалетные принадлежности. С этим и остававшимися у меня в кошельке пятью фунтами и восемнадцатью шиллингами я отправлялся завоевывать себе место под солнцем и право жить на заработок от врачевания себе подобных. Но в этом, по крайней мере, была какая-то надежда на постоянство, и если мне суждены бедность и невзгоды, то и свобода тоже. Не будет никакой леди Салтайр, вздергивающей подбородок, потому что у меня есть свой взгляд на происходящее, никакого Каллингворта, наскакивающего на меня по пустякам. Я буду один, совсем один. Я разгуливал туда-сюда по вагону и размышлял. В конечном итоге, мне было что обретать и совершенно нечего терять. Я был молод, силен и полон энергии, а в голове у меня умещалась вся медицинская наука. Я ощутил такой подъем, словно собирался заниматься практикой, которая была готова меня принять.

Было около четырех часов дня, когда я добрался до Берчспула, до которого от Брэдфилда восемьдесят километров по железной дороге. Для тебя он может означать лишь географическое название, а я, пока там не оказался, тоже ничего о нем не знал, однако могу сказать, что население там сто тридцать тысяч душ (примерно как в Брэдфилде), что там есть кое-какая промышленность, что до моря оттуда час пути, что там есть аристократический западный пригород с минеральным источником и что места вокруг очень красивые. Он достаточно мал, чтобы обладать собственным характером, но достаточно велик для одиночества, которое придает городу особое очарование после угнетающей публичности деревни, где все друг дружку знают.

Когда я вытащил медную табличку, сундучок и шляпную коробку на платформу в Берчспуле, я присел и задумался, каков будет мой первый шаг. Каждое пенни будет очень много для меня значить, и планировать все нужно в соответствии с моим тощим кошельком. Пока я сидел, произошло нечто интересное: я услышал приветственные крики и звуки оркестра в противоположном конце вокзала, и на платформу начали маршем выходить саперный взвод и линейные пехотного полка. Они были в белых пробковых шлемах и отправлялись на Мальту в преддверии войны в Египте. Солдаты – молодые англичане, судя по белым лицам, – были с полковником, у которого усы доходили до плеч, и розовощекими длинноногими младшими офицерами. Особенно мне запомнился один из знаменосцев, рослый, со свирепым лицом, опиравшийся на винтовку, и с двумя котятами, выглядывавшими у него из ранца. Меня так растрогал вид этих молодых людей, отправлявшихся отдать долг родине, что я запрыгнул на сундучок, сорвал шляпу и прокричал троекратное «ура». Сначала стоявшие сбоку люди вперились в меня тупыми взглядами, словно коровы в стену. Через мгновение многие подхватили приветствие, а через три секунды мой голос потонул в волне криков. Я пошел своим путем, а солдаты – своим, и я гадал, кому предстоит более долгая и тяжелая битва.

Я оставил багаж в камере хранения и вскочил в проезжавший мимо вокзала трамвай с намерением подыскать себе жилье, поскольку решил, что снять его обойдется дешевле проживания в гостинице. Кондуктор проникся интересом к моим нуждам и повел себя с таким пониманием, что я подумал, что бедные классы в Англии – самые душевные на свете. Полицейские, почтальоны, железнодорожники, кондукторы – какие же они все участливые! Мой кондуктор все мне рассказал: эта улица центральная, но дорогая, а соседние – подешевле, и, наконец, высадил меня на не фешенебельной, но чистенькой улице под названием Кадоган-Террас с наставлениями, куда идти, что высматривать, и что мне понравится.

На недостаток выбора я пожаловаться не мог, потому что надписи «сдается» и «внаем» виднелись почти в каждом окне. Я зашел в первый же понравившийся дом и поговорил с глуповатой и жадной хозяйкой. Квартирка из гостиной и спальни сдавалась за тринадцать шиллингов в неделю. Поскольку я раньше никогда не снимал жилье, я понятия не имел, дорого это или дешево, но заключил, что скорее первое, поскольку мои вскинутые брови заставили ее тотчас же снизить цену до десяти шиллингов и шести пенсов. Я попробовал изумленный взгляд и возглас удивления, но она стояла на своем, и я решил, что это нижняя планка.

– А комнаты у вас чистые? – спросил я, поскольку деревянная облицовка стен наводила на мысли.

– Совершенно чистые, сэр.

– Насекомых нет?

– Иногда комнаты снимают офицеры из гарнизона.

Это давало повод задуматься. Звучали эти слова не очень приятно, но я подумал, что она хотела сказать, что чистота комнат не подлежит сомнению, поскольку ими остаются довольны эти джентльмены. Мы договорились о цене, я велел через час подать чай, пока обернусь до вокзала и привезу вещи. Носильщик доставил их за восемь пенсов (я сэкономил четыре пенса на кэбе, дружище!), и вот так я обосновался в сердце Берчспула с надежной базой для дальнейших действий. Я выглянул из окна своего жилища на вонючие дымоходы и серые покатые крыши, перемежаемые парой шпилей, и дерзко погрозил им чайной ложкой.

– Или вы меня победите, – произнес я, – или я вас.

Ну, ты вряд ли ожидаешь, что человека постигнет приключение в первый же вечер в чужом городе, однако со мной оно случилось – весьма тривиальное, это верно, но и в то же время довольно яркое. Конечно, подобное может произойти скорее в книге, но верь слову, что все было так, как я описываю.

Допив чай, я написал несколько писем, в том числе Каллингворту и Хортону. Затем, поскольку вечер выдался дивный, я решил прогуляться и осмотреть место, где я оказался волею судьбы. «Лучше начинать так, словно намерен продолжать», – подумал я. Так что я натянул сюртук, надел тщательно вычищенный цилиндр и вышел на улицу с внушительной тростью с металлической ручкой в руках.

Я направился в парк, являвшийся своего рода светским центром, и обнаружил, что мне там все нравится. Стоял дивный вечер, воздух был свежий и ароматный. Я присел и целый час слушал оркестр, глядя на семейные выходы и чувствуя себя особенно одиноким. Музыка почти всегда погружает меня в минор, так что пришло время, когда я почти не выдержал и направился к дому. В общем и целом мне казалось, что Берчспул – это место, где можно прожить счастливую жизнь.

В конце Кадоган-Террас (где я теперь проживаю) находится небольшая площадь, где сходятся несколько улиц. Посреди нее стоит большой фонарь на широком каменном пьедестале высотой примерно в полметра и шириной три с половиной метра. Идя из парка, я заметил там какое-то движение. Собралась толпа, в центре нее что-то кружилось. Я, конечно же, никоим образом не намеревался во что-либо вмешиваться, но не мог не протолкаться сквозь толпу и поглядеть на происходящее.

Зрелище было не из приятных. Изможденную и забрызганную грязью женщину с ребенком на руках избивал крепкий детина, который, как я понял из его грязных ругательств, был ее мужем. Он был из тех краснолицых и темноглазых типов, которые могут выглядеть очень зловеще, если захотят. Было очевидно, что он пьян до безумия и что она пыталась вытащить его из какого-то кабака. Я появился как раз тогда, когда он ударил ее наотмашь под крики толпы «Позор!», потом снова бросился вперед с явным намерением снова ее ударить под робкие увещевания собравшихся.

Если бы это происходило в добрые старые студенческие годы, Берти, я бы сразу вмешался, как и любой на моем месте. У меня аж мурашки по коже побежали от злости. Но приходилось думать о том, кто я, где я и зачем сюда приехал. Однако есть вещи, которых просто нельзя вынести, так что я сделал пару шагов вперед, положил руку на плечо детине и сказал как можно более примирительным и дружелюбным тоном:

– Хватит, хватит, милый! Возьми себя в руки.

Но вместо того, чтобы «взять себя в руки», он чуть не сбил меня с ног. Я на мгновение растерялся. Он бросился на меня, как молния, и врезал мне по шее ниже подбородка, когда я чуть запрокинул голову. Скажу тебе, я пару раз судорожно сглотнул. Как ни внезапен был удар, я машинально его парировал как человек, знакомый с боксом. Он бил от локтя, а не корпусом, и я на мгновение отвлек его, пока продышался. Затем он снова обрушился на меня, а толпа разразилась восторженными криками, нас толкали, и мы почти что вошли в замок на пьедестале, о котором я говорил.

– Дай, врежь ему как следует! – орала толпа, которая уже забыла, из-за чего все началось, и видела лишь то, что мой противник на пять сантиметров ниже меня.

И вот, дорогой Берти, через несколько часов после приезда в город я оказался на пьедестале посреди орущей враждебной толпы в съехавшем на затылок цилиндре, докторском сюртуке и лайковых перчатках, дерясь на кулаках с каким-то негодяем. Это ли не невезение, спрашиваю я тебя?

Перед отъездом Каллингворт говорил мне, что Берчспул – довольно оживленный город. В течение нескольких минут мне казалось, что он – самое оживленное из виденных мною мест. Детина бил круговыми замахами, но такими сильными, что ему приходилось останавливаться. Как ты знаешь, круговой замах опаснее прямого удара, если попадает в цель, поскольку челюсть, ухо и височная кость – самые слабые места на голове. Однако я особо следил, чтобы его удары не достигали цели, но, с другой стороны, я опасался, что также не нанесу ему особого урона. Он наступал, наклонив голову, а я, как дурак, отбил костяшки пальцев о его непробиваемый череп. Конечно, теоретически мне надо было отступить назад и попробовать ударить снизу вверх либо провести захват головы, но должен признаться, что немного растерялся от полученного удара, а также от внезапности нападения. Однако я успокаивался и смею заметить, что со временем сделал бы что-нибудь логичное, но тут наша стычка внезапно и неожиданно прекратилась.

Причиной тому были нетерпение и возбужденность толпы. Стоявшие сзади и желавшие получше видеть происходящее напирали на тех, кто был впереди, пока с полдесятка «передних», по-моему, включая несчастную женщину, не отбросило прямо на нас. Одного из них, рослого парня в форменке, похожего на матроса, зажало между нами, а мой противник в слепой ярости врезал ему по уху.

– Ах, ты!.. – заорал моряк и через мгновение включился в драку.

Он стал молотить и трепать негодяя к моему вящему облегчению. Я подобрал упавшую в толпу трость и, весьма растрепанный, выбрался из толчеи, радуясь тому, что так легко отделался. Судя по крикам, которые я слышал некоторое время спустя от дверей дома, драка еще продолжалась.

Как видишь, мне чрезвычайно повезло, что мое первое появление в Берчспуле произошло не в полицейском участке. За меня никто бы не смог поручиться, если бы я попал под арест, что поставило бы меня в один ряд с моим противником. Рискну предположить, что ты думаешь, что я выставил себя полнейшим дураком, но хотелось бы мне знать, как бы я действовал в противном случае. Единственное, что я сейчас ощущаю – это одиночество. Какой же ты счастливчик, что у тебя есть жена и ребенок!

В конце концов, я все яснее вижу, что и мужчины, и женщины – неполноценные, фрагментарные, изуродованные существа, пока они одиноки. Что бы они ни делали, убеждая себя, что жизнь у них лучше всех, они остаются полны смутных тревог, неясной неудовлетворенности, подавленности и себялюбивых мыслей. Каждый из них – своего рода недоделанный человек, всеми фибрами души стремящийся к своей недостающей половине. Вместе они образуют полное и симметричное целое, сильные своим совместным умом, когда одному из них требуется поддержка. Я часто думаю, что если наши души переживут смерть (и я верю в это, хотя вера моя имеет другую подоплеку, нежели твоя), то каждой мужской душе будет соответствовать связанная с ней женская душа, чтобы обрести симметрию и гармонию. Ты помнишь, что так думал и старый мормон, искавший подтверждение своей веры.

«Вы не сможете взять с собой на тот свет свои железнодорожные акции, – сказал он. – Но с нашими женами и детьми мы обретем достойное начало в грядущем мире».

Рискну предположить, что ты улыбаешься, читая эти строки с высоты своей двухлетней супружеской жизни. Пройдет много времени, прежде чем я смогу воплотить свои взгляды в реальность.

Что ж, до свидания, дорогой мой старина! Как я сказал в начале письма, от одной мысли о тебе мне хорошо, а уж тем более теперь, когда я один в незнакомом городе, да еще и с сомнительными перспективами. Мы с тобой разные, как два полюса, и остаемся таковыми со дня знакомства. Ты верен своей вере, я – своему разуму, ты – своим семейным ценностям, я – своим идеалам. Но наша дружба показывает, что действительная сущность человека и его тяга к другим людям зависят совсем от другого, нежели взгляды на абстрактные вопросы. В любом разе, от всего сердца скажу, что очень хотелось бы увидеть тебя с кукурузным початком в зубах, сидящего в расшатанном кресле с обивкой из кожзаменителя и с пошловатой, как из меблированных комнат, салфеткой на спинке. Как хорошо, что ты говоришь, как тебе интересны мои повседневные приключения, хотя я и не знал, что это так, но будь уверен, что я никогда бы не решился их тебе навязывать. Сейчас будущее мое туманно, но очевидно, что в первую очередь мне нужно найти подходящий дом, а во вторую – уговорить владельца сдать мне его без внесения задатка. Этим я займусь завтра и напишу тебе о результатах. От кого, по-твоему, я на днях получил весточку? От Арчи Маклагана. Конечно, он просил денег в долг. Можешь сам судить, каково мне теперь расставаться с деньгами, но я в горячности выслал ему десять шиллингов, о чем сейчас, успокоившись, горько жалею. Остаюсь неизменно твой с наилучшими пожеланиям тебе, твоему городу, штату и великой стране.