Текст книги "Письма молодого врача. Загородные приключения"

Письмо восьмое

Брэдфилд, 6 апреля 1882 года

Пишу тебе, дорогой мой Берти, сидя за маленьким столиком, придвинутым к окну моей спальни. Все в доме, кроме меня, спят, и городского шума не слышно. Однако мозг мой бодрствует, и я чувствую, что мне гораздо лучше сидеть и писать тебе письмо, чем ворочаться в постели. Меня часто обвиняют в том, что днем я сплю на ходу, но природа время от времени восстанавливает равновесие, делая меня ненормально бодрым по ночам.

Тебе известно об умиротворяющем воздействии, которое производят на нас звезды? Для меня они самые успокоительные творения природы. С гордостью говорю, что не знаю названий ни одной из них. Они бы утратили весь свой блеск и романтичность, если бы были классифицированы и разложены по полочкам в голове. Но когда ты разгорячен и взбудоражен, когда донимают тревоги и мелкие неприятности, то побыть среди звезд – лучшее средство на свете. Они такие огромные, такие безмятежные и прекрасные. Они говорят мне, что межпланетное пространство заполнено осколками астероидов, и значит, возможно, даже там существуют такие вещи, как болезни и смерть. Однако простое их созерцание должно напоминать человеку, какая же он все-таки песчинка, а весь род людской есть россыпь неосязаемой пыли на поверхности какой-то ничтожной шестеренки гигантской машины. Но там есть порядок, Берти, он есть! А там, где присутствует порядок, должен быть и разум, а где есть разум, должно быть и чувство справедливости. Я не допускаю мысли, что существуют какие-либо сомнения касательно существования главного Ума или наличия у него определенных качеств. Звезды помогают мне осознать это. Глядя на них, странно думать, что различные церкви до сих пор спорят о том, что больше радует Всевышнего – пролитие чайной ложки воды на голову младенца или ожидание в несколько лет, чтобы потом погрузить его в купель целиком. Это было бы смешно, если бы не было так грустно.

Эта вереница мыслей есть эхо моего спора с Каллингвортом этим вечером. Он утверждает, что род человеческий деградирует интеллектуально и морально. Он указывает на грубое смешение Творца с молодым иудейским философом. Я пытался доказать ему, что это не доказательство вырождения, поскольку иудейский философ, по крайней мере, воплощал собою моральную идею и поэтому находился на бесконечно более высоком уровне, чем чувственные божества древних. Его собственные взгляды, похоже, представляются более явными свидетельствами вырождения. Он заявляет, что при взгляде на природу не видит ничего, кроме жестокости и зверства. «Или Творец не всемогущ, или Он не всеблагостен, – говорит Каллингворт. – Или Он может прекратить и не хочет, в этом случае Он не всеблагостен, или же Он хочет прекратить их, но не может, и в этом случае Он не всемогущ». Это трудная дилемма для человека, признающего, что следует рассудку. Конечно, если заявляешь о вере, то всегда можно выпутаться из чего угодно. Меня заставили выйти из западни, в которую ты часто меня загонял. Я сказал, что дилемма возникает оттого, что принимаешь как должное то, что кажущееся злом и есть зло. «Тебе необходимо доказать, что оно им не является», – сказал Каллингворт. «Мы можем надеяться, что не является», – ответил я. «Подожди, пока кто-нибудь тебе не скажет, что у тебя рак привратникового отдела желудка», – возразил он, после чего каждый раз это выкрикивал, когда я пытался возразить.

Но со всей серьезностью заявляю, Берти, что многое из того, что кажется в жизни самым печальным, может оказаться совершенно иным, если мы сможем верно выбрать точку рассмотрения. Я постарался изложить тебе свои взгляды на это на примере пьянства и аморального поведения. Однако думаю, что в плане физическом эта закономерность применима более явственно, чем в плане моральном. Все «физические» жизненные беды, похоже, достигают своей кульминации в смерти, однако смерть, как я ее видел, не была болезненным или ужасным процессом. Во многих случаях человек умирает, не испытав за все время смертельной болезни такой боли, какая бывает при панариции[5]5
  Панариций – гнойное воспаление пальцев рук или ног.


[Закрыть] или абсцессе челюсти. И очень часто смерть, кажущаяся просто жуткой для наблюдателя, является не очень мучительной для умирающего. Когда человека сбивает поезд и разрезает его на куски или когда он выпадает из окна пятого этажа и ломает себе все кости, несчастные зрители трясутся от ужаса и находят повод для пессимистических размышлений о Провидении, которое допускает подобное. Однако весьма сомнительно, что покойный, имей он возможность говорить, что-нибудь об этом вообще вспомнит. Как изучавшие медицину мы знаем, что хотя боль обычно ассоциируется с раковыми заболеваниями и болезнями брюшной полости, все-таки при некоторых видах лихорадки, апоплексии, септических болезнях, заболеваниях легких, короче – в огромном количестве серьезных случаев, больные не испытывают сильных страданий.

Помню, как я был потрясен, впервые увидев прижигание при лечении заболевания позвоночника. Раскаленный добела щуп прижали к спине пациента без всякого обезболивания, и меня замутило от тошнотворного запаха горелого мяса. Однако, к моему изумлению, пациент ни разу не вздрогнул, на его лице не дрогнул ни один мускул, а на мои последующие расспросы он заверил меня, что процедура прошла совершенно безболезненно, что впоследствии подтвердил хирург. «Нервы разрушаются с такой полнотой и быстротой, – пояснил он, – что не успевают передать болевые импульсы». Но если это так, то как быть со всеми сожженными на кострах мучениками, жертвами краснокожих и прочими беднягами, страданиям и твердости которых мы поражались? Возможно, что Провидение не только не жестоко само по себе, но и не позволяет человеку быть жестоким. Твори страшнейшие зверства, и оно вмешается со словами: «Нет, я не позволю, чтобы страдало мое бедное дитя», а затем наступает притупление чувствительности нервов и летаргия, которая вырывает жертву из лап мучителя. Давид Ливингстон[6]6
  Давид Ливингстон (1813–1873) – шотландский миссионер и исследователь Африки.


[Закрыть] в лапах льва должен был выглядеть как образец жертвы зла, однако сам он описал свои ощущения скорее как приятные, нежели мучительные. Я совершенно убежден, что, если бы новорожденный младенец и только что умерший могли сравнить свои переживания, первый бы оказался страдальцем. Недаром каждый новый житель планеты первым делом открывает беззубый рот и энергично протестует против воли судьбы.

Каллингворт написал притчу, которую мы опубликуем в нашей новой удивительной еженедельной газете.

«Ломтики сыра заспорили, – пишет он, – о том, кто сделал сыр. Кто-то подумал, что нет данных, чтобы об этом спорить, кто-то заявил, что он получается при помощи кристаллизации пара или из-за центробежного притяжения атомов. Кто-то предположил, что к изготовлению сыра имеет отношение большое блюдо, но даже самые мудрые не смогли прийти к заключению о существовании коровы».

Мы с ним едины во мнении, что бесконечность находится за пределами нашего восприятия. Мы расходимся лишь в том, что он в деятельности вселенной видит зло, а я добро. Ах, какая же это все-таки тайна! Давайте будем честны и скромны и станем думать друг о друге хорошо. Над крышей дома напротив мне подмигивает созвездие, хитро подмигивает крошечному созданию с пером и бумагой, с серьезными взглядами на то, чего он не понимает.

Так вот, вернусь к конкретике. Со времени моего последнего письма прошел почти месяц. Дата врезалась мне в память, поскольку я писал тебе на следующий день после того, как Каллингворт поранил меня дротиком. Ранка нагноилась, что пару недель не давало мне писать, но сейчас все зажило. Мне столько хочется тебе рассказать, но когда я смотрю на это серьезно, то остается не очень-то много.

Прежде всего о практике. Я говорил тебе, что мне выделят кабинет напротив кабинета Каллингворта, и он передаст мне всех хирургических больных. Несколько дней мне было совершенно нечего делать, кроме как слушать, как он ругается с пациентами, пререкается с ними или произносит обращенные к ним речи с верхней ступеньки лестницы. Однако у входной двери рядом с табличкой Каллингворта прикрепили огромную табличку с надписью «Доктор Старк Монро, хирург», и я возгордился, когда впервые ее увидел. На четвертый день ко мне явился больной. Он не знал, что оказался по-настоящему первым моим пациентом. Возможно, поняв это, он не стал бы вести себя так задорно.

Бедняга, ему и впрямь было не до веселья. Это был старый солдат, потерявший множество зубов, однако продолжавший сжимать во рту и покуривать короткую глиняную трубку. Недавно у него на носу вскочила маленькая язвочка, которая разрасталась и покрывалась коркой. На ощупь она была твердой, как засохший клей, с постоянными колющими болями при пальпировании. Конечно, диагноз сомнению не подлежал. Это была эпителиоматозная опухоль, вызванная постоянным раздражением от горячего табачного дыма. Я отправил его обратно в деревню, а два дня спустя поехал туда в экипаже Каллингворта и удалил опухоль. Получил я за это соверен. Однако он может положить начало накоплениям. Старик прекрасно перенес операцию, он только что был на приеме и сообщил, что купил целую коробку курительных трубок. Это была моя первая операция, и должен сказать, что я нервничал больше пациента, но результат придал мне уверенности в себе. Я окончательно решил ни от чего не отказываться. Что бы ни случилось, я к этому готов. Зачем ждать? Конечно, я знаю, что многие ждут, но ясно же, что сейчас у нас и нервы крепче, и знания свежее, чем они сделаются через двадцать лет.

Больные идут день за днем, все очень бедные и платят очень мало, но я всем рад. В первую неделю я заработал (включая плату за ту операцию) фунт, семнадцать шиллингов и шесть пенсов. За вторую – ровно два фунта. За третью – два фунта и пять шиллингов, а теперь подсчитал, что минувшая неделя принесла мне два фунта восемнадцать шиллингов, так что я двигаюсь в правильном направлении. Конечно, по сравнению с двадцатью фунтами в день для Каллингворта это абсурдно мало, и мой маленький ручеек представляет собой странный контраст с полноводным потоком, текущим через его кабинет. Однако я очень доволен и не сомневаюсь, что его первоначальные прикидки насчет трехсот фунтов за первый год вполне себе реалистичные. Отрадно думать, что если дома случится что-то серьезное, то я смогу помочь родным. Если дела пойдут так же, как начались, то я скоро прочно встану на ноги.

Кстати, мне пришлось отказаться от места, которое несколько месяцев назад было для меня пределом мечтаний. Ты наверняка знаешь (скорее всего, я тебе говорил), что сразу после получения диплома я внес свою фамилию в списки кандидатов на место судового врача нескольких крупных судовых компаний. Я сделал это без всякой надежды на успех, поскольку приходится несколько лет ждать, прежде чем что-то наклюнется. Так вот, через неделю после того, как я начал здесь практику, однажды вечером пришла телеграмма из Ливерпуля: «Прибудьте завтра на “Децию“ судовым врачом не позднее восьми вечера». Телеграмму послала известная южноамериканская фирма «Стонтон и Мериваль», а «Деция» – это изящный пассажирский лайнер водоизмещением 6000 тонн, совершающий рейсы по маршруту Баия – Буэнос-Айрес – Рио-де-Жанейро – Вальпараисо. Доложу тебе, мне пришлось провести нелегкие четверть часа. По-моему, я в жизни не испытывал такой нерешительности. Каллингворт был категорически против моего отъезда, и его напористость помогла делу.

– Дорогой мой! – сказал он. – Ты собьешь с ног первого помощника, а он отделает тебя поворотным рычагом. Тебя привяжут за большие пальцы рук к корабельным снастям. Будешь питаться вонючей водой и гнилыми сухарями. Я прочел роман о торговом флоте и знаю, что говорю.

Когда я высмеял его взгляды на современное мореходство, он попробовал зайти с другого конца.

– Если поедешь, то будешь куда большим дураком, чем я о тебе думал, – сказал он. – Зачем, к чему это тебя приведет? Все зарабатываемые тобой деньги пойдут на синее пальто и его отделку галунами. Ты думаешь, что направляешься в Вальпараисо, а прибудешь в дом призрения для бедняков. У тебя тут шикарное место, и все под руками. Другого такого шанса не выдастся.

Вот так все и кончилось: я позволил им дать телеграмму о том, что никуда не еду. Странно, когда на жизненном пути достигаешь развилки и сворачиваешь в какую-то сторону после бесплодных попыток что-то выбрать на дорожном указателе. Думаю, что я все-таки сделал верный выбор. Судовой врач так судовым врачом и останется, а здесь передо мной откроются безграничные возможности.

Что же до старины Каллингворта, то он все так же весело шумит. В своем последнем письме ты поражаешься, как он за такое короткое время сумел покорить людей. Касательно этого я и сам сильно затрудняюсь с ответом. Он рассказывал, что сразу после приезда у него за месяц не было ни одного больного, и он так пал духом, что чуть руки на себя не наложил. Однако у него, наконец, появилось несколько больных, и он их так хорошо вылечил или же произвел на них такое впечатление своей эксцентричностью, что они только о нем и говорили. Некоторые из его прекрасных излечений попали в газеты, хотя, памятуя о своем опыте в Авонмуте, я не поручусь, что Каллингворт сам их не протолкнул в прессу. Он показал мне ежегодник с календарем, очень популярный у них в округе.

Там красовались такие записи:

15 августа. Принятие в 1867 году Билля о реформах.

16 августа. Родился Юлий Цезарь.

17 августа. Необыкновенное излечение доктором Каллингвортом водянки в Брэдфилде в 1881 году.

18 августа. Битва при Гравелоте в 1870 году.

Вставка выглядит так, словно это одна из вех второй половины столетия. Я спросил, как, черт подери, эта запись попала в календарь, но лишь узнал, что его пациентка была в талии сто сорок сантиметров, и что он лечил ее элатерием[7]7
  Элатерий – в народной медицине используется в качестве слабительного и мочегонного средства.


[Закрыть].

Это подводит меня к другому вопросу. Ты спрашиваешь, действительно ли его излечения столь замечательны, и если да, то какой у него метод. Без колебаний отвечу, что излечения его и вправду замечательны, и что я рассматриваю Каллингворта как своего рода Наполеона в медицине. Он считает, что дозы лекарственных препаратов в подавляющем большинстве случаев слишком малы. От чрезмерной осторожности дозы уменьшаются настолько, что перестают производить должное воздействие на болезнь. Его мнение таково, что врачи боятся вызвать отравление лекарствами. Он же, напротив, считает, что искусство медицины состоит в оправданном отравлении организма, и когда встречается серьезный случай, его назначения являются поистине героическими. Например, при эпилепсии я бы назначил по тридцать гран бромида или хлораля каждые четыре часа, а он выписывает по две драхмы[8]8
  1 гран = 0,0648 г., 1 драхма = 3883 г (60 гран).


[Закрыть] каждые три часа. Несомненно, его метод покажется тебе воплощением принципа «убей или вылечи», и я сам опасаюсь, что череда расследований судебных медиков может положить конец медицинской карьере Каллингворта. Однако пока что все обходится без публичных скандалов, а число излеченных больных постоянно растет. Он очень бесстрашный человек. Я видел, как он вливал опиум в больного дизентерией, пока у меня волосы дыбом не встали. Но он всегда остается в выигрыше то ли из-за своих знаний, то ли из-за везения.

Существуют случаи излечения, которые вызваны его личным магнетизмом. Он такой крепкий, громогласный и сердечный, что ослабленный больной выходит от него со свежим зарядом жизненной энергии. Он настолько убежден в том, что может всех вылечить, что больные полностью уверяются в том, что вылечатся, а ты сам знаешь, как при нервных болезнях разум влияет на тело. Если он решит оставлять себе костыли и трости, как это делалось в средневековых церквях, то, уверен, мог бы отделать ими стену у себя в кабинете. Его любимый прием при работе с впечатлительными больными – назвать время их излечения с точностью до часа. «Дорогая моя, – говорит он, приобняв какую-нибудь девушку за плечи и почти касаясь ее лица своим носом, – завтра вам станет лучше без четверти десять, а в двадцать минут одиннадцатого от болезни не останется и следа. Так что следите за часами и убедитесь, что я прав». На следующий день скорее всего явится ее мать, плача от радости, и к послужному списку Каллингворта прибавится еще одно чудо. Это отдает шарлатанством, но для пациента чрезвычайно благотворно.

И все же я должен признаться, что ничего в Каллингворте так меня не задевает, как его уничижительное мнение о нашей профессии. Я никогда не смогу согласиться с его идеями, однако и в свою веру я его обратить не в состоянии, так что здесь присутствует пропасть, которая рано или поздно разверзнется еще шире и окончательно разделит нас. Он не желает признавать никаких филантропических аспектов. По его мнению, профессия есть способ зарабатывания денег, а добро к смертным ближним нашим – сугубо вторичное понятие.

– За каким чертом мы должны делать добро? – выкрикивает он. – А? Мясник ведь осчастливит ближних, раздавая котлеты бесплатно в окошко своей лавки, разве нет? Он предстанет благотворителем, однако продолжает продавать их по шиллингу за фунт. Возьмем врача, посвятившего себя науке лечения. Он очищает организм больного и убивает инфекцию. Ты называешь его филантропом! А вот я – предателем. Да-да, Монро, предателем и ренегатом! Ты когда-нибудь слышал о конгрессе юристов, которые бы ратовали за упрощение законодательства и выступали против долгих тяжб? Для чего созданы Медицинская ассоциация и Всеобщий совет? А, дорогой мой? Для защиты профессиональных интересов. Думаешь, достигается это улучшением здоровья населения? Давно пора поднять восстание терапевтов. Если бы я располагал средствами, имеющимися в распоряжении Ассоциации, я бы потратил часть их на закупорку сточных канав, а остальное – на разведение возбудителей болезней и заражение питьевой воды.

Конечно, я сказал ему, что взгляды у него просто изуверские, но особенно после предупреждения его жены я не очень-то обращаю внимание на сказанное Каллингвортом. Начинает он серьезно, но потом его охватывают юмор и склонность к преувеличениям, и заканчивает он сентенциями, которые никогда бы не поддержал в здравом уме. Однако факт остается фактом – мы очень разнимся во взглядах на профессию, и боюсь, что по этому вопросу мы можем повздорить.

Чем, как ты думаешь, мы занимались последнее время? Строили конюшню – ни много ни мало. Каллингворт захотел завести еще одну рядом с лечебницей, думаю, не столько для лошадей, сколько для пациентов, и в своей дерзкой манере объявил, что сам ее построит. Так что мы взялись за дело – он, я, кучер, миссис Каллингворт и жена кучера. Мы ставили фундамент, привозили в повозке кирпичи, сами месили раствор и, думаю, достойно завершим стройку. Здание получилось не таким приземистым, как мы надеялись, и мне кажется, что будь я лошадью, то с осторожностью прислонялся бы к стенам, но, когда мы ее закончим, она все же будет защищать от ветра и дождя. Каллингворт поговаривает о постройке нового дома для нас, но у нас и так есть три огромных здания, так что особой необходимости в этом нет.

Если уж заговорили о лошадях, то на днях по этому поводу было много шума. Каллингворт вбил себе в голову, что ему нужна первоклассная скаковая лошадь, а поскольку ни одна из тянущих повозку его не устраивает, он обратился к торговцу лошадьми, чтобы тот добыл ему коня. Торговец рассказал нам о скакуне, от которого пытается избавиться один из офицеров гарнизона. Он не скрывал того факта, что причиной для продажи является опасный нрав лошади, но, добавил он, капитан Лукас отдал за коня сто пятьдесят фунтов, а продать готов за семьдесят. Каллингворт пришел в возбуждение и велел, чтобы лошадь оседлали и привели к нему. Это был красавец-конь, черный, как смоль, с восхитительной шеей и плечами, но он неприятно клонил уши назад и имел тяжелый взгляд. Торговец сказал, что наш двор слишком тесен для объездки коня, но Каллингворт влез в седло и формально как бы завладел конем, ударив его между ушей костяной рукояткой кнута. Затем последовали самые оживленные десять минут во всей моей жизни. Конь оправдал свою репутацию, однако Каллингворт хоть и не был наездником, но крепко держался в седле. Чего только лошадь не вытворяла – прыжки вперед, назад и в стороны, вставала на передние ноги и на задние, выгибала спину, прогибала ее, брыкалась и молотила копытами. Каллингворт сидел то у гривы, то у хвоста, но никак не в седле, ноги у него выскочили из стремян, колени были поджаты, а пятки впились в ребра животного, руками он цеплялся за гриву, седло или уши коня – за все, что оказывалось впереди него. Однако кнута он из рук не выпустил, и когда конь опустился на четыре ноги, Каллингворт снова ударил его рукояткой хлыста. Полагаю, он задумал сломить волю животного, но это явно оказалось ему не по силам. Конь заплясал на четырех ногах, опускал голову вниз, выгибал спину, как сонная кошка, и трижды, подрагивая, подпрыгнул вверх. При первом прыжке колени Каллингворта располагались над крыльями седла, при втором он продолжал сжимать лодыжками бока лошади, а при третьем полетел вперед, как камень из пращи, едва не задев стену, врезался головой в железную балку, на которой была натянута сетка, после чего с громким звуком рухнул на землю. Вскочив на ноги, он с залитым кровью лицом вбежал в недостроенную конюшню, пока торговец лошадьми (бледный как полотно) вылетел на улицу вместе с конем. Каллингворт вырвался из моего захвата и, бессвязно ругаясь, занес над головой топор и выскочил со двора. Выглядел он при этом совершенно как дьявол. Однако, к счастью для торговца, тот взял хороший старт, и Каллингворта уговорили вернуться и умыться. Мы перевязали ему рану, и он почти пришел в себя, разве что разозлился. Если бы не я, ему пришлось бы заплатить семьдесят фунтов за безумную вспышку ярости против животного.

Рискну предположить, что тебе покажется странным, почему я так много пишу об этом человеке и так мало об остальном, но вот дело в том, что больше я здесь никого не знаю, и мой круг общения ограничивается пациентами, Каллингвортом и его женой. Они нигде не бывают, и у них никто не бывает. Моя жизнь у них накладывает на меня табу со стороны собратьев по медицине, хотя сам я не сделал ничего против профессиональной этики. Как думаешь, кого я на днях встретил на улице? Чету Макферлейнов, которых ты должен помнить по Линлитгоу. Я имел достаточно глупости, чтобы в свое время сделать предложение Мейми Макферлейн, а у нее хватило здравого смысла мне отказать. Не могу представить, что бы я делал, если бы она согласилась. Это было три года назад, и теперь у меня больше разных связей и меньше видов на женитьбу, нежели тогда. Ну, что толку тосковать о том, чего не можешь иметь, и нет на свете ни одной живой души, с которой я вообще заговорил бы на этот счет. Но жизнь так мертвенна и одинока, когда некому довериться, кроме самого себя. Почему я сижу в лунном свете и пишу тебе, ища сочувствия и расположения? Я получаю их от тебя, как один друг получает их от другого, однако есть в моей жизни нечто, чем я не могу поделиться ни с женой, ни с близким другом. Если идешь своим путем, то нужно ждать, что пойдешь по нему один.

Вот как, скоро рассветет, а у меня сна ни в одном глазу. Прохладно, и я сижу, закутавшись в одеяло. Слышал, что сейчас самое подходящее время для самоубийства, и я понимаю, что сам начинаю впадать в меланхолию. Позволь закончить письмо на веселой ноте и привести последнюю статью Каллингворта. Должен сказать тебе, что он по-прежнему горит замыслом основать свою газету, и разум его кипит, выдавая бурный поток пасквильных статей, виршей, очерков на социальные темы, пародий и передовиц. Он приносит их мне, и мой стол завален ими. Вот самое свежее творение, принесенное мне после того, как он разделся. Это результат моих замечаний касательно трудностей, которые могли бы возникнуть у наших далеких предков при определении значения самых банальных для нас предметов, и, как следствие, о том, что нам надо быть осторожными и не стать догматиками в суждениях о древних римлянах или египтянах.

«На третьем ежегодном собрании Новогвинейского археологического общества был прочитан доклад о результатах недавних исследований о предположительном расположении Лондона вместе с некоторыми наблюдениями об использовании древними лондонцами полых цилиндров. В зале были выставлены образцы этих металлических цилиндров или труб, которые пустили на обозрение слушателей. Ученый докладчик предварил свое выступление замечанием о том, что на основании того, что огромный промежуток времени отделяет нас от эпохи процветания Лондона, нам необходимо быть очень сдержанными в суждениях о привычках тогдашних горожан. Недавние исследования с достаточной степенью достоверности установили, что дата окончательного падения Лондона приходится на время более позднее, чем строительство египетских пирамид. Недавно раскопано большое здание близ пересохшего русла реки Темзы, и, по имеющимся данным, не может быть никакого сомнения в том, что оно являлось местом заседаний законодательного совета древних британцев или англичан, как их иногда называли. Докладчик продолжил замечанием, что под устьем Темзы был проложен тоннель во времена монарха Брунеля, предположительно считаемого некоторыми авторами преемником Альфреда Великого. Открытые пространства Лондона, продолжил выступающий, были далеко не безопасны, поскольку в Риджентс-парке были обнаружены кости львов, тигров и других вымерших хищников. Коротко коснувшись загадочных сооружений, известных как «стоячий почтовый ящик», которые в изобилии разбросаны по городу и могли служить для религиозных целей или быть местом захоронения англиканских вождей, докладчик перешел к цилиндрическим трубам. Патагонская школа считает их единой системой громоотводов. Докладчик не может согласиться с этой теорией. Во время наблюдений, проводившихся в течение нескольких месяцев, он обнаружил важное обстоятельство, что эти трубы, если пройти по всей их длине, неизменно примыкают к большим металлическим резервуарам, связанным с котлами. Никто из знавших о том, насколько древние британцы были подвержены табакокурению, не сомневался в назначении этих приспособлений. Очевидно, в главном котле сжигались большие количества этой травы, а ароматические и наркотические пары распространялись по трубам в дома всех горожан, чтобы те могли вдыхать их, когда захотят. Проиллюстрировав свои выкладки рядом диаграмм, докладчик завершил свое выступление, сказав, что хотя истинная наука всегда неизменно осмотрительна и не догматична, неопровержимо, что она во многом осветила жизнь древнего Лондона и что нам известна вся повседневная жизнь горожан от приема ванны утром до окрашивания себя в синий цвет после вечерней кружки портера перед отходом ко сну».

В конечном итоге, я рискну предположить, что это объяснение системы лондонских газовых труб не более абсурдно, чем некоторые наши гипотезы касательно пирамид или жизни вавилонян.

Ну, до свидания, старина. Письмо получилось бессвязное и глупое, но в последнее время жизнь сделалась более спокойной и менее интересной. Возможно, к следующему письму произойдут какие-нибудь перемены.