Текст книги "Письма молодого врача. Загородные приключения"

Письмо седьмое

Брэдфилд, 9 марта 1882 года

Вот видишь, я держу свое слово, Берти, и вот мой полный отчет о странном отрезке реальной жизни, который, полагаю, не увидит никто, кроме тебя. Я также написал Хортону и маме, но с ними, в отличие от тебя, я в подробности не вдавался. Ты продолжаешь заверять меня, что тебе это нравится, так что, если найдешь, что мои рассказы тебя утомляют, вини самого себя.

Когда я утром проснулся и оглядел голые стены и умывальник на ящике, я с трудом сообразил, где нахожусь. Однако в комнату ворвался Каллингворт в халате и быстро поднял меня с постели, вцепившись в спинку кровати и сделав кувырок через голову, в результате чего его пятки со стуком грохнулись на подушку. Он был в прекрасном настроении и, присев на кровати, изложил свои планы, пока я одевался.

– Скажу тебе, что я думаю сделать в самую первую очередь, – проговорил он. – Хочу обзавестись собственной газетой. Мы с тобой учредим еженедельную газету и заставим всех ее читать. У нас будет свой печатный орган, как у каждого французского политика. Если кто-то перейдет нам дорогу, мы заставим их пожалеть, что на свет родились. Что скажешь, приятель, а? Сделаем такую умную газету, что читать ее станут все, и такую едкую, чтобы аж мозоли на пальцах появлялись. Как думаешь, получится у нас?

– А какая у нее будет политика? – спросил я.

– Ой, к черту политику! Острая как перчик – вот как я представляю газету. Назовем ее «Скорпион». Будем жалить мэра и городской совет, пока они не соберутся на заседание и не решат повеситься. Я стану писать хлесткие статьи, а ты возьмешь на себя прозу и поэзию. Я тут ночью думал на эту тему, а Гетти написала Мердоку касательно типографских расходов. Возможно, первый номер выпустим уже на этой неделе.

– Дорогой мой! – ахнул я.

– Хочу, чтобы сегодня утром ты взялся писать роман. Поначалу больных у тебя будет немного, так что выкроишь массу времени.

– Но я в жизни ни строчки не написал.

– Гармонично развитый человек может сделать все, за что возьмется. У него есть все необходимые качества, а для их развития нужно лишь желание.

– А ты сам мог бы написать роман? – спросил я.

– Конечно, смог бы. Да такой роман, Монро, что, прочтя первую главу, люди бы стонали от нетерпения в ожидании второй. У моих дверей бы толпились, желая знать, что будет дальше. Черт подери, пойду и начну сейчас же!

И, сделав еще один кувырок, он вылетел из комнаты в халате с развевавшимися полами.

Рискну предположить, что к данному моменту ты вполне пришел к заключению, что Каллингворт интересен с точки зрения патологии как человек на первой стадии слабоумия или паралитического умственного расстройства. Ты не был бы столь уверен, если бы пообщался с ним лично. Свои безумные мечты он оправдывает своими делами. Это звучит смешно, если изложить все в черно-белом свете, но год назад это звучало столь же смешно, когда он сказал, что через год у него будет огромная практика. Теперь мы видим, что он этого добился. Каллингворт обладает огромными способностями, из него просто бьет энергия изобретательства. Боюсь, что при анализе всего мною написанного выплывет, что я создал у тебя ложное впечатление о человеке, описывая инциденты, когда он показал странные и буйные стороны своего характера, и опуская случаи, когда проявлялся его ум и способность к суждению. Его разговоры, когда его не заносит, полны разумных мыслей. «Величайший памятник, воздвигнутый Наполеону Бонапарту – это британский национальный долг», – сказал он вчера. И еще: «Главной статьей экспорта Великобритании в Соединенные Штаты были сами Соединенные Штаты». А говоря о христианстве: «Что неверно интеллектуально – не может быть верно морально». За один вечер он выдает целый букет афоризмов. Хотелось бы, чтобы рядом с ним находился человек с блокнотом, записывающий его трепотню. Нет, не надо позволять мне создавать ложное представление о его способностях. С другой стороны, было бы нечестно отрицать, что я считаю его человеком глубоко беспринципным и полным низменных качеств. Однако я глубоко ошибаюсь, если у него в характере нет положительных черт. Он столь же способен на взлеты, как и на падения.

Так вот, после завтрака мы сели в экипаж и отправились заниматься врачебной практикой.

– Полагаю, ты удивлен, что с нами едет Гетти, – сказал Каллингворт, хлопнув меня по колену. – Гетти, Монро гадает, за каким чертом ты здесь, вот только из-за вежливости стесняется спросить.

На самом деле мне показалось очень странным, что она поехала вместе с нами в лечебницу.

– Когда приедем, сам все увидишь! – усмехнувшись, воскликнул он. – Мы там по-своему дело ведем.

Ехать было недалеко, и вскоре мы оказались у квадратного здания с выбеленными стенами, рядом с дверью которого красовалась большая медная табличка с надписью «Доктор Каллингворт». Внизу было написано «Бесплатные консультации с десяти до двух». Дверь была открыта, и я заметил в коридоре толпу народа.

– Сколько здесь? – спросил Каллингворт у посыльного.

– Сто сорок, сэр.

– В приемных все забито?

– Да, сэр.

– Во дворе тоже?

– Да, сэр.

– И на конюшне?

– Да, сэр.

– А в каретном сарае?

– Там еще есть место, сэр.

– Ах, жаль, что сегодня людей не очень много, Монро, – сказал он. – Конечно, от нас это не зависит, так что надо все принимать, как есть. Так-так, дайте-ка пройти! – обратился он к пациентам. – Иди сюда и полюбуйся на приемную. Ух, что за духота! Что ж вы сами-то окна открыть не можете? Никогда таких не видал! Тридцать человек в комнате, Монро, и ни у одного не хватило ума открыть окно, чтобы не задохнуться.

– Я пробовал, сэр, но там задвижка на болте! – крикнул кто-то.

– Ах, дражайший, вы никогда ничего не добьетесь, если не можете открыть окно, не подняв задвижку, – заявил Каллингворт, хлопая его по плечу. Затем он взял зонт и разбил им два стекла.

– Вот так надо! – сказал он. – Посыльный, проследи, чтобы болт вывернули. Так, Монро, идем, пора браться за работу.

Мы поднялись по деревянной лестнице без ковра, оставляя внизу, как я заметил, переполненные пациентами комнаты. Наверху оказался голый коридор, в одном конце которого были две двери друг напротив друга, и одна дверь – в другом.

– Это мой кабинет, – сказал он, проводя меня в одну из дверей. За ней оказалась просторная комната, почти пустая за исключением двух деревянных стульев и некрашеного стола с двумя книгами и стетоскопом.

– Не похоже на здание, приносящее четыре тысячи в год, да? Так, напротив такое же помещение, можешь его занимать. Буду направлять тебе больных, нуждающихся в хирургическом вмешательстве. Однако сегодня, думаю, тебе лучше побыть со мной и посмотреть, как я работаю.

– Очень хотелось бы, – ответил я.

– При приеме больных нужно соблюдать два элементарных правила, – заметил он, усаживаясь на стол и болтая ногами. – Самое очевидное – никогда не давать им повода думать, что они тебе нужны. С твоей стороны то, что ты их принимаешь, должно выглядеть как снисхождение, и чем больше трудностей ты при этом создаешь, тем больше они это ценят. Дави на пациентов и держи их в узде. Не совершай смертельной ошибки и не будь с ними вежлив. Многие молодые дурачки берут это в привычку и терпят убытки. Ну, вот тебе мой метод… – Он бросился к двери, поднес руки ко рту и заорал: – Хватит там кудахтать! Я тут что – в курятнике? Вот видишь, – добавил он, обращаясь ко мне, – из-за этого они станут уважать меня еще больше.

– А разве они не обижаются? – спросил я.

– Боюсь, что нет. Я уже прославился своим обхождением, и они от меня этого ждут. Но обиженный пациент – то есть хорошенько оскорбленный – это лучшая в мире реклама. Если это женщина, то она все уши прожужжит своим подругам, пока твое имя не сделается расхожим, а они не станут делать вид, что сочувствуют ей, между собой согласившись, что ты – очень проницательный человек. Я поругался с одним человеком по поводу его желчных протоков, и все кончилось тем, что я спустил его с лестницы. И что же в результате? Он так много об этом болтал, что вся его деревня, здоровые и больные, отправилась посмотреть на меня. Невзрачный сельский врач, который четверть века их умасливал, обнаружил, что ему, пожалуй, стоит закрыть практику. Такова человеческая природа, старина, ее не переделать. Ты ценишь себя дешево и тебя ценят дешево. Поднимаешь цену, и тебя ценят дороже. Предположим, я завтра обоснуюсь на Харли-стрит, все чудно обустрою, приемные часы с десяти до трех, и что – зайдет хоть один больной? Да я прежде с голоду умру. Как мне обставить дело? Мне надо раструбить, что я принимаю с полуночи до двух, а для лысых у меня двойной тариф. Люди начнут говорить, в них проснется любопытство, и через четыре месяца на улице ночью яблоку будет негде упасть. Тебе нужно самому попробовать, дружище, а? Вот мой принцип. Я часто приезжаю сюда утром и отправляю всех на все четыре стороны, сказав, что на день уезжаю за город. Я теряю сорок фунтов, но как реклама это стоит четырехсот!

– Но из надписи под табличкой я понял, что консультации бесплатные.

– Бесплатные, но пациенты должны платить за лекарства. А если больной хочет быть принятым без очереди, то за эту привилегию ему придется заплатить полгинеи. Обычно каждый день человек двадцать предпочитают заплатить, чем сидеть несколько часов в очереди. Но заметь, Монро, не надо тут заблуждаться! Все бы это было напрасно, если бы не было главного результата – я вылечиваю больных. В этом все дело. Я беру тех, от кого отказались другие, и вылечиваю их. Остальное – лишь для того, чтобы завлечь сюда других. Но как только они сюда попадают, я берусь за них всерьез. Без этого все остальное – мыльный пузырь. Так, пойдем-ка взглянем на департамент Гетти.

Мы прошли по коридору в дальнюю комнату. Она была оборудована под аптечный пункт, и миссис Каллингворт в щегольском халате с засученными рукавами деловито раскладывала таблетки. Среди склянок и пузырьков она смеялась, как ребенок в окружении игрушек.

– Лучший провизор в мире! – воскликнул Каллингворт, похлопывая жену по плечу. – Смотри, как это делается, Монро. На этикетке я выписываю рецепт и ставлю значок, сколько нужно заплатить. Больной идет по коридору и протягивает рецепт в окошко. Гетти подбирает таблетки, выдает пузырек и получает деньги. Так, пойдем-ка выставим этих субъектов из дома.

Невозможно описать длинную очередь из больных, час за часом тянущихся через приемную с голыми стенами и уходящих – веселых или напуганных – с рецептами по коридору. Выходки Каллингворта были просто невероятные. Я смеялся, пока мне не показалось, что подо мной сейчас рухнет стул. Он ревел, выл, ругался, крутил больных, хлопал их по спине, прижимал к стене и временами выбегал на лестницу и обращался к ним вкупе. В то же время за всем этим шутовством я наблюдал за его назначениями и заметил, как быстро он ставит диагноз, как научно подходит к делу и нестандартно применяет лекарства. Все это убедило меня в правоте его слов, что за всем этим внешним шарлатанством крылись веские причины его успеха. В этой связи слово «шарлатанство» не совсем применимо, поскольку оно описывает врача, ведущего себя с больными притворно и банально, а не совершенно откровенно и правдиво в соответствии со своим неординарным характером.

Некоторым пациентам он не давал и рта раскрыть и сам ничего им не говорил. Он бросался к ним с громким «Тс-с-с», постукивал их по груди, слушал сердце, выписывал рецепты и за плечи выпроваживал из кабинета. Одну бедную старушку он приветствовал воплем: «Вы пьете слишком много чая! У вас чайное отравление!» Затем, не дав ей и слова сказать, схватил ее за отутюженную черную накидку, подтащил к столу и положил перед ней «Основы медицинского законодательства» Тэйлора. «Кладите руку на эту книгу, – прогремел он, – и поклянитесь, что две недели не будете пить ничего, кроме какао!» Она поклялась, поднимая глаза вверх, после чего Каллингворт тотчас же выставил ее в коридор с рецептом в руке и отправил в аптеку. Могу себе вообразить, что до конца дней эта старушка станет рассказывать о своем разговоре с Каллингвортом, и вполне понимаю, что вся ее деревня будет посылать больных, чтобы те толпились в приемной у врача.

Другого дородного мужчину он схватил за проймы жилетки, когда тот собрался изложить свои жалобы, вывел его в коридор, протащил по лестнице и, наконец, выставил на улицу к вящему восторгу ждавших в очереди пациентов.

– Вы слишком много едите, пьете и спите! – проревел вслед ему Каллингворт. – Сбейте с ног полицейского и приходите, когда вас выпустят.

Другой больной пожаловался на «нехорошие предчувствия».

– Дорогой мой, – сказал ему Каллингворт, – принимайте лекарство. А если не поможет, проглотите пробку, нет ничего лучше, когда одолевают нехорошие предчувствия.

Насколько я мог судить, большинство пациентов считало утро у Каллингворта чрезвычайно забавным развлечением, омрачаемое лишь переживанием, как бы кому-то из них не стать предметом насмешек.

Так вот, с получасовым перерывом на обед этот необычный прием продолжался до без четверти четырех дня. Когда ушел последний пациент, Каллингворт повел меня в аптеку, где на стойке были разложены монеты согласно номиналам. Там было семнадцать полусоверенов, семьдесят три шиллинга и сорок шесть флоринов – итого тридцать два фунта, восемь шиллингов и шесть пенсов. Каллингворт все пересчитал, затем смешал золото и серебро в одну кучку и стал помешивать монеты пальцами. Наконец, он ссыпал выручку в холщовый мешочек, который я видел прошлым вечером, и затянул его обувным шнурком.

Мы отправились домой, и эта прогулка стала для меня самой необычной частью того невероятного дня. Каллингворт шествовал по центральным улицам с полным денег холщовым мешочком в вытянутой руке. Я и его жена шли по обе стороны от него, словно служки, поддерживающие священника. Так мы и шагали до самого дома, а люди останавливались и глазели на нас.

– Я всегда специально прохожу через докторский квартал, – сказал Каллингворт. – Сейчас мы как раз тут. Они все подходят к окнам, скрежещут зубами и дергаются, пока я не скроюсь из виду.

– Зачем тебе с ними ссориться? Что в них такого? – спросил я.

– Фу! Что толку разводить околичности на этот счет? – ответил он. – Все мы пытаемся перегрызть друг другу глотки, так к чему же лицемерить? Никто из них обо мне слова доброго не скажет, так что мне нравится их злить.

– Должен сказать, что не вижу в этом никакого смысла. Они твои собратья по профессии, с таким же образованием и такими же знаниями. Зачем же на них наседать?

– Вот и я так говорю! – воскликнула его жена. – Очень неприятно ощущать себя окруженным врагами со всех сторон.

– Гетти злится, потому что их жены с ней не общаются, – ответил Каллингворт. – Вот взгляни-ка, дорогая, – потряс он мешочком. – Это куда лучше, чем сборище безмозглых женщин, которые пьют чай и болтают у тебя в гостиной. Я заказал большой плакат, Монро, с надписью, что мы не желаем расширять круг своих знакомых. Горничной велено показывать его всем подозрительным посетителям.

– Почему бы тебе не зарабатывать деньги практикой и не поддерживать хорошие отношения с коллегами? – спросил я. – Ты говоришь так, будто это вещи несовместимые.

– Так оно и есть. Что толку ходить вокруг да около, старина. Мои методы как один непрофессиональны, и я нарушаю все мыслимые правила медицинского этикета. Ты же прекрасно знаешь, что вся Британская врачебная ассоциация воздела бы руки от ужаса, если бы увидела то, что ты лицезрел сегодня.

– А почему бы не придерживаться профессионального этикета?

– Потому что мне лучше знать. Старина, я сын врача и много чего насмотрелся. Я родился внутри этой системы и видел все механизмы. Весь этот этикет – приемчик ради того, чтобы удерживать практики в руках старшего поколения, для того, чтобы не давать проходу молодежи и перерезать все пути, по которым они могут подняться наверх. Я часто слышал подобное от отца. У него была самая большая практика в Шотландии, однако мозгов у него не было ни на грош. Он добился всего с помощью старшинства и благообразия. Не толкайся, а дождись своей очереди. Все это хорошо, дружище, когда ты впереди, но как насчет всего этого, когда только пристроился в хвост? Когда я на вершине, я могу взглянуть вниз и сказать: «Так, молодежь, принимаем очень строгий этикет, и прошу вас расти тихо и не смещать меня со столь удобного положения». В то же время если они поступят так, как я им говорю, я буду глядеть на них, как на непроходимых болванов. Что скажешь, Монро, а?

Я мог лишь сказать, что, по моему мнению, он слишком низко ценит врачебную профессию и что я не согласен ни с одним его словом.

– Ну, дружище, можешь не соглашаться, сколько тебе угодно, но если собираешься со мной работать, то ты должен послать этикет к черту!

– Я не могу этого сделать.

– Ну, если ты такой белоручка, то можешь сматывать удочки. Насильно мы тебя не держим.

Я ничего не ответил, но когда мы вернулись, я поднялся наверх и собрал вещи с намерением вернуться в Йоркшир вечерним поездом. Каллингворт зашел ко мне в комнату и, увидев меня в таком состоянии, принялся рассыпаться в извинениях, которые бы удовлетворили куда более щепетильного человека, чем я.

– Ты будешь поступать так, как считаешь нужным, дорогой мой. Если тебе не нравятся мои методы, можешь попробовать придумать свои.

– Это вполне приемлемо, – ответил я. – Однако несколько унизительно слышать про «сматывай удочки» каждый раз, когда возникают расхождения во мнениях.

– Ну-ну, я не хотел тебя обидеть, и такое больше не повторится. Больше я ничего сказать не могу, так что пойдем чаю выпьем.

Вот так все и разрешилось, однако я очень боюсь, что это лишь первая стычка. У меня такое предчувствие, что рано или поздно мое положение здесь станет невыносимым. Все же я намерен попытаться столько, сколько мне позволят обстоятельства. Каллингворт из тех людей, кто любит, когда вокруг люди ниже по положению либо от него зависимые. А мне бы хотелось стоять на собственных ногах и жить своим умом. Если он мне это позволит, то мы с ним прекрасно сработаемся, но если я почувствую, что он хочет меня себе подчинить, то это будет больше того, на что я готов пойти. Признаюсь, что он имеет право на мою благодарность. Он нашел мне место, когда оно было мне очень нужно и у меня не было перспектив. Но все же цена за это может оказаться слишком высокой, а я чувствую, что до этого может дойти, если мне придется отказаться от права на собственное мнение.

В тот вечер произошел инцидент настолько характерный, что я должен тебе о нем рассказать. У Каллингворта есть духовое ружье, стреляющее маленькими дротиками. Оно идеально подходит для стрельбы на шесть метров, что составляет длину задней комнаты. После ужина мы стреляли по мишени, когда он попросил меня зажать между большим и указательным пальцем полупенсовик, чтобы он в него выстрелил. Монетки не нашлось, и он вытащил из кармана жилета медаль, которую я поднял как мишень. Ружье выстрелило со звякающим звуком, и медаль покатилась по полу.

– Прямо в яблочко!

– Напротив, – возразил я, – ты вообще не попал!

– Не попал?! Наверняка попал!

– Уверен, что нет.

– Тогда где же дротик?

– Вот он, – ответил я, выставив вперед окровавленный указательный палец, из которого торчало оперение дротика.

В жизни не видел так глубоко раскаивавшегося человека. Он корил себя такими словами, словно отстрелил мне руку. Мы самым нелепым образом поменялись местами: он рухнул в кресло, а я, по-прежнему с дротиком в пальце, наклонился над ним и хохотал. Миссис Каллингворт побежала за горячей водой, и вскоре дротик извлекли с помощью пинцета. Боли почти не было (сегодня болит сильнее), но если тебе придется опознавать меня, то ищи шрам в виде звездочки на кончике правого указательного пальца.

Когда операция закончилась (Каллингворт все время корчился и стонал), мой взгляд случайно упал на оброненную мною медаль, которая лежала на ковре. Я поднял ее и рассмотрел, желая найти более приятную тему для разговора. На ней было написано: «Джеймсу Каллингворту за отвагу при спасении утопающего. Январь 1879».

– Слушай, Каллингворт, – произнес я, – ты мне об этом ничего не рассказывал!

Он мгновенно снова стал сумасбродом.

– О чем? О медали? У тебя такой нет? Я-то думал, что она у всех есть. Полагаю, ты хочешь выглядеть оригиналом. Это был маленький мальчик. Ты понятия не имеешь, каких трудов мне стоило сбросить его в воду.

– В смысле – вытащить из воды.

– Дорогой мой, ты ничего не понимаешь! Вытащить ребенка из воды любой может. А вот сбросить его туда – это хлопотно. За это стоит медали давать. Потом нужны свидетели, мне пришлось платить им по четыре шиллинга в день плюс ставить литр пива по вечерам. Понимаешь, нельзя просто так схватить ребенка, подтащить его к причалу и сбросить в воду. Могут возникнуть всякие сложности с родителями. Нужно набраться терпения и ждать подходящего случая. Я заработал ангину, пока разгуливал туда-сюда по причалу в Авонмуте, прежде чем представилась хорошая возможность. Это был толстенький парнишка, он сидел на самом краешке и ловил рыбу. Я врезал ему ногой по копчику и зашвырнул его на изрядное расстояние. Вытащить его оказалось нелегко, потому что леска с удочки дважды перехватывала мне ноги, но все обошлось благополучно, да и свидетели были что надо. На следующий день мальчишка пришел ко мне с благодарностями и сказал, что отделался лишь синяком на спине. Его родители на каждое Рождество присылают мне белое мясо индейки.

Я сидел, погрузив палец в горячую воду, и слушал его болтовню. Когда он закончил, то отправился за табакеркой, и мы слышали, как он хохочет на лестнице. Я все смотрел на медаль, которую, судя по вмятинам, часто использовали как мишень, когда почувствовал, как кто-то робко тянет меня за рукав. Это была миссис Каллингворт, она с серьезным выражением лица смотрела на меня печальными глазами.

– Вы слишком многому верите из того, что говорит Джеймс, – сказала она. – Вы совсем его не знаете, мистер Монро. Вы не смотрите на мир его глазами и никогда его не поймете, пока не увидите происходящее с его колокольни. Конечно, он не то, чтобы говорит неправду, но у него буйная фантазия, и он очень увлекается любой идеей независимо от того, во вред она ему или нет. Мне очень больно видеть, мистер Монро, что единственный человек на свете, к которому он испытывает дружеские чувства, совершенно его не понимает, поскольку очень часто даже когда вы молчите, ваше лицо явственно выдает все, что вы думаете.

Я мог лишь смущенно ответить, что мне очень жаль, что я неверно сужу о ее муже, и что никто так высоко не ценит его качества, как я.

– Я заметила, какой у вас был мрачный вид, когда он рассказывал вам эту нелепую историю про мальчишку в воде, – продолжала она, после чего протянула мне мятую газетную вырезку. – Прошу вас, взгляните, мистер Монро.

Там содержался подлинный рассказ о происшествии. Достаточно сказать, что все произошло на льду, и что Каллингворт и вправду вел себя геройски, ведь его самого без сознания вытащили из воды. Он так крепко сжимал ребенка в объятиях, что мальчика удалось высвободить лишь тогда, когда он пришел в себя. Я едва закончил читать, как на лестнице раздались шаги Каллингворта, а его жена выхватила у меня вырезку и спрятала ее на груди, тотчас превратившись в прежнюю молчаливую и внимательную женщину.

Разве он не человек-загадка? Если он интересует тебя на расстоянии (а я принимаю на веру, что сказанное в твоих письмах не просто дежурные комплименты), то можешь себе представить, насколько он притягателен в обычной жизни. Однако должен признаться, что не могу избавиться от ощущения, что живу бок о бок со своенравным существом, которое рычит и может укусить. Ну, недолго ждать, пока я тебе снова напишу, и к тому времени я, возможно, узнаю, найду ли себе здесь пристанище или нет. Мне было очень жаль узнать о нездоровье миссис Свонборо. Ты же знаешь, меня очень живо интересует все происходящее с тобой. Мне говорят, что я выгляжу очень хорошо, однако мне кажется, что я толстею.