Текст книги "Письма молодого врача. Загородные приключения"

Письмо четырнадцатое

Оукли-Вилла, Берчспул, 15 января 1883 года

Ты пишешь мне с упреком, дорогой мой Берти, и говоришь, что то, что мы не видимся, наверняка ослабляет нашу крепкую дружбу, поскольку я не написал тебе ни строчки за эти долгие семь месяцев. Истинная причина состоит в том, что у меня не хватало духу написать тебе, пока я не смог бы сообщить что-нибудь бодрое и положительное, а этого положительного приходилось ужасно долго ждать. Сейчас могу лишь сказать, что туча, возможно, немного посветлела по краям.

По адресу на конверте ты видишь, что я по-прежнему живу в том же доме, но, между нами говоря, это стоит мне ужасных усилий, и бывают времена, когда я мог пойти ко дну, как писал старик Уайтхолл, и земля уходила из-под ног. Я плыл и барахтался, иногда живя на гроши, а иногда совсем без денег. В лучшие периоды я очень строго экономил, в худшие – почти что голодал. Я мог целый день протянуть на корке хлеба, когда в ящике стола у меня лежало десять фунтов. Но эти десять фунтов я тщательно наскребал для оплаты аренды за квартал, и мог на сутки туго затянуть пояс, но только не залезать в эти деньги. Два дня я не мог собрать мелочи на марку, чтобы отправить письмо. Я улыбался, читая в вечерней газете о тяготах наших солдат в Египте. Их несвежие припасы показались бы мне пиром. Однако какая разница, откуда ты получаешь углерод, азот и кислород, пока ты их получаешь? Гарнизон Оукли-Виллы пережил самое худшее, и о капитуляции нет и речи.

У меня не то, чтобы не было больных. Они появились, как и ожидалось. Одни, вроде маленькой старой девы, ставшей первой, так и не вернулись. Полагаю, что врач, сам открывавший дверь, не вызвал у них доверия. Другие стали моими постоянными пациентами. Но почти все они были людьми очень бедными, а когда прикинешь, сколько шиллингов и шестипенсовиков нужно, чтобы составить пятнадцать фунтов, которые я каждый квартал должен выделить на аренду жилья, налоги, газ и воду, то поймешь, что даже при некотором успешном ведении дел мне все-таки было трудновато что-то хранить в чемодане, который служит мне и кладовой. Однако, друг мой, за два квартала уплачено, и я начал третий квартал с тем же непоколебимым мужеством. Я потерял примерно шесть с половиной килограммов, но дух мой при мне.

Я довольно смутно помню, когда написал тебе последнее письмо. Думаю, это было примерно две недели спустя после моего разрыва с Каллингвортом. Трудно определить, с чего начать, когда нужно рассказать о массе событий, не связанных друг с другом и самих по себе незначительных, но казавшихся значимыми, когда они произошли, однако теперь, по прошествии времени, представляющимися мелкими. Поскольку я упомянул Каллингворта, то могу также сказать то немногое, что можно о нем сказать. Я ответил на его письмо в манере, которую я вроде бы описывал. Я едва ли ожидал снова получить от него весточку, но письмо мое явно его уязвило, и я получил от него резкий ответ, в котором говорилось, что, если я хочу, чтобы он поверил в мою порядочность (как он ее понимает), мне нужно вернуть деньги, которые я заработал во время жизни у него в Брэдфилде. На это я написал, что получил около двенадцати фунтов и что у меня до сих пор хранится его письменное заявление, гарантировавшее мне триста фунтов год, если я приеду в Брэдфилд, так что баланс составляет двести восемьдесят восемь фунтов в мою пользу. Если я не получу в ответ чека, то обращусь к своему адвокату. На том наша переписка окончательно прекратилась.

Однако случился еще один инцидент. Однажды, когда я практиковал уже два месяца, то заметил одного ничем не примечательного человека с бородой, слонявшегося по противоположной стороне улицы. Днем я также видел его из окна кабинета. Когда я на следующее утро снова его заметил, у меня возникло подозрение, превратившееся в уверенность, когда я выходил от больного в бедном районе и увидел того же субъекта, таращившегося в витрину бакалейщика. Я дошел до конца улицы, подождал за углом и вышел ему навстречу, когда он торопливо шагал по тротуару.

– Можете вернуться к доктору Каллингворту и передать ему, что дел у меня столько, сколько я пожелаю, – сказал я. – Если вы и после продолжите за мной шпионить, пеняйте на себя.

Он зашаркал ногами и покраснел, а я пошел своей дорогой и больше его не видел. Ни у кого на земле не могло быть причин интересоваться моими делами, кроме как у Каллингворта, и молчания субъекта было достаточно для подтверждения того, что я прав. Больше я о Каллингворте не слышал.

Вскоре после начала практики я получил письмо от своего дяди-артиллериста, сэра Александра Монро. В нем говорилось, что он узнал о моих делах от моей мамы и надеется вскоре услышать о моих успехах. Он, как тебе вроде бы известно, является ярым уэслианцем, как и вся моя родня по отцовской линии. Он сказал, что городской уэслианский священник – его давний друг, и от него он узнал, что в городе нет ни одного врача-уэслианца, а поскольку я сам из уэслианцев, то извлеку для себя массу пользы, если покажу священнику прилагавшееся рекомендательное письмо. Я обдумал это предложение, Берти, и мне показалось недостойным использовать в своих целях авторитет религиозной организации, коль скоро я в общем и целом их осуждаю. Искушение было велико, но я разорвал письмо.

Мне пару раз повезло в смысле несчастных случаев. Один (оказавшийся для меня чрезвычайно важным) произошел с бакалейщиком по фамилии Хейвуд, который упал у входа в свою лавку во время припадка. Я проходил мимо, направляясь к бедному заболевшему тифом рабочему. Верь слову, я увидел свой шанс, зашел внутрь, помог больному, успокоил его жену, погладил ребенка и заручился доверием всей семьи. У него периодически случаются подобные приступы, и мы договорились, что я буду его лечить, а он – платить мне продуктами. Сделка эта была не из лучших, поскольку после его припадков у меня появлялись масло и бекон, а когда он был здоров, я снова жевал сухой хлеб и сосиски. Однако это дало мне возможность отложить немного денег для уплаты аренды, которые я бы иначе потратил на еду. Однако, в конце концов бедняга умер, и на этом действие нашего соглашения закончилось.

У моего дома произошло два дорожных инцидента, и, хотя на каждом из них я заработал не очень много, в обоих случаях я бегал в редакцию газеты и с благодарностью видел в вечернем номере нечто вроде: «Кучер, хоть и переживший потрясение, не получил серьезных увечий, как заявил доктор Старк Монро, проживающий в Оукли-Вилле». Как говаривал Каллингворт, молодому врачу довольно трудно сделать себе рекламу, и он должен использовать любой шанс. Возможно, корифеи нашей профессии покачают головами при виде заметок в провинциальной газете, но я что-то никогда не замечал, чтобы им не хотелось увидеть свое имя в «Таймс» в связи со здоровьем какого-нибудь государственного деятеля.

Затем произошел другой и гораздо более серьезный инцидент. Случился он где-то месяца через два после начала моей практики, хотя теперь мне уже трудно вспомнить, что за чем последовало. Городской адвокат по фамилии Диксон проезжал верхом мимо моего дома, и когда его лошадь взвилась на дыбы, он упал, а она рухнула на него. Я тогда ел сосиски в задней комнате, но услышал шум и вовремя успел к двери навстречу несшей его толпе. Она ворвалась ко мне в дом, столпилась в прихожей, испачкала кабинет и даже просочилась в заднюю комнату, где они увидели элегантную обстановку из сумки, куска хлеба и холодной сосиски.

Однако все мои мысли были заняты больным, который ужасно стонал. Я проверил, что ребра не сломаны, прошелся по суставам и конечностям, после чего заключил, что переломов и вывихов нет. Однако его так перекосило, что ему было очень больно сидеть или ходить. Поэтому я послал за открытой коляской и сопроводил его домой. Я с умным видом сидел, а он стоял прямо, придерживаемый моими руками. Лошади шли шагом, и за нами тянулась толпа, люди выглядывали из окон, так что лучшей рекламы было не найти. Все походило на проезд цирка. Однако по прибытии к нему домой я, согласно требованиям профессиональной этики, передал его в ведение семейного врача, что проделал как можно более изящно и непринужденно, но не без надежды, что старый заслуженный доктор скажет: «Вы так хорошо ухаживаете за моим пациентом, доктор Монро, что я и не помыслю его у вас забирать». Наоборот, он с жадностью вырвал у меня больного, а я удалился, заработав уважение, прекрасную рекламу и гинею.

Есть парочка интересных случаев, нарушающих удручающую монотонность моей жизни, очень небольших, как увидишь, но в Голландии и куча песка сойдет за гору. В общем и целом моя жизнь – унылая и неприглядная череда заработанных и потраченных шиллингов, экономии на том и на этом и голубеньких листков, небрежно оставляемых мне налоговым инспектором, означавших для меня тянущий книзу балласт. Ирония уплаты мною налога в пользу бедных веселила меня. Это я должен его получать. Я трижды в тяжелые периоды закладывал часы и трижды их выкупал. Но как я могу тебя заинтересовать подобными деталями своей карьеры? Вот если бы прекрасная графиня сделала мне одолжение и поскользнулась у моей двери на апельсиновой кожуре, если бы самый важный бизнесмен в городе оказался спасен моим быстрым вмешательством или если бы меня в полночь вызвали в особняк к неназванному лицу и дали бы царский гонорар за молчание – вот тогда бы у меня было нечто достойное твоего внимания. Но долгие и нескончаемые месяцы прослушивания сердец домработниц и хрипов в легких зеленщиков – лишь мрачная и тягучая рутина. Добрые ангелы на моем пути не встречались.

Однако обожди! Один ангел был. Как-то раз меня в шесть утра разбудил звонок в дверь. Подойдя к краю лестницы, я увидел сквозь стекло приземистого господина в цилиндре. Разволновавшись, с тысячей роящихся в голове мыслей я вернулся, кое-как оделся, бросился вниз, открыл дверь и в сером сумеречном утреннем свете увидел Хортона. Этот дивный человек приехал из Мертона дешевым экскурсионным поездом и провел в дороге всю ночь. Под мышкой у него был зонтик, в руках – по огромной плетеной корзине, где обнаружились холодная баранья нога, полдюжины пива, бутылка портвейна, пирожки и прочие вкусности. Мы прекрасно провели день, а когда вечером он возвращался с экскурсией домой, то оставил в Берчспуле человека куда более веселого, чем тот, которого увидел утром.

При разговоре о веселье ты неверно меня понимаешь, Берти, если думаешь (как ты вроде бы подразумеваешь), что я слишком мрачно смотрю на вещи. Верно, я отбрасываю некоторые утешения, которыми ты обладаешь, поскольку не могу себя убедить в их подлинности, но, по крайней мере, в этом мире я вижу очень веские основания надеяться, а в грядущем мире, уверен, все будет к лучшему. От уничтожения до блаженства – я готов смириться с любым планом великого Конструктора.

Но в перспективах этого мира есть много того, от чего сердце человеческое поет. Добро поднимается вверх, а зло тонет, как масло и вода в бутылке. Человечество совершенствуется. Преступлений становится все меньше. Растет образованность. Люди меньше грешат и больше думают. Когда я встречаю человека с грубой наружностью, я часто думаю, что он и ему подобные скоро вымрут, как большая гагара. Думаю, что в интересах всяких «ологов» сохранить несколько образчиков Билла Сайкса[9]9
  Билл Сайкс – герой романа Чарльза Диккенса «Оливер Твист», преступник и убийца.


[Закрыть], чтобы показывать детям наших детей, что это был за тип.

Чем больше мы прогрессируем, тем больше мы стремимся к прогрессу. Мы развиваемся не в арифметической, а в геометрической прогрессии. Мы проявляем комплексный интерес ко всему капиталу знаний и добродетелей, что накопился со времени cна. Полагают, что человека палеолита и человека неолита разделяют восемьдесят тысяч лет. Однако за это время он только и научился, что вытачивать каменные орудия, а не скалывать их. Но каких только перемен не произошло за время жизни наших отцов? Железная дорога и телеграф, хлороформ и применение электричества. Сейчас десять лет равны тогдашней тысяче, не столько за счет улучшения нашего интеллекта, сколько за счет света, указывающего нам путь вперед. Первобытный человек шел медленными, неуверенными шагами, напряженно вглядываясь в дорогу и постоянно спотыкаясь. Теперь мы быстро шагаем к нашей неведомой цели.

Как же мне интересно, что это за цель! Конечно, я о том, что происходит в сегодняшнем мире. Человеку это было всегда интересно с тех пор, как он нацарапал иероглифы на черепке или что-то написал чернильной краской на папирусе, и нам это интересно сегодня. Полагаю, что мы знаем немного больше, чем они. У нас есть дуга в примерно три тысячи лет, из которой мы можем рассчитать курс, который опишут наши потомки. Но дуга эта очень мала по сравнению с веками, которые Провидение использует в своих замыслах, так что сделанные нами оттуда выводы, думаю, весьма поверхностны. Поглотит ли цивилизацию варварство? Однажды это уже случилось, поскольку цивилизации были крошечными вспышками света среди мглы. Но что, например, могло бы сокрушить великую страну, в которой живешь ты? Нет, наша цивилизация выстоит и сделается более сложной. Человек будет жить в воздухе и под водой. Профилактическая медицина разовьется настолько, что старость сделается единственной причиной смерти. Образование и более социалистическое устройство общества покончат с преступностью. Англоязычные народы объединятся с центром в Соединенных Штатах. Постепенно европейские государства последуют их примеру. Войны сделаются редкими, но более ужасными. Религиозные конфессии исчезнут, но сущность останется, так что вся цивилизованная Земля объединится в одной вере, проповедующей верховенство Главной Силы, столь же неведомой тогда, как и сейчас. Вот мое предсказание, и после этого Солнечная система, возможно, созреет для освоения. Но Берти Свонборо и Старк Монро будут унесены западным ветром и испачкают стекла аккуратных домохозяек задолго до того, как хотя бы половина предсказанного свершится.

И, конечно же, изменится сам человек. Зубы медленно исчезают. Чтобы в этом убедиться, достаточно посчитать медные таблички зубных врачей в Берчспуле. И волосы, и зрение тоже. Когда мы думаем о более развитом типе молодого человека, мы машинально представляем его как лысого в двойных очках. Я сам абсолютное животное, и единственный признак развитости во мне – отсутствие двух задних коренных зубов. С другой стороны, есть достаточно свидетельств в пользу развития шестого чувства. Обладай я им теперь, я бы понял, что ты откровенно устал от моих обобщений и догматизма.

Разумеется, некая крупица догматизма должна присутствовать, когда мы начинаем определять законы развития будущего, ибо как нам знать, что природой нам не даны фазы, из которых можно сформировать концепцию? В конечном итоге, несколько секунд суть более длинная часть дня, чем средняя жизнь по сравнению с периодом, который известен нам как длительность существования мира. Но если бы человек жил несколько секунд при дневном свете, и его сын, и сын его сына тоже, что бы их совместный опыт сказал им через сто поколений о явлении, называемом ночью? Так что наша история и знания никоим образом не гарантируют, что наша планета не предназначена для явлений, которым у нас нет объяснения.

Однако спустимся с вселенских высот на уровень моего жалкого существования. По-моему, я рассказал тебе все о полугоде своей жизни, что могло бы тебя заинтересовать. Ближе к концу того периода прибыл мой братик Пол – лучший из всех товарищей! Он в бодрейшем расположении духа выносит все невзгоды моего хозяйства, отправляется со мной на долгие прогулки, интересуется всем, что интересует меня (я всегда говорю с ним, как со взрослым), и всегда готов помочь во всем – от чистки ботинок до разноса лекарств. Его единственное развлечение – вырезание из бумаги или покупка оловянных солдатиков (в тех редких случаях, когда у нас водятся лишние деньги). Я провел в кабинет больного и обнаружил на столе полчища кавалерии, пехоты и артиллерии. На меня нападали, когда я тихо сидел и писал, затем поднял глаза и увидел цепь подбиравшихся ко мне егерей, колонны пехоты в резерве, эскадрон кавалерии на фланге и батарею горохо-метов, обстреливавшую мою позицию на краю медицинского словаря. За ними мне улыбалось круглое лицо генерала. Не знаю, какая у него армия мирного времени, но, если разразится что-то серьезное, я убежден, что вся бумага в доме уйдет на войну.

Однажды утром мне пришла в голову мысль, которая произвела революцию в нашем хозяйстве. Это произошло, когда худшее уже было позади, когда иногда появлялись табак и масло, которое ежедневно приносил молочник и которое делает тебя самодовольным после того, как от него отвык.

– Пол, дружок, – сказал я, – я нашел способ обзавестись прислугой за бесплатно.

Он обрадовался, но не удивился. Он безгранично верил в мои способности, и, если бы я внезапно объявил, что нашел способ свергнуть королеву Викторию и занять ее трон, он бы без колебаний принялся мне помогать.

Я взял листок бумаги и написал: «Сдается подвальный этаж в обмен на работу по дому. Обращаться дом 1, Оукли-Вилла».

– Вот, Пол, – сказал я брату, – беги в редакцию «Вечерних новостей» и заплати шиллинг за три публикации.

Трех публикаций не понадобилось, одной оказалось более чем достаточно. Через полчаса после выхода номера в звонок позвонила первая кандидатка, и весь вечер Пол провожал многих других от двери до кабинета и обратно, а я беспрерывно их собеседовал. Мне надо было с самого начала приготовиться взять первую же особу в юбке, но по мере того, как спрос на нас рос, требования наши становились все выше. Белый передник и опрятное платье для отворения двери, уборка постелей, чистка обуви, готовка – мы становились все взыскательнее. Наконец, мы остановили свой выбор на некоей мисс Уоттон, попросившей проживать вместе с сестрой. Это была женщина с резкими чертами лица и бесцеремонными манерами, появление которой в доме холостяка не вызвало бы пересудов. Один ее нос полностью подтверждал ее добродетельность. Она должна была сама обставить подвальный этаж, а я обязался предоставить им две верхних комнаты в качестве спален.

Они переселились к нам через несколько дней. Меня в доме не было, и первое, что я увидел, были три собачки, поджидавшие меня в прихожей. Я вызвал мисс Уоттон и заявил, что это нарушение договора и что я не намерен разводить у себя зоопарк. Она слезно умоляла оставить собачек, похоже, маму с двумя дочками очень редкой породы, и я, наконец, сдался. Сестра экономки, кажется, вела исключительно подземный образ жизни, поскольку хоть я ее иногда и видел скользящей за угол, прошел целый месяц, прежде чем я смог бы поручиться за нее в полицейском участке.

Какое-то время все жили по соглашению, но потом возникли осложнения. Однажды утром, спускаясь вниз раньше обычного, я увидел маленького бородатого человечка, снимавшего цепочку с двери. Я схватил его, прежде чем он успел открыть ее.

– Так, – сказал я, – это что еще такое?

– С вашего позволения, сэр, – ответил человечек, – я муж мисс Уоттон.

Меня обуяли тяжкие сомнения касательно экономки, но, вспомнив ее нос, я отбросил их. Осмотр показал все. Она – замужняя женщина. Были торжественно предъявлены документы. Ее муж – моряк. Она выдавала себя за незамужнюю, поскольку считала, что я быстрее возьму экономку без семейных обязательств. Ее муж неожиданно вернулся после долгого плавания, случилось это прошлым вечером. А затем – ложь на лжи – выяснилось, что другая женщина ей вовсе не сестра, а подруга по имени мисс Уильямс. Она думала, что я быстрее возьму двух сестер, чем подруг. Так что все мы узнали, кто есть кто, и я, дав Джеку разрешение остаться, выделил мисс Уильямс еще одну комнату наверху. Похоже, я начал из отшельника превращаться в домохозяина.

Неиссякаемым источником веселья было смотреть на процессию расходившихся по комнатам перед сном. Сначала шла собачка, за ней мисс Уильямс со свечой, потом Джек, затем еще собачка и, наконец, миссис Уоттон со свечой в руке и собачкой под мышкой. Джек прожил у нас три недели, а поскольку я заставил его дважды в неделю отдраивать весь дом сверху донизу, пока доски не заблестели, как на юте, мы что-то получили от него в качестве платы за жилье.

Примерно в это время, когда я выкроил несколько шиллингов, а особых расходов не предвиделось, я обустроил своего рода винный погреб, купив двадцатилитровый бочонок пива с твердой решимостью наливать оттуда только по выходным и праздникам, или же когда придут гости.

Вскоре Джек снова отправился в плавание, и после его отъезда между жившими внизу женщинами случилось несколько крупных ссор, оглашавших весь дом колкостями и упреками. Наконец, одна из них, мисс Уильямс (та, что поспокойнее), пришла ко мне и в слезах заявила, что должна уйти. Миссис Уоттон сделала ее жизнь невыносимой, сказала она. Она твердо решила стать независимой и присмотрела место над небольшим магазинчиком в бедном квартале.

Мне было жаль мисс Уильямс, потому что она мне нравилась, о чем я ей и сказал. Она дошла было до входной двери, но затем снова вернулась в мой кабинет.

– Угоститесь своим пивом! – крикнула она и исчезла.

Ее слова походили на проклятие. Я бы меньше удивился, если бы она сказала: «Подтяните носки!» И тут внезапно до меня дошел зловещий смысл ее фразы. Я ринулся в погреб. Бочонок был наклонен вперед. Я постучал по нему, он отозвался, как барабан. Я открыл краник, но оттуда не вылилось ни капли. Задернем эту сцену траурным занавесом. Достаточно сказать, что миссис Уоттон была тотчас же уволена, и на следующий день мы с Полом снова оказались в пустом доме.

Однако мы были развращены роскошью. Без помощницы мы уже не могли обходиться, особенно теперь, зимой, когда нужно топить печи и разжигать камин – очень нудная обязанность для мужчины. Я вспомнил тихую мисс Уильямс и разыскал ее в магазинчике. Она очень хотела вернуться и прикидывала, как рассчитаться за аренду, но трудность состояла в ее безденежье. Сначала это прозвучало просто ужасно, но, когда я узнал, что цена вопроса составляла одиннадцать шиллингов, эта сумма показалась мне не такой уж непосильной. Через полчаса мои часы отправились в ломбард, и дело решилось. Я вернулся домой с великолепной экономкой и с корзиной, наполненной шведскими спичками, обувными шнурками, графитовыми карандашами и маленькими фигурками из сахара, которые можно было заполучить за деньги. Теперь все устроилось, и я надеюсь, что нас ждет период относительно мирной жизни.

До свидания, старина, и не думай, что я о тебе забываю. Твои письма с жадностью читаются и перечитываются. По-моему, я выучил уже каждую строчку. Ты просто каждый раз отправляешь Пейли[10]10
  Уильям Пейли (1743–1805) – английский философ и апологет христианства, считал, что организованность в мире подтверждает существование Бога.


[Закрыть] в нокаут. Я очень рад, что ты благополучно вышел из дела с пивоварней. Какое-то время я очень боялся, что ты потеряешь деньги или станешь крупно рисковать с акциями. Могу лишь поблагодарить тебя за твое любезное предложение чеков на предъявителя.

Просто чудесно, что ты так легко вернулся к прежней американской жизни после пребывания в Англии. Однако, как ты говоришь, это не перемена, а лишь усовершенствование, поскольку в обоих случаях главный принцип один и тот же. Разве не странно, что два великих брата начинают превратно друг друга понимать? Человека наказывают за клевету (по крайней мере, здесь), хотя последствия весьма невелики. Однако человек клевещет в международном масштабе, что является чудовищным и тяжким преступлением, и ни один закон в мире не может его покарать. Представь себе отвратительное сборище журналистов и сатириков, выставляющих англичан высокомерными и чопорными, а американцев – вульгарными и невоспитанными. Если бы какой-нибудь миллионер устроил им кругосветное путешествие, мы бы передохнули, а если бы на полпути корабль затонул, то стало бы еще спокойнее. А ваши политики с разнузданными кампаниями и охотой за голосами вкупе с нашими редакторами барственных еженедельников с их пустопорожней болтовней – если бы они оказались на борту, насколько бы чище стал воздух! Еще раз до свидания и удачи!