Текст книги "Письма молодого врача. Загородные приключения"

Письмо шестнадцатое

Оукли-Вилла, Берчспул, 4 ноября 1884 года

Пишу тебе, Берти, и смотрю в окно кабинета. Над головой плывут синевато-серые тучи с рваными краями. Между ними можно разглядеть верхний слой облаков более светлого серого цвета. Я слышу негромкое шуршание дождя, высекающего звонкие нотки из гравиевой дорожки и глухие – из листвы. Иногда дождь падает тяжело и отвесно, пока воздух не наполнится нежной серой взвесью, а над землей сантиметрах в двадцати висит дымка от миллиона крошечных отскакивающих капель. Затем, без какой-либо перемены в тучах дождь снова стихает. Вдоль дорожки видны лужицы, на улице лежат большие лужи, иссеченные падающими каплями. Сидя у окна, я чувствую густой запах влажной земли, кусты лавра поблескивают там, где на них падает косой свет. Калитка сверкает, как свежевыкрашенная, и вдоль верхней грани перекладины решетки висит тонкая бахрома из прозрачных капелек.

Это лучшее, что ноябрь может дать нам на промокшем маленьком острове. Ты, полагаю, сидишь посреди умирающего пира американской осени и думаешь, что описанный мною пейзаж вызывает тоску. Но не делай ошибки, дорогой мой. Можешь взять все штаты от Детройта до Мексиканского залива и не найдешь человека счастливее меня. Как ты думаешь, что у меня нового в кабинете? Новый стол? Книжный шкаф? Нет, я думаю, что ты уже разгадал мой секрет. В большом кресле сидит она – самая лучшая, добрейшая и очаровательнейшая женщина в Англии.

Да, я женат уже шесть месяцев – календарь говорит месяцев, хотя мне они кажутся неделями. Я, конечно же, должен был выслать тебе торт и поздравительные открытки, но считал, что ты еще не вернулся с островов. Прошло больше года с моего последнего к тебе письма, но, когда ты указываешь такой непонятный адрес, что же еще ожидать? Я довольно часто думал и говорил о тебе.

Ну, позволю себе заметить, что ты с проницательностью давно женатого человека догадался, кто эта дама. Мы, конечно, каким-то необъяснимым чутьем догадываемся о своем будущем куда точнее, чем нам кажется. Например, я помню, что несколько лет назад название Брэдфилд вызывало у меня лишь восприятие сочетания звуков и букв, а с тех пор, как ты знаешь, с этим городом в моей жизни связалось очень многое. Так что, когда я впервые увидел Винни Лафорс в купе, прежде чем заговорил с ней или узнал ее имя, я ощутил к ней необъяснимую тягу и интерес. Вот у тебя был подобный опыт? Или же просто она была очень нежной и застенчивой и безмолвно потребовала от меня быть заботливым и мужественным? В любом разе, я это осознавал вновь и вновь, когда встречал ее. Как же хорошо сказал какой-то русский писатель: любящий одну женщину знает о женщинах больше, чем имевший мимолетные отношения с тысячей женщин! Мне казалось, что я знаю кое-что о женщинах, полагаю, любой медик это знает. Но теперь мне понятно, что я не знал ровным счетом ничего. Мои знания были поверхностными. Я не знал о женской душе, о верховном даре Провидения мужчине, который, если мы сами его не принизим, высветит все, что в нас есть хорошего. Я не знал, как любовь женщины может преисполнить всю жизнь мужчины и все его действия бескорыстием. Не знал, как легко быть благородным, когда кто-то воспринимает благородство как должное, и ты им обладаешь. Или как расширяются горизонты, и жизнь становится интересной, когда смотришь на нее не двумя глазами, а четырьмя. Понимаешь, мне предстояло многому научиться, но думаю, что я всему научился.

Было вполне естественно, что смерть бедного Фреда сблизит меня с этой семьей. И его холодная рука, которую я сжимал тем утром, повела меня к счастью. Я часто у них бывал, и мы совершали недолгие прогулки. Потом ко мне приехала погостить мама и заставила мисс Уильямс посереть, найдя пыль в самых потаенных уголках дома. Она в жутком молчании передвигалась с метлой в одной руке и совком в другой, чтобы напасть на паутину, обнаруженную в пивном погребе. Ее присутствие позволило мне ответить на гостеприимство, которое я получал у Лафорсов, и это еще больше нас сблизило.

Но я никогда не напоминал им о нашей первой встрече. Однако как-то вечером разговор перешел на тему ясновидения, и миссис Лафорс решительно заявила, что не верит в него. Я взял у нее кольцо, прижал его ко лбу и сделал вид, что вглядываюсь в ее прошлое.

– Я вижу вас в купе поезда, – говорил я. – На вас шляпка с красным пером. Мисс Лафорс одета во что-то темное. Там еще молодой человек. Он довольно груб и обращается к вашей дочери «Винни», даже не будучи…

– Ой, мама, – воскликнула девушка, – конечно же, это он! Это лицо не отпускало меня, и я не могла вспомнить, где мы его видели.

Есть вещи, о которых мы не говорим с другими, даже если знаем друг друга так же, как мы с тобой. Зачем нам это, когда то, что больше всего нас занимает, состоит из плавных переходов от дружбы к близости, а от близости – к чему-то более священному, о чем едва ли можно писать, а еще меньше – вызывать интерес у других? Наконец, настало время, когда им надо было уехать из Берчспула, и мы с мамой зашли к ним попрощаться.

– Вы скоро вернетесь в Берчспул? – спросил я.

– Мама пока не знает.

– Возвращайтесь скорей и станьте моей женой.

Весь вечер я обдумывал и прикидывал, как бы поизящнее к этому подойти и как поучтивее выразиться – и вот жалкий результат! Возможно, мои сердечные чувства смогли проявиться даже в этих убогих словах. Судить предстояло только ей, и она была того же мнения.

Я был так погружен в свои мысли, что мы с мамой успели дойти до Оукли-Виллы, прежде чем я открыл рот.

– Мама, – сказал я, – я сделал предложение Винни Лафорс, и она его приняла.

– Мой мальчик, – ответила она, – ты настоящий Пакенгем.

Вот так я узнал, что одобрение мамы достигло стадии восторженности. Понадобилось несколько дней, пока я не заявил, что не возражаю против пыли под книжным шкафом, прежде чем моя старушка нашла во мне черты Монро.

Изначально свадьба была назначена на полгода спустя, но мы постепенно сократили время ожидания до пяти, а потом до четырех месяцев. Мой доход в то время вырос до двухсот семидесяти фунтов, и Винни с некоей загадочной улыбкой согласилась, что мы прекрасно сможем прожить на эти деньги, тем более что женатый врач зарабатывает больше. Загадочность ее улыбки прояснилась, когда за несколько недель до свадьбы я получил чрезвычайно напыщенный документ на синей бумаге, в котором «Мы, Браун и Вудхаус, поверенные в делах далее упоминаемой Виннифред Лафорс, настоящим заявляем…» поведали мне удивительные вещи на исключительно скверном английском. Смысл текста после удаления «ввиду того» и «вышеозначено» состоял в том, что у Винни был свой доход примерно сто фунтов в год. Это не заставило меня любить ее крепче, но в то же время было бы глупо сказать, что я не обрадовался, или отрицать, что в противном случае наша жизнь сложилась бы хуже.

Бедняга Уайтхолл зашел ко мне утром в день свадьбы. Он пошатывался под тяжестью изящного японского шкафчика, который тащил из меблированных комнат. Я пригласил его с собой в церковь, и старик был просто великолепен в своем белом жилете и шелковом галстуке. Между нами говоря, я немного нервничал, как бы возбуждение не сбило его с ног, как тогда перед званым ужином, но его внешний вид и поведение были исключительно примерными. За несколько дней до церемонии я познакомил его с Винни.

– Вы меня простите, доктор Монро, сэр, что я скажу, что вы, ей…, счастливый человек, – проговорил он. – Сунули руку в ящик и в первый раз вытащили угря, это и одноглазый увидит. А я вот за три попытки каждый раз вытаскивал змею. Будь рядом со мной достойная женщина, доктор Монро, сэр, я не превратился бы в никуда не годного капитана военно-транспортного судна на половинной пенсии.

– Мне казалось, что вы были женаты два раза.

– Три раза, сэр. Двух похоронил. Третья живет в Брюсселе. Ну, я буду в церкви, доктор Монро, сэр, можете быть уверены, что никто не желает вам счастья больше, чем я.

Однако желавших мне счастья было много. О свадьбе прослышали все мои пациенты, рассевшиеся на скамьях и выглядевшие удручающе здоровыми. Мой сосед доктор Портер тоже пришел, а старый генерал Уэйнрайт провел Винни к алтарю. Моя мама, миссис Лафорс и мисс Уильямс сидели в первом ряду, а сзади я приметил раздвоенную бороду и морщинистое лицо Уайтхолла. Рядом с ним стоял раненый лейтенант, сбежавший с кухаркой, и целая вереница последовавших за своим собутыльником кутил. Когда были сказаны полагавшиеся слова, и формальный обряд попытался освятить то, что уже было священным, мы под звуки свадебного марша прошли в ризницу, где моя милая мама разрядила напряженность и расписалась не там, где нужно, так что по всему выходило, что она только что вышла замуж за священника. Среди поздравлений и доброжелательных лиц мы стояли вместе на ступенях церкви, жена держала меня под руку, и мы смотрели на открывшуюся нам знакомую дорогу. Но это была не видимая глазами дорога, а скорее жизненный путь, куда шире, чем место, где мы стояли, по которому было приятно идти, но который все же был окутан туманом. Будет он длинным или коротким? Поведет ли он вверх или вниз? По крайней мере, для Винни он должен быть гладок, если таковым его сможет сделать любовь мужа.

Мы на несколько недель уехали на остров Мэн и вернулись на Оукли-Виллу, где мисс Уильямс ждала нас в доме, в котором даже моя мама не нашла бы ни пылинки и который оброс серией забавных легенд о толпах пациентов, в мое отсутствие перекрывавших улицу. Моя практика и вправду очень выросла, и в последние шесть месяцев я, не загружаясь работой по горло, всегда был занят. Мои пациенты люди бедные, и мне приходится работать за скромную плату, но я по-прежнему учусь и посещаю местную больницу, чтобы не отставать от прогресса и быть готовым к новым делам. Бывает время, когда я раздражаюсь, что не могу играть большую роль, нежели моя теперешняя, но я полностью счастлив, и, если судьба не применит меня на что-то еще, я доволен жизнью, хочу прожить ее именно так и умереть там, где сейчас нахожусь.

Возможно, ты задашься вопросом, как мы с женой ладим в религиозных вопросах. Что ж, у нас у каждого свои взгляды. Зачем мне кого-то обращать в свою веру? Ради какой-то абстрактной истины я не стану лишать ее детской веры, от которой ее жизнь становится легче и ярче. В своих сумбурных письмах я дал тебе превратное представление о себе, если ты вычитал в них какую-то озлобленность против традиционных верований. Будучи далеким от утверждения, что все они ложны, я бы лучше выразил свою позицию, сказав, что все они истинны. Провидение не использовало бы их, не будь они лучшими имеющимися в наличии инструментами и в этом смысле божественными. Я не согласен, что они истина в последней инстанции. Их место займет более простая и более универсальная вера, когда к ней будет готов человеческий разум. Я верю, что вера эта будет основываться на критериях абсолютной и доказательной истины, которые я излагал. Но для некоторых умов и возрастов по-прежнему наиболее удобны старые верования. Если они достаточно хороши для использования их Провидением, они достаточно хороши, чтобы мы их выносили. Нам нужно лишь дождаться выживания самого истинного верования. Если я высказал в их адрес хоть что-то агрессивное, оно было направлено против тех, кто желает ограничить милости Господни в угоду своей обособленной группе, или желающим воздвигнуть вокруг религии Великую китайскую стену без приспособления к новейшим истинам и без надежды на расширение в будущем. Вот с ними у первопроходцев прогресса никогда не будет мира. Что же до моей жены, я столь же скоро вторгнусь в ее невинные молитвы, как она уберет с моего стола книги по философии. В ее взглядах нет узости, но, если человек смог бы встать на самую вершину умственной открытости и широты, он бы, несомненно, увидел, что даже узость кругозора имеет свое предназначение.

Примерно год назад я узнал новости о Каллингворте от Смитона, игравшего с ним в одной футбольной команде в колледже и навестившего его, будучи проездом в Брэдфилде. Рассказ его был не очень-то оптимистичен. Практика значительно сократилась. Люди, несомненно, привыкли к его эксцентричности, и она больше их не впечатляла. Опять же было два судебно-медицинских расследования, от которых создавалось впечатление, что он злоупотреблял сильнодействующими препаратами. Если бы следователь увидел сотни случаев излечения, которых Каллингворт добился при помощи тех же лекарств, он бы не был столь уверен в своих критических оценках. Но, сам понимаешь, врачи-конкуренты Каллингворта не были расположены к тому, чтобы хоть как-то встать на его сторону. Он никогда особо не обращал на них внимания и не считался с ними.

Помимо сокращения практики я с сожалением узнал, что у Каллингворта вновь проявились признаки странной подозрительности, которая всегда казалась мне наиболее безумной среди его странностей. Все его отношение ко мне служило тому примером, но, насколько я помню, это было его характерной чертой. Даже в те далекие времена, когда они жили в четырех комнатенках над бакалейной лавкой, помню, он настоял на том, чтобы замазать в одной из спален все до единой щели из страха перед воображаемой инфекцией. Его также постоянно преследовала боязнь подслушивания, отчего он посреди разговора вскакивал и бросался к двери, распахивая ее с мыслью поймать кого-то за подслушиванием. Помню, как однажды он задел служанку с чайным подносом, которая с пораженным лицом застыла среди летящих во все стороны чашек и кусочков сахара.

Смитон рассказал, что эта боязнь приняла форму уверенности, что кто-то замышляет отравить его медью, против чего он предпринимает самые изощренные меры предосторожности. Чрезвычайно странно, говорил Смитон, наблюдать за Каллингвортом за столом, поскольку он сидит в окружении замысловатого химического прибора, ретортов и бутылочек, с помощью которых проверяет каждое блюдо. Я не мог не рассмеяться от рассказа Смитона, но все же это был смех сквозь слезы. Из всех горестей угасание достойного человека – самая печальная.

Я не думал, что мне снова придется встретиться с Каллингвортом, однако судьба вновь свела нас вместе. Я всегда хорошо к нему относился, хотя и понимал, что он бессовестно этим пользовался. Я частенько гадал: окажись я с ним лицом к лицу, схватил бы я его за горло или нет. Тебе будет интересно узнать, что же произошло на самом деле.

Однажды примерно неделю назад я собрался идти на обход больных, как мальчишка принес мне записку. У меня перехватило дыхание, когда я увидел знакомый почерк и понял, что Каллингворт в Берчспуле. Я позвал Винни, и мы вместе прочли послание.

«Дорогой Монро, – говорилось в нем, – Джеймс остановился здесь на несколько дней. Мы собираемся уехать из Англии. Он был бы рад во имя старой дружбы поболтать с вами перед отъездом.

С совершенным почтением,

Гетти Каллингворт».

Почерк был его и манера письма тоже, так что он явно пошел на свойственную ему неуклюжую хитрость, написав от имени жены, чтобы не нарваться на прямой отказ. Любопытно, что обратный адрес был указан как Кадоган-Террас, что в двух шагах от меня.

Мне не хотелось идти, но Винни выступила за мир и прощение. Женщины, ни на что не претендующие, неизменно получают все, так что моя очаровательная женушка всегда добивается своего. Через полчаса я явился в Кадоган-Террас со смешанными чувствами, но добрые все-таки преобладали. Я пытался верить, что отношение ко мне Каллингворта – результат патологии пораженного болезнью мозга. Если бы меня ударил бредящий человек, я бы не обиделся. Вот так я, наверное, смотрю на мир.

Если Каллингворт по-прежнему сохранял ко мне неприязнь, то он искусно это скрывал. Но я по опыту знал, что его веселая и громогласная манера Джона Булля способна скрыть очень многое. Его жена была более открытой, и по ее сжатым губам и холодным серым глазам я смог заключить, что она, по крайней мере, помнит прежнюю ссору. Каллингворт изменился мало и казался таким же оптимистичным и оживленным, как и прежде.

– Я в отличной форме, дружище! – воскликнул он, колотя себя кулаками в грудь. – Играл на прошлой неделе в Лондоне за шотландцев на открытии сезона и пробыл на поле от свистка до свистка. На короткие дистанции бегаю не очень хорошо, ты, наверное, тоже, Монро, а? Но бегаю исправно. Последний матч я запомню надолго, потому что на следующей неделе уезжаю в Южную Америку.

– Значит, в Брэдфилд ты больше не вернешься?

– Слишком уж он провинциален, дружище! Что толку в деревенской практике с какими-то жалкими тремя тысячами в год или вроде того для человека, которому нужен размах? Моя голова высовывалась на одном краю Брэдфилда, а ноги на другом. Там места даже для Гетти не хватало, не говоря уж обо мне! Я теперь занимаюсь глазами, дружище. Глаза – это целое состояние. Человек трясется ради полкроны за лечение груди или горла, но отдаст последний фунт за глаза. В ушах хорошие деньги, но глаза – это золотое дно.

– Как? – вскричал я. – В Южной Америке?

– Именно в Южной Америке! – воскликнул он, меряя шагами убогую комнатку. – Вот послушай, старина! Это огромный континент от экватора до айсбергов, и там нет никого, кто мог бы скорректировать астигматизм. Что они знают о современной глазной хирургии и рефракции глаза? Да и в английской глубинке о них знают немного, не говоря уж о Бразилии. Старина, если бы ты только знал, сколько там по всему континенту косоглазых миллионеров, сидящих на деньгах и ждущих окулиста. А, Монро? Черт подери, я вернусь и скуплю весь Брэдфилд, а потом отдам его официанту как чаевые.

– Значит, ты думаешь обосноваться в большом городе?

– В городе! Да что мне толку от города? Я там весь континент выжму. Буду работать город за городом. Посылаю агента в очередной город сказать, что я приезжаю. «Такое бывает раз в жизни, – говорит он. – Не надо ехать в Европу, она сама к вам приедет. Косоглазие, катаракта, воспаление радужной оболочки, рефракционные нарушения – все, что угодно. Сеньор Каллингворт вылечит все и вся!» Разумеется, они пачками сбегаются ко мне, потом я приезжаю и собираю деньги. Вот мой багаж! – показал он на два огромных баула в углу комнаты. – Это линзы, дружище, вогнутые и выпуклые, там их сотни. Я проверяю зрение, там же выписываю очки и отсылаю пациента восторженно кричать. Затем я нагружаю корабль и возвращаюсь домой, если только не куплю какое-нибудь небольшое государство и не стану им управлять.

Конечно, его слова звучали совершенно абсурдно, но вскоре я увидел, что он проработал детали и у его проектов имелась практическая сторона.

– Я работаю в Баие, – сказал он. – Мой агент обрабатывает Пернамбуку. Когда Баия выжата досуха, я переезжаю в Пернамбуку, а агент плывет в Монтевидео. Так что мы работаем плотно, оставляя за собой шлейф из очков. Все будет работать, как часы.

– Тебе надо будет говорить по-испански, – заметил я.

– Да нет, не нужен никакой испанский, чтобы вонзить человеку в глаз скальпель. Все, что надо выучить по-испански – это «Деньги на бочку, в кредит не лечу». Вот и все.

Мы долго и интересно поговорили обо всем случившемся с нами, но без отсылки к прежней ссоре. Каллингворт не признавал, что уехал из Брэдфилда по причине сокращения практики или из-за чего-то еще, кроме как того, что город был слишком мал для него. Его изобретение пружинно-затворного экрана, по его словам, получило благоприятный отзыв со стороны одной из ведущих частных судостроительных компаний в Клайде, и существовала большая вероятность, что его примут к разработке.

– Что же до магнита, – говорил он, – то мне очень жаль свою страну, но она больше не владычица морей. Придется отдать изобретение немцам. Тут моей вины нет, и не надо меня обвинять, когда разразится катастрофа. Я подал заявку в Адмиралтейство и мог бы быстро заставить понять ее суть учеников школы-интерната. Какие письма я получал, Монро! Прочувствованные и на синей бумаге. Когда начнется война, я покажу эти письма, и кого-то повесят. Там вопросы о том и о сем. Наконец, меня спросили, к чему я предполагаю крепить магнит. Я ответил, что на любой твердый непробиваемый объект вроде лба чиновника из Адмиралтейства. Ну, на этом все и кончилось. Мне написали учтивое письмо и вернули аппарат. Я учтиво ответил, чтобы они пошли к дьяволу. Вот финал великого исторического события. Как тебе, Монро, а?

Мы расстались добрыми друзьями, но, полагаю, с оговорками с обеих сторон. Напоследок он посоветовал мне убраться из Берчспула.

– Ты можешь достичь большего, гораздо большего, дружище, – сказал он. – Посмотри мир, а когда увидишь уютную норку, цепляйся за нее обеими руками. Их вокруг масса, если кто-то готов их осваивать.

Это были последние слова Каллингворта, и видел я его в последний раз, поскольку он почти сразу же уехал в поисках своего странного предприятия. У него должно все получиться. Он человек, которого ничто не остановит. Я желаю ему удачи и всяческого добра, но в глубине души все-таки не доверяю ему и буду рад узнать, что нас разделяет Атлантический океан.

Что ж, Берти, перед нами открывается счастливая и спокойная, пусть и не очень активная жизнь. Нам обоим идет двадцать пятый год, и не будет самонадеянным рассчитывать еще на тридцать пять лет. Предвижу постепенное расширение практики, разрастающийся круг друзей, присоединения к тому или иному местному движению с последующим депутатством или, по крайней мере, членством в муниципальном совете. Не очень амбициозная программа, верно? Но она мне по плечу, а другой я не вижу. Нужно с благодарностью принимать то, что мир станет для меня чуточку лучше. Даже на этой маленькой сцене у нас две стороны, и можно что-то сделать, встав на сторону широты взглядов, терпимости, благотворительности, умеренности, мира и добра к людям и животным. Больших вершин мы достичь не сможем, но даже малые что-нибудь да значат.

До свидания, дружище, и помни, что, когда приедешь в Англию, двери нашего дома всегда для тебя открыты. В любом разе, теперь, когда у меня есть твой адрес, я снова напишу тебе в ближайшие недели. Передай наилучшие пожелания миссис Свонборо.

Всегда твой,

Дж. Старк Монро.

[Это последнее письмо, которое мне довелось получить от моего бедного друга. В тот год (1884-й) он поехал встречать Рождество с родными и попал в железнодорожную катастрофу со смертельным исходом в Ситтингфлите, где пассажирский экспресс влетел в стоявший в депо товарный поезд. Доктор и миссис Монро были единственными пассажирами вагона сразу за локомотивом и погибли мгновенно, как и машинист вкупе с еще одним пассажиром. Подобный исход он выбрал бы вместе с женой, и никто из знавших их не пожалеет, что кто-то остался оплакивать другого. Его страховки в тысячу сто фунтов оказалось достаточно для обеспечения нужд его семьи, которая, ввиду болезни отца, была единственным мирским делом, которое могло вызвать у него беспокойство. – Г. С.]