Текст книги "Письма молодого врача. Загородные приключения"

Письмо одиннадцатое

Оукли-Вилла, Берчспул, 29 мая 1882 года

Берчспул действительно чудесное место, дорогой Берти, я-то кое-что о нем знаю, потому что за последние семь дней отмахал по его улицам добрые сто пятьдесят километров. Его минеральные источники были в моде сто с лишним лет назад, и город сохраняет множество следов своего аристократического прошлого, неся их, как графиня-эмигрантка выцветшее платье, некогда шуршавшее в Версале. Я забыл новые шумные пригороды с шикарными промышленниками и их растущим богатством, и живу в странном и несущем здоровье старом городе. Волна моды давно схлынула, но печать мрачной респектабельности осталась. На главной улице можно увидеть длинные железные гасители у оград домов, в которых факельщики тушили факелы вместо того, чтобы их затаптывать или бить ими о тротуар, как было принято в менее фешенебельных кварталах. Бордюры тротуаров здесь очень высокие, чтобы леди Тизл или миссис Снирвелл могли выйти из повозки или паланкина, не запачкав изящных атласных туфелек. Это наводит меня на мысли, какое же все-таки нестабильное химическое соединение этот человек. Декорации тут все такие же, а актеры рассыпались на водород, кислород, азот и углерод с примесями железа, кремния и фосфора. Корыто с химическими элементами и три ведра воды – вот сырье, из которого сделана дама в паланкине! Это любопытная двусторонняя картинка, если напрячь воображение. С одной стороны – франты-аристократы, жеманные дамы, интриганы-придворные, плетущие сети, и все они преследуют свои низменные цели. Затем скачок в сотню лет. И что там в углу старого склепа? Маргарин, холестерин, карбонаты, сульфаты и трупный яд! Мы с отвращением отворачиваемся, и когда уходим, несем с собой то, от чего бежим.

Однако заметь, Берти, я очень уважаю человеческое тело и считаю, что оно унижено и оклеветано святыми и теологами: «наша грубая оболочка» и «наша жалкая смертная плоть» суть определения, в которых, на мой взгляд, больше богохульства, чем благочестия. Унижение Его творения не есть восхваление Творца. Какого учения или веры мы бы не придерживались касательно души, не может, на мой взгляд, быть никакого сомнения в бессмертии тела. Материя может трансформироваться (и преобразовываться), но она не может быть уничтожена. Если комета столкнется с нашей планетой и разнесет ее на миллион осколков, которые разлетятся по всей Солнечной системе, если ее огнедышащее дыхание станет лизать поверхность Земли, пока с нее не слезет оболочка, как кожура с апельсина, то даже по прошествии сотни миллионов лет каждая мельчайшая частичка наших тел будет существовать в других формах и сочетаниях, это верно. Но это будут те же атомы, из которых состоит указательный палец руки, пишущей эти строки. Так и ребенок из одних и тех же деревянных кубиков может построить стену и разметать ее по столу, потом башню, снова ее снести и играть ими дальше.

Но как же наша индивидуальность? Я часто задумываюсь, а не прилипнут ли ее частицы к нашим атомам? Станет ли прах Джонни Монро вместилищем чего-то из него, и будет ли он отличаться от останков Берти Свонборо? Думаю, весьма возможно, что мы и вправду оставляем свой отпечаток в единицах нашей собственной структуры. Есть факты, которые показывают, что любая крошечная органическая клетка, из которых состоит человек, в своем микрокосме содержит полную миниатюру личности, частью которой она является. Яйцеклетка, из которой все мы рождаемся, как ты знаешь, столь мала, чтобы пронзить ее кончиком тончайшей иглы, однако внутри этого шарика заключен потенциал не только воспроизводства черт двух личностей, но и их привычки и образ мыслей. Ну, если столько содержится в одной-единственной клетке, то возможно, что молекула и атом вмещают гораздо больше, чем мы думаем.

Ты когда-нибудь имел дело с дермоидными кистами? Мы один раз столкнулись с таким явлением у Каллингворта незадолго до его болезни, что доставило нам немало волнений. Мне они представляются крохотными просветами, через которые можно глубоко заглянуть в творения природы. В нашем случае больной, работавший на почте, обратился с припухлостью над бровью. Мы вскрыли ее, полагая, что это абсцесс, и внутри обнаружили волоски и рудиментарную челюсть с зубами. Ты знаешь, что в хирургии подобные случаи встречаются довольно часто, и ни один музей патологоанатомии не обходится без таких экспонатов.

Но что мы из этого выносим? Столь поразительное явление должно иметь глубокий смысл. И он, по-моему, может состоять лишь в одном, что каждая клетка тела обладает скрытой способностью к воспроизведению всего индивидуума – иногда под влиянием особых обстоятельств и некоего неисследованного нервного или сосудистого возбуждения. Одна из этих микроскопических частиц действительно делает неуклюжую попытку в этом направлении.

Но, господи боже, куда я забрел? Все началось с берчспулских фонарей и столбов. А я-то сел написать конкретное письмо. Однако даю тебе разрешение в отместку быть столь догматичным и дидактичным, сколь ты пожелаешь. Каллингворт говорит, что моя голова похожа на лопнувшую коробочку, из которой в разные стороны летят семена. Бедные семена, боюсь, какие-то куда-то попадут – или нет – по воле судьбы.

В последний раз я писал тебе вечером после своего приезда сюда. Наутро я занялся делами. Ты удивишься (по крайней мере, я был удивлен), увидев, каким я могу быть точным и методичным. Прежде всего я отправился на почту и за шиллинг купил большую карту города. Вернулся и приколол ее к столу у себя в комнате. Затем я принялся изучать ее и наметил несколько маршрутов, чтобы обойти все улицы. Ты понятия не имеешь, что это такое, пока не возьмешься за дело. Я завтракал, выходил около десяти утра, ходил до часа, скромно обедал (вполне укладываясь в три пенса), затем снова ходил до четырех, возвращался и записывал результаты. Каждый пустующий дом я помечал крестиком, а каждого врача – кружком. К концу поисков у меня были полные табличные данные по всему городу, и можно было одним взглядом оценить, где возможно обосноваться, и какое там будет противодействие.

Тем временем я обзавелся совершенно неожиданным союзником. На второй вечер дочь хозяйки торжественно вручила мне карточку жильца снизу. На ней было написано «Капитан Уайтхолл», а чуть пониже в скобках: «Военно-транспортный флот». На обороте карточки были строки: «Капитан Уайтхолл (военно-транспортный флот) свидетельствует свое почтение доктору Монро и будет рад видеть его у себя за ужином в 8:30». На это я ответил: «Доктор Монро свидетельствует свое почтение капитану Уайтхоллу (военно-транспортный флот) и с радостью принимает его любезное приглашение». Я понятия не имел, что означает «военно-транспортный флот», но решил включить это словосочетание в ответ, поскольку капитан, похоже, придает этому особое значение.

Спустившись вниз, я увидел забавно выглядевшую фигуру в сером домашнем халате с лиловым поясом. Это был пожилой мужчина с седеющими волосами не белого, а мышиного цвета. Усы и борода у него, однако, были желтовато-каштановые, а лицо худощавое, но в то же время опухшее, испещренное мелкими морщинками, с мешками под удивительными светло-голубыми глазами.

– Ей-богу, доктор Монро, сэр, – сказал он, пожимая мне руку. – С вашей стороны очень любезно было принять соседское приглашение. Да, сэр, ей-богу!

Это предложение оказалось очень характерным для него, поскольку он почти всегда начинал и заканчивал говорить божбой, а середина, как правило, была отмечена изысканной вежливостью. Формула эта была настолько регулярной, что я могу ее опускать, а ты сам ее додумаешь при описании его реплик. Многоточие тебе об этом напомнит.

– Я всю жизнь привык дружить с соседями, доктор Монро, а соседи мне попадались ох какие странные. Ей…, сэр, видите, я человек скромный, а сидел с генералом по правую руку и с адмиралом по левую, ногами же упирался в британского посла. Я тогда командовал военным судном «Хеджира» в Черном море в 1855 году. Взорвался он во время шторма в Балаклавской бухте, и мало что от него осталось.

В комнате стоял сильный запах виски, а на каминной полке красовалась откупоренная бутылка. Сам капитан говорил, как-то странно запинаясь, что я поначалу отнес на счет дефекта речи, но его шаткая походка, когда он вернулся к креслу, показала мне, что он уже основательно нагрузился.

– Не могу предложить вам много, доктор Монро, сэр. Ножку… утки и компанию моряка. Не королевских ВМС, сэр, хотя я в обхождении… получше, чем некоторые из тамошних. Нет, сэр, под чужим флагом я не живу и после имени не ставлю «королевские ВМС». Но я слуга королевы, ей… Никаких там суденышек-торгашей! Выпейте, сэр! Напиток хороший, а я уж немало на своем веку выпил, чтобы ощущать разницу.

За ужином я подобрел от выпивки и еды и поведал своему новому знакомому о планах и намерениях. Пока я не ощутил удовольствия от разговора, то не осознавал, насколько же мне одиноко. Он выслушал меня с сочувствием и, к моему ужасу, налил мне полный стакан чистого виски. Он так разошелся, что я лишь смог уговорить его отказаться от второй порции.

– Все у вас получится, доктор Монро, сэр! – вскричал он. – Уж я-то в людях разбираюсь с первого взгляда, и у вас все получится. Вот вам моя рука, сэр, я с вами! Не стыдитесь пожать ее, ей…, хоть я и сам так говорю, она была открыта бедным, а не негодяям с тех пор, как я вышел из пеленок. Да, сэр, из вас бы вышел хороший судовой помощник, и я… рад, что вы со мной на одной палубе.

Весь остаток вечера он пребывал в навязчивом заблуждении, что я прибыл служить под его командой, и читал мне долгие наставления о корабельной дисциплине, по-прежнему обращаясь ко мне как «доктор Монро, сэр». Наконец, его разговоры стали невыносимыми: болтливый молодой человек противен, но от болтливого старика просто тошнит. Чувствуешь, что седина в волосах, как белизна горных вершин, должна знаменовать достигнутые высоты. Я встал и пожелал ему спокойной ночи, запомнив его откинувшимся на спинку стула, в сером халате, с изжеванным окурком сигары в углу рта, с облитой виски бородой и с полуостекленевшим взглядом ухмыляющегося сатира. Мне пришлось выйти на улицу и походить с полчаса, прежде чем я достаточно проветрился, чтобы лечь спать.

Соседа мне вообще больше видеть не хотелось, однако на следующий день он вошел, когда я завтракал, благоухая, как распивочная: запах виски источали все его поры.

– Доброе утро, доктор Монро, сэр, – произнес он, протягивая мне трясущуюся руку. – Поздравляю вас, сэр! Вы выглядите свежим, …, свежим, а у меня в голове звенит, как в магазине игрушек. Мы хорошо и приятно провели вечер, мне не на что жаловаться, но вот… меня раздражает здешний расхолаживающий воздух. Не выношу его. В прошлом году от него у меня начались кошмары, и жду, когда они придут. Полагаю, вы отправитесь на поиски дома?

– Сразу после завтрака.

– Меня это дело чертовски интересует. Можете думать, что это… нахальство, но вот такой уж я человек. Пока есть силенки, брошу канат всякому, кому буксир нужен. Вот что я вам скажу, доктор Монро, сэр. Я пойду одним галсом, а вы другим, и я вам доложу, попадется ли мне что-то стоящее.

Похоже, выхода у меня не было: или взять его с собой, или же он один пойдет, так что я его поблагодарил и дал ему полный карт-бланш. Каждый вечер он возвращался, как правило, полупьяный, пройдя свои пятнадцать-двадцать километров так же добросовестно, как и я. Он приходил с самыми несуразными предложениями.

Однажды он вступил в переговоры с хозяином большого магазина, торговавшего всякой всячиной, где был прилавок в восемнадцать метров длиной. Он напирал на то, что знает хозяина гостиницы совсем недалеко по противоположной стороне улицы, у которого дела идут очень хорошо. Бедный старина «военно-транспортный флот» старался так, что я был искренне тронут и благодарен ему, однако я всем сердцем хотел, чтобы он прекратил свои старания. Агент из него был совсем никакой, и я не знал, какой еще сумасбродный шаг он предпримет от моего имени. Он познакомил меня с двумя господами. Одним из них был странного вида человек по фамилии Терпи, который перебивался на пенсию по ранению, потеряв, будучи лишь старшим гардемарином, один глаз и одну руку в сражении под непроизносимым местечком в войне с маори в Новой Зеландии. Другим был молодой человек с внешностью поэта и грустным лицом, как я понял, из хорошей семьи, от которого отказалась родня из-за его связи с кухаркой. Звали его Карр, и его главной особенностью было то, что он, крайне последовательный в своей непоследовательности, в прострации, в которой он постоянно пребывал, всегда мог определить время суток. Он наклонял голову, прислушивался к своим симптомам, а затем довольно точно называл время. «Внеурочная» выпивка выбивала его из колеи: если влить в него виски утром, он раздевался и ложился спать до вечера в полной убежденности, что все часы сошли с ума. Двое этих странных выпивох были среди тех суденышек, которым, по его словам, старик Уайтхолл «бросил канат». И долго после того, как я ложился спать, я слышал звон бокалов и стук выколачиваемых о каминную решетку трубок.

Так вот, закончив свое обследование пустующих домов и врачей, я обнаружил, что сдается одна вилла, которая в полной мере соответствовала моим целям. Во-первых, она стоила относительно недорого – сорок фунтов в год, с налогами – пятьдесят. Фасад выглядел прилично. Сада не было. С одной стороны от дома находился зажиточный квартал, с другой – бедный. Наконец, дом располагался почти что на перекрестке четырех улиц, одна из которых являлась центральной. С учетом всего, если бы я заполучил дом для своей практики, я едва ли мог бы желать чего-то лучшего, и меня трясло от дурных предчувствий, как бы кто-нибудь не успел к агенту по недвижимости раньше меня. Я заспешил и влетел в контору так стремительно, что немного напугал чопорного клерка.

Однако его ответы меня обнадежили. Дом по-прежнему сдавался. Он находился в другом квартале, но я мог занять его. Я должен был подписать договор аренды сроком на год и, как заведено, заплатить за квартал вперед. Не знаю, изменился я в лице или нет при этих словах.

– Вперед! – бросил я как можно беззаботнее.

– Так заведено.

– Или представить поручительство.

– Ну, конечно же (вот так!), все зависит от поручителей.

– Для меня это особого значения не имеет, – ответил я (да простит меня небо!). – И, если для вашей фирмы тоже, я мог бы также заплатить за квартал, как и впоследствии.

– Каких поручителей вы хотите назвать? – спросил клерк.

Сердце у меня екнуло от радости, поскольку я знал, что все идет хорошо. Мой дядя, как ты знаешь, получил рыцарское звание после службы в артиллерии, и, хоть я его ни разу не видел, я знал, что он выручит меня в трудную минуту.

– Мой дядя, сэр Александр Монро, Лисмор-Хаус, Дублин, – ответил я. – Он с радостью ответит на любой запрос так же, как и доктор Каллингворт из Брэдфилда.

Я сразил его наповал. Это было видно в его глазах и по изгибу спины.

– Не сомневаюсь, что этого будет достаточно, – сказал клерк. – Соизвольте подписать договор.

Я подписал, и Рубикон был перейден. Жребий был брошен. Что бы ни случилось, вилла Оукли стала моей на двенадцать месяцев.

– Ключ сейчас возьмете?

Я почти что выхватил ключ из его руки. Затем побежал вступать во владение своей собственностью. Никогда не забуду своих ощущений, дорогой мой Берти, когда ключ щелкнул в замке, и дверь распахнулась. Это был мой дом, мой собственный! Я захлопнул дверь, шум улицы стих, и я, стоя в пустой запыленной прихожей, почувствовал такое благостное уединение, которого не знал раньше. Впервые в жизни я стоял в жилище, за которое не было заплачено кем-то другим.

Затем я прошелся с восторгом первооткрывателя по комнатам. На первом этаже их было две по двадцать четыре квадратных метра каждая, и я с удовлетворением заметил, что обои на стенах в приличном состоянии. В передней разместится кабинет, а в задней – приемная, хотя я особо не задумывался, что кому-то придется ждать. Настроение у меня было превосходное, и я протанцевал в каждой комнате в знак вступления в собственность.

Потом я по деревянной винтовой лестнице спустился в подвал, где располагались полуосвещенные кухня и посудомойная с асфальтовым полом. Зайдя в посудомойную, я вытаращил глаза. Из каждого угла на меня скалились ряды человеческих челюстей. Это была прямо-таки Голгофа! В полумраке эффект был совершенно кладбищенский. Но как только я подошел и взял в руки одну из челюстей, мистификация развеялась. Все челюсти были гипсовыми, и оставил их там прежний жилец, зубной врач. Более приветливо выглядели стоявшие в углу большой деревянный шкаф с ящиками и изящный буфет. Для полноты обстановки не хватало стола и стула.

Потом я поднялся наверх и отправился на второй этаж. Там было две просторных комнаты. Одна будет спальней, а другая – запасной для оказий. Еще один лестничный пролет – и еще две комнаты. Одна для прислуги, когда я ей обзаведусь, а другая – для гостей.

Из окон открывался вид на волнистую серую изнанку города с пятнами зеленых крон деревьев. День стоял ветреный, и по небу медленно плыли тучи с разрывами голубого между ними. Не знаю, как так получилось, но, когда я стоял и глядел в грязные окна пустых комнат, меня внезапно охватило чувство собственной значимости и ответственности перед некоей высшей силой. Здесь начнется новая глава моей жизни. Чем она закончится? Я полон сил и таланта. Как я ими распоряжусь? Весь мир с улицами, кэбами, домами, похоже, исчез, и крошечная фигурка осталась лицом к лицу с Правителем вселенной. Я не по своей воле опустился на колени, и даже тогда у меня не нашлось слов. Остались лишь смутные стремления, чувства и шедшее из глубины сердца желание подставить плечо огромному колесу добра. Что я мог сказать? Каждая молитва, похоже, основана на идее, что Бог – это просто очень большой человек, что Его нужно просить, превозносить и благодарить. Должна ли шестеренка колеса скрипеть во славу Инженера? Пусть лучше крутится и меньше скрипит. Однако признаюсь, что я пытался облечь душевный подъем в слова. Хотелось прочесть молитву, но когда я чуть позже прикинул все эти «предположим, что» и «в случае, если», которыми изобиловала моя речь, то она показалась бы похожей на юридический документ. И все же, когда я снова спускался вниз, я чувствовал себя спокойнее и счастливее.

Говорю тебе все это, Берти, потому что, если бы я ставил разум выше эмоций, мне не хотелось бы, чтобы ты решил, что я чужд наплыву последних. Я чувствую, что все сказанное мною о религии слишком холодно и академично. Я чувствую, что говорить нужно теплее, ласковее и утешительнее. Но если ты просишь меня обрести это ценой принуждения себя поверить в истинность чего-то, против чего протестует мое высокое начало, то ты продаешь свой дурман слишком дорого. Я – солдат-доброволец «Божьей напрасной надежды» и буду рваться вперед до тех пор, пока не увижу развевающееся передо мной знамя правды.

Так, следующими заботами были обзаведение лекарствами и мебелью. Насчет первого я был уверен, что получу их по долгосрочному кредиту, а насчет второго я был в твердой решимости не влезать в долги. Я написал в фармацевтическую компанию, упомянув имена Каллингворта и отца, и заказал на двенадцать фунтов настоек, отваров, таблеток, порошков, мазей и посуды. По-моему, Каллингворт был одним из их крупных покупателей, так что я прекрасно знал, что к моему заказу отнесутся с должным вниманием.

Оставался более серьезный вопрос – о мебели. Я высчитал, что после выплаты арендной платы я смогу без особого ущерба для кошелька потратить на мебель четыре фунта – не очень большую сумму для большой виллы. У меня останется несколько шиллингов на жизнь, а прежде, чем они кончатся, подоспеет фунт Каллингворта. Однако эти фунты пойдут на уплату за жилье, так что я едва ли мог на них рассчитывать для удовлетворения насущных нужд. В разделе объявлений газеты «Берчспул пост» я вычитал, что вечером состоится распродажа мебели, и направился на аукцион, во многом не по своей воле, в компании капитана Уайтхолла, который был сильно пьян и рассыпался в любезностях.

– Ей-богу, мистер Монро, сэр, я вас не брошу. Я всего лишь старый моряк, во мне больше, наверное, выпивки, чем здравого смысла, но я слуга королевы и в каждый первый день квартала получаю пенсию. Я не выставляю себя военным моряком, но и с торгашами я не плавал. Вот я гнию в этой меблирашке, но ей…, доктор Монро, сэр, я провез семь тысяч вонючих турок в Балаклавский залив. Я с вами, доктор Монро, и вместе у нас все получится.

Мы приехали на аукцион и пристроились с краешка толпы в ожидании своего шанса. Вскоре появился очень симпатичный столик. Я кивнул и получил его за девять шиллингов. Затем три довольно привлекательных стула черного дерева с плетеными сиденьями. За каждый я отдал по четыре шиллинга. Потом металлическая подставка для зонтов за четыре шиллинга и шесть пенсов. Это роскошь, но я вошел во вкус. Тут выставили набор штор. Кто-то предложил пять шиллингов. Аукционист перевел взгляд на меня, и я кивнул. Они ушли ко мне за пять шиллингов и шесть пенсов. Позже я купил за полкроны красный квадратный половик, за девять шиллингов – небольшую металлическую кровать, за пять шиллингов – три акварели: «Весна», «Играющий на банджо» и «Виндзорский замок», за полкроны – небольшую каминную решетку, за пять шиллингов – туалетный набор и за три шиллинга восемь пенсов – еще один прямоугольный столик. За что бы я ни объявлял ставку, Уайтхолл вскидывал вверх свою ладонь, и вскоре я обнаружил, что он поднимает ее тогда, когда я не намеревался ничего покупать. Я едва не лишился четырнадцати шиллингов и шести пенсов за чучело попугая в стеклянном ящике.

– Его бы повесить в прихожей, доктор Монро, сэр, – сказал капитан, когда я сделал ему выговор.

– Мне бы самому пришлось повеситься в прихожей, если бы я так тратил деньги, – ответил я. – Я издержал все, что мог себе позволить, и нужно остановиться.

Когда аукцион закончился, я расплатился и велел погрузить свои покупки на тележку, а носильщик взялся доставить их за два шиллинга. Я обнаружил, что переоценил стоимость мебели, поскольку общие расходы составили чуть больше трех фунтов. Мы дошли до Оукли-Виллы, и я с гордостью сгрузил все приобретения в прихожей. И тут снова очень ярко проявилась доброта низших классов. Когда я расплатился с носильщиком, он прошел к своей тележке и вернулся с ковриком из пеньки – такого страшилища я раньше не встречал. Носильщик положил его за дверью и, не говоря ни слова и не обращая внимания на мои протесты и благодарности, скрылся во мраке вместе с тележкой.

На следующее утро я, рассчитавшись с хозяйкой, переехал в свой дом. Свой дом, дружище! Счет за комнаты оказался больше, чем я ожидал, поскольку я там лишь завтракал и пил чай, а обедал и ужинал всегда «в городе», как я высокопарно выразился. Однако я испытал облегчение, когда все уладил и прибыл с вещами в Оукли-Виллу. Накануне вечером торговец скобяными изделиями за полкроны прибил к ограде табличку, и когда я подъехал, она сверкала на солнце. Взглянув на нее, я очень смутился и проскользнул в дом с ощущением, что все обитатели улицы прильнули к окнам.

Но попав внутрь, я растерялся и не знал, с чего начать, потому что дел была масса. Я взял купленную за шиллинг и девять пенсов метлу и принялся за работу. Ты заметил, что я точен с маленькими суммами, потому что в них и содержится ключ ко всей ситуации. В саду я нашел дырявое цинковое ведро, которое пришлось очень кстати, потому что в нем я вынес все челюсти, которыми была забита кухня. Затем, повесив сюртук на газовый фонарь и засучив рукава, я новой метлой подмел прихожую и комнаты на первом этаже, вынося мусор в сад. Потом я то же самое проделал на втором этаже и в результате натащил в прихожую массу пыли, что свело прежнюю уборку на нет. Это меня раздосадовало, но, по крайней мере, послужило уроком, что в будущем уборку надо начинать с самого дальнего угла. Когда я закончил, то взмок и весь перепачкался, словно отыграл тайм на футбольном матче. Я вспомнил нашу опрятную домработницу и понял, какая же у нее прекрасная выучка.

Затем настало время расставлять мебель. С прихожей я быстро управился, поскольку обшивка стен была темной и хорошо смотрелась сама по себе. Единственной меблировкой были коврик и подставка для зонтов, но я за шесть пенсов купил три крючка, прикрепил их на стене и завершил картину, повесив на них шляпы. Наконец, поскольку голый пол выглядел очень мрачно, я перегородил прихожую одной из купленных штор и протянул ее назад, так что прихожая приняла какой-то восточный колорит и наводила на мысли, что за шторой находится множество комнат. Выглядело это эффектно, чем я очень возгордился.

Затем я перешел к самому важному – меблировке кабинета. Опыт работы с Каллингвортом научил меня, по крайней мере, одному: пациентам нет никакого дела до твоего дома, если они думают, что ты можешь их вылечить. Заронив в них эту мысль, можно жить в конюшне, а рецепты выписывать на коновязи. Однако в сложившихся условиях в течение долгого времени кабинет будет единственной по-настоящему обставленной комнатой в доме, и надо было подумать, как преподать ее в благоприятном свете.

Красный половик я постелил по центру и прибил к полу гвоздями с медными шляпками. Он выглядел меньше, чем я ожидал – красный островок посреди океана сосновых досок или почтовая марка посередине конверта. По центру я поставил стол с тремя книгами по медицине на одном краю, а на другом разместил стетоскоп и ящичек для перевязочного материала. Один стул, конечно, отправился к столу, затем я десять минут прикидывал, смотрятся ли два стула вместе, так сказать, блоком, или по одиночке в разных углах, чтобы создать видимость, что стульев много. Наконец, я поставил один из них перед столом, а другой сбоку. Потом прикрепил каминную решетку и развесил по стенам «Весну», «Играющего на банджо» и «Виндзорский замок», пообещав себе, что следующие полкроны истрачу на картинку для четвертой стены. К окошку поставил прямоугольный столик и установил на нем привезенную с собой фотографию в рамке из слоновой кости с отделкой плюшем. Наконец, нашел в купленном на аукционе наборе пару темно-коричневых штор, повесил их и задернул вплотную друг к дружке, чтобы в комнату проникал приглушенный свет, создавая эффект солидной меблировки. Закончив, я поверить не мог, что кто-то догадается, что вся обстановка обошлась примерно в тридцать шиллингов.

Потом я затащил наверх железную кровать и поставил в комнате, которую определил спальней. Во дворе я нашел старый упаковочный ящик, оставшийся от переезда моего предшественника, который стал прекрасной подставкой для раковины и кувшина. Установив их, я разгуливал, лопаясь от гордости, по своим новым покоям, добавляя «мазки» то тут, то там, пока не достиг идеала. Жаль, что мама этого не видит, хотя нет – не жаль, поскольку мне известно, что она первым делом нагрела бы побольше воды и отдраила бы весь дом от чердака до подвала, а я по опыту знаю, что это такое.

Ну вот пока все, чего я добился. Банальщина, какая же это банальщина, вряд ли вообще кому-то интересная, ну, двум-трем людям! Однако писать это доставляет мне удовольствие, поскольку ты меня заверил, что тебе приятно это читать. Прошу тебя, передай мой самый сердечный привет твоей жене, а также Кэмэлфорду, если случайно с ним увидишься. Последнее, что я о нем слышал – он был где-то на Миссисипи.