Текст книги "Письма молодого врача. Загородные приключения"

Письмо тринадцатое

Оукли-Вилла, Берчспул, 12 июня 1882 года

Когда писал тебе свое последнее письмо, дорогой Берти, я еще приходил в себя после окончательного разрыва с Каллингвортом и походил на выброшенную на песок рыбу. Сама возможность разложить все по полочкам и изложить черным по белому на бумаге, похоже, прояснила ситуацию, и к концу письма я чувствовал себя куда веселее. Я как раз подписывал конверт (обрати внимание, как я подробно описываю свои действия!), когда звонок в дверь заставил меня подпрыгнуть. Через застекленную дверь я увидел благообразного бородатого господина в цилиндре. Это больной. Это наверняка больной! И тут я впервые понял, какая огромная разница между тем, что лечишь больного с подачи другого врача (как я делал у Хортона) или занимаешься специализацией в практике коллеги (как я делал у Каллингворта), и тем, когда сам принимаешь совершенно незнакомого человека. Мне не терпелось его принять. А когда он пришел, я на мгновение почувствовал, что не смогу открыть дверь. Но, разумеется, это была лишь минутная слабость. Я открыл дверь, боюсь, с довольно лицемерной беззаботностью, словно я случайно оказался в прихожей и не хотел беспокоить служанку, чтобы та спустилась вниз.

– Доктор Старк Монро? – спросил посетитель.

– Прошу вас, входите, – ответил я и указал рукой в сторону кабинета.

Это был напыщенный господин с тяжелой походкой и рыкающим голосом, но для меня он был ангелом небесным. Я нервничал и в то же время боялся, что он заметит нервозность и нерешительность и перестанет мне доверять, что впал в чрезмерную веселость. По моему приглашающему жесту он сел и хрипло прокашлялся.

– А, – сказал я, всегда гордившийся своей быстрой постановкой диагноза, – вижу, что у вас что-то с бронхами. Летние простуды бывают коварны.

– Да, – ответил он, – я какое-то время кашляю.

– При соблюдении режима и лечении… – начал я.

Он не проявил заинтересованности, а лишь тяжело вздохнул и покачал головой.

– Я к вам не за этим, – сказал он.

– Не за этим? – У меня упало сердце.

– Нет. – Он достал пухлую тетрадку. – Я по поводу небольшой задолженности по газовому счетчику.

Ты будешь смеяться, Берти, но мне было совсем не до смеха. Он хотел получить с меня восемь шиллингов и шесть пенсов на основании того, что этого не сделал предыдущий жилец. Иначе компания снимет газовый счетчик. Он и предположить не мог, что предоставил мне или расстаться с половиной моего капитала, или отказаться от приготовления пищи! Наконец, я сумел умиротворить его обещанием разобраться в этом деле и таким образом на какое-то время увернулся от оплаты, очень раздосадованный, но по-прежнему при деньгах. Перед уходом он подробно рассказал мне о состоянии его газовых труб (его, а не компании), но я потерял к нему интерес, узнав, что его лечит клубный врач.

Это было первое утреннее происшествие. Второе случилось сразу же после. Снова позвонили в дверь, и я увидел цыганскую кибитку, обвешанную корзинами и плетеными стульями. Снаружи стояли двое или трое цыган. Я понял так, что они хотели мне что-то продать, так что приоткрыл дверь сантиметров на десять, сказал «Спасибо» и закрыл ее. Они, похоже, меня не услышали и позвонили снова. Тогда я открыл дверь пошире и заговорил более решительным тоном. Представь мое удивление, когда они опять позвонили. Я распахнул дверь и было спросил, что означает эта наглость, когда одна из стоявших у порога женщин сказала:

– Прошу вас, сэр, там ребенок.

Не было более быстрого превращения рассерженного домохозяина во врача.

– Прошу вас, зайдите, мадам, – отозвался я очень вежливо, и все они вошли в прихожую: муж, брат, жена и ребенок. У ребенка была ранняя стадия кори. Это были бедные, забитые люди, похоже, у них не было ни гроша, так что мои требования оплаты в конце осмотра обернулись выдачей бесплатного лекарства и пяти пенсов медью, поскольку мелочи у меня больше не нашлось. Еще несколько таких пациентов, и я разорюсь.

Однако эти два происшествия возымели такое действие, что отвлекли мое внимание от удара, нанесенного мне письмом Каллингворта. Меня рассмешило то, что я принял незнакомца за пациента, а пациентов – за незнакомцев. Так что куда более рассудительно вернулся к той драгоценной бумаге и решил определиться, что же делать дальше.

Теперь я впервые внимательно вгляделся в глубинные черты характера Каллингворта. Начал я с попытки вспомнить, как я мог разорвать мамины письма, поскольку не в моей манере так избавляться от бумаг. Надо мной часто подтрунивали, что я их накапливаю до тех пор, что они не помещаются в карманах. Чем больше я об этом думал, тем более убеждался в том, что не мог сделать ничего подобного. Поэтому я, наконец, достал домашний сюртук, который обычно носил в Брэдфилде, и обследовал лежавшие в карманах пачки писем. И вот оно, Берти! Одним из первых писем, которое я развернул, было то, где мама отзывалась о Каллингворте в тех выражениях, что присутствовали в его послании.

От этого я присел и ахнул. По-моему, я один из самых неподозрительных людей на земле и по некоторой вялости характера никогда не думаю о возможности того, что кто-то из моих близких меня обманет. Мне это просто не приходит в голову. Но если я хоть раз подумаю подобное и получу доказательства, что для подозрения есть основания, от моего доверия не остается и следа. Теперь я увидел объяснение многому, что происходило со мной в Брэдфилде. Внезапные наплывы дурного настроения, периодические плохо скрываемые взрывы вражды со стороны Каллингворта – разве они не совпадали с очередным полученным письмом от мамы? Убежден, что совпадали. Он прочел их все, вытаскивая их из кармана моего домашнего сюртука, когда я беспечно оставлял его в прихожей и переодевался в рабочий. Например, я вспомнил, что в конце его болезни его отношение ко мне внезапно изменилось именно в тот день, когда пришло письмо от мамы. Да, не подлежит сомнению, что он читал все ее письма.

Но в действиях Каллингворта присутствовала более глубокая гнусная подоплека. Если он читал письма, и если у него хватило ума думать, что я нечестно к нему отношусь, почему он не сказал об этом тогда? Почему он ограничивался косыми злыми взглядами и ссорами по пустякам, цепляя на лицо натянутые улыбки, когда я напрямик спрашивал, в чем дело? Очевидная причина состоит в том, что он не мог высказать мне своего недовольства, не открыв, откуда он получил эти сведения. Но я достаточно изучил характер Каллингворта, чтобы понять, что он с легкостью преодолел бы и эту трудность. На самом деле, в своем последнем письме он ее и преодолел, выдумав историю о служанке и каминной решетке. У него наверняка были более весомые причины для сдержанности. Припомнив развитие наших отношений, я убедился, что его план состоял в том, чтобы прельстить меня своими обещаниями, пока я не увязну в обязательствах, а потом бросить, чтобы я остался без ресурсов. Тогда мне пришлось бы лебезить перед будущими кредиторами и сделаться тем, кем его называла моя мама.

Но в этом случае он наверняка планировал все это почти с самого начала моей жизни у них в доме, поскольку мама начала клеймить его поведение уже тогда. Некоторое время он был не уверен, как продолжить. Затем он придумал оправдание (которое тогда, если помнишь, показалось мне совершенно безосновательным) касательно еженедельного снижения дохода, чтобы выдавить меня из практики. Его следующим шагом стали уговоры меня начать свое дело, а поскольку без денег это было невозможно, он подбодрил меня обещаниями насчет еженедельного займа. Я вспомнил, как он говорил мне, чтобы я не боялся заказывать мебель и прочее, поскольку торговцы дают начинающим долгосрочный кредит, и в случае необходимости я мог бы всегда рассчитывать на него. Он также по собственному опыту знал, что домовладелец потребует заключения договора аренды как минимум на год. Затем он выждал, чтобы взорвать мину, пока я не напишу ему, что оброс обязательствами, после чего в ответ пришло письмо о разрыве со мной. Это было такое долгое и изощренное введение в заблуждение, что я при мысли о Каллингворте впервые ощутил нечто вроде страха, словно в обличье и одежде человека я увидел что-то нечеловеческое, настолько выходящее за пределы моего понимания, что я был перед ним бессилен.

Так вот, я написал ему письмо, очень короткое, но, надеюсь, не лишенное колкости. Я заявил, что его письмо доставило мне удовольствие, поскольку сняло все разногласия между мной и мамой. Она всегда считала его подлецом, а я всегда его защищал, но теперь я вынужден признаться, что она была права с самого начала. Я сказал достаточно, чтобы показать Каллингворту, что разгадал его план, и закончил заверением, что если он считает, что сильно мне навредил, то глубоко ошибается, поскольку у меня есть все основания полагать, что он непреднамеренно заставил меня поступить так, как я сам хотел.

После этой легкой бравады мне стало лучше, и я обдумал сложившуюся ситуацию. Я был один в незнакомом городе, без связей и знакомств, с меньше чем фунтом в кармане, без всякой возможности освободиться от обязательств. Мне не к кому было обратиться за помощью, поскольку все недавние письма из дома говорили о том, что дела там плохи. Здоровье моего бедного отца ухудшалось, а вместе с ним снижался и его доход. С другой стороны, я понял, что есть обстоятельства и в мою пользу. Я молод и полон энергии, вырос не белоручкой и готов к трудностям. Я хороший врач и верю, что обзаведусь больными. Мой дом идеально подходит для этой цели, и я уже приобрел самую необходимую обстановку. Игра еще не окончена. Я вскочил на ноги, стиснул кулаки и поклялся подсвечнику, что не сдамся до тех пор, пока не стану молить о помощи из окна.

В следующие три дня звонок не прозвонил ни разу. Человек не может быть в большей степени изолирован от себе подобных. Меня веселило сидеть наверху и считать, сколько прохожих остановилось взглянуть на мою табличку. Однажды (воскресным утром) их было больше сотни за час, и я часто видел по тому, как они оглядывались, что они думают или говорят о новом враче.

Это меня подбадривало и заставляло чувствовать, что что-то происходит.

Каждый вечер с девяти до десяти я выхожу, чтобы сделать скромные покупки, уже придумав меню на следующий день. Обычно я возвращаюсь с буханкой хлеба, пакетом жареной рыбы или связкой сосисок. Затем, когда мне кажется, что в округе все стихает, я выхожу и подметаю у входа в дом метлой, а если кто-то проходит мимо, то прислоняю ее к стене и мечтательно гляжу на звезды. Потом, чуть позже, я выношу шлифовальную пасту, тряпку и кусочек замши. Уверяю тебя, если бы практика зависела от яркости таблички, я бы принимал у себя весь город.

Как ты думаешь, кто первым нарушил затянувшееся молчание? Тот негодяй, с которым я дрался под фонарным столбом. Похоже, он точильщик, и позвонил узнать, нет ли у меня для него работы. Я не мог не улыбнуться, открыв дверь и увидев, кто передо мной. Однако он вообще меня не узнал, что неудивительно.

Следующим посетителем оказалась настоящая пациентка, пусть и очень скромная и небогатая. Это была низкорослая анемичная старая дева, как я заключил, страдающая хронической ипохондрией. Она наверняка обошла всех врачей в городе и с нетерпением хотела посмотреть на новенького. Не знаю, смог ли я ей угодить. Она сказала, что вернется в среду, но глаза ее бегали, когда она это говорила. Заплатить она смогла лишь шиллинг и шесть пенсов, но деньги пришлись очень кстати. Я могу три дня на них прожить.

Думаю, я довел экономию до совершенного предела. Несомненно, некоторое время я мог бы прожить на пару пенсов в день, но теперь это с моей стороны не кратковременное усилие, а повседневный образ жизни на многие предстоящие месяцы. Чай, сахар и молоко (концентрированное) обходятся мне в пенс ежедневно. Буханка хлеба стоит два пенса три фартинга, и я съедаю ее за день. Ужин по очереди состоит из трети фунта бекона, поджаренного на газу (два пенса и полпенни), или двух сосисок (два пенса), или двух кусков жареной рыбы (два пенса), или четверти восьмипенсовой банки консервированной говядины (два пенса). Все они при соответствующем добавлении хлеба и воды составляют вполне приличный обед или ужин. От масла я пока что отказался. Поэтому у меня на питание уходит меньше шести пенсов в день, но я люблю печатное слово в пределах полпенни в день, на которые я покупаю вечернюю газету, поскольку при быстром развитии событий в Александрии я совершенно не могу обходиться без новостей. Однако я часто упрекаю себя за эти полпенни, поскольку если бы я выходил по вечерам и читал транспаранты с газетами, то мог бы и сэкономить, и иметь общее представление о том, что происходит вокруг. Конечно, полпенни в день – это пустяк, но подумай о шиллинге в месяц! Возможно, ты представляешь меня обескровленным и истощенным подобной диетой! Я худой, это верно, но я в жизни не чувствовал себя в лучшей форме. Во мне столько энергии, что я иногда выхожу из дома в десять вечера и гуляю до двух или трех ночи. Днем я выходить не решаюсь, сам понимаешь, из страха пропустить пациента. Я попросил маму не присылать мне братишку Пола, пока жизнь более-менее не наладится.

На днях меня зашел проведать старина Уайтхолл. Целью его визита было пригласить меня на ужин, который, в свою очередь, должен был отметить начало моей практики. Будь я сыном старика, он не мог бы так живо интересоваться моими делами и перспективами.

– Ей…, доктор Монро, сэр, – сказал он. – Я опросил каждого…, у кого что-то не так со здоровьем. Через неделю у вас будет масса пациентов. Вот Фрейзер, который балуется трехзвездным коньяком. Он придет. Есть еще Сондерс, который говорит только о своей хандре. Меня тошнит от этой… его хандры. Но я попросил его прийти. А вот еще Терпи с раной! В сырую погоду ее тянет, а его врач ничего не может с ней поделать, кроме как вазелином смазать. Он придет. Есть еще Карр, который допьется до смерти. Он не очень-то жалует врачей, но его тоже можно взять.

Весь следующий день он то и дело заходил ко мне и засыпал вопросами насчет ужина. Будем ли мы бульон или суп из бычьих хвостов? Не кажется ли мне, что бургундское лучше портвейна и шерри? Торжество было намечено на следующий день, и сразу после завтрака он явился с докладом. Все приготовит соседский кондитер. Блюда будет подавать сын хозяйки. Мне было тягостно видеть, что язык у Уайтхолла заплетался, он явно уже нагрузился с утра. Днем он снова заглянул сказать, что мы весело проведем время. Такой-то хорошо рассказывает, а такой-то неплохо поет. Тогда он был пьянее прежнего, и я решился (на правах врача-консультанта) поговорить с ним об этом.

– Дело тут не в выпивке, доктор Монро, сэр, – на полном серьезе ответил он. – Все в… здешнем расхолаживающем воздухе. Пойду-ка я домой и прилягу, чтобы приветствовать гостей свежим, как огурчик.

Но возбужденное предвкушение торжества наверняка было для него чересчур. Когда я приехал без пяти семь, Терпи, раненый лейтенант, встретил меня в передней с лицом, не предвещавшим ничего хорошего.

– Уайтхоллу конец, – сказал он.

– В чем дело?

– Он ослеп, онемел и парализован. Идите и взгляните.

Стол в его комнате был накрыт к праздничному ужину, а на приставном столике расположились несколько графинов и большой холодный пирог. На диване был распластан наш несчастный хозяин с закинутой назад головой, его раздвоенная борода была нацелена на карниз, а на столе рядышком стоял полупустой бокал виски. Как мы его ни трясли и ни кричали, но из состояния блаженного опьянения вывести не смогли.

– Что нам делать? – ахнул Терпи.

– Нельзя его вот так оставлять на всеобщее обозрение. Лучше унести его отсюда, пока кто-то еще не пришел.

Мы его унесли, вывернутого и скрученного, как питона, и уложили на кровать. Когда мы вернулись, прибыли еще трое гостей.

– Хочу вас огорчить, но капитану Уайтхоллу нездоровится, – сказал Терпи. – Доктор Монро считает, что ему лучше не спускаться вниз.

– На самом деле, я велел ему лечь в постель, – добавил я.

– Тогда я предлагаю, чтобы обязанности хозяина взял на себя мистер Терпи, – подал голос один из вновь прибывших.

Вскоре подъехали другие гости, но на ужин не было и намека. Мы подождали четверть часа, но ничего не появилось. Позвали хозяйку, но она ничего не могла сказать.

– Капитан Уайтхолл заказал ужин у кондитера, – сообщила она после перекрестного допроса, проведенного Терпи. – Но не сказал, у какого именно. Возможно, у одного из четырех или пяти. Сказал лишь, что все принесут, и попросил меня испечь яблочный пирог.

Прошла еще четверть часа, и нас одолел волчий аппетит. Стало ясно, что Уайтхолл где-то ошибся. Мы начали поглядывать на яблочный пирог, как экипаж судна на юнгу в рассказах о кораблекрушениях. Грузный мужчина, заросший густым волосом и с вытатуированным на руке якорем, поднялся и поставил пирог перед Терпи.

– Что скажете, господа, если я разложу его по тарелкам?

Мы все придвинулись к столу с решимостью, делавшей слова ненужными. Через пять минут блюдо под пирогом было таким же чистым, каким его увидела кухарка, и наше невезение исчезло вместе с пирогом. Через минуту вошел сын хозяйки с супом, за которым в должном порядке последовали головы трески, ростбиф, дичь и мороженое. Все заминки случились из-за путаницы во времени. Но мы отдали должное блюдам, несмотря на странную закуску, с которой начали, и я с трудом припоминаю более вкусный ужин и приятный вечер.

– Простите, что я так нагрузился, доктор Монро, сэр, – говорил Уайтхолл на следующее утро. – Мне нужна холмистая природа и прохладный воздух, а не эта… лужайка для крокета. Ну, очень…, что вы славно повеселились, и надеюсь, что остались всем довольны.

Я заверил его, что так оно и было, но у меня не хватило духу рассказать ему о яблочном пироге.

Я рассказываю тебе все эти тривиальные вещи, мой дорогой Берти, чтобы показать, что я совсем не в плачевном положении, и что жизнь моя протекает вовсе не в минорном ключе, несмотря на непростую ситуацию. Но обратимся к более серьезным вещам: я очень обрадовался, получив твое письмо и прочтя разоблачения догматической науки. Не воображай, что твои слова изменят мои убеждения, поскольку я согласен почти с каждым твоим словом.

Человек, заявляющий, что мы ничего не знаем, столь же несуразен, как и тот, кто настаивает, что все дано нам в божественном откровении. Не знаю ничего более невыносимого, чем самоуверенный ученый, который прекрасно знает свою область, но не обладает воображением, чтобы понять, какой малостью является его сомнительная накопленная эрудиция по сравнению с необъятностью нашего невежества. Он из тех, кто считает, что вселенную можно объяснить с помощью законов, словно закон не нуждается в истолковании, как и слово! Работу машины можно объяснить законами физики, но это не делает менее очевидным присутствие инженера. Однако в этом мире часть гармоничного равновесия зависит от того факта, что, если есть какой-либо экзальтированный фанатик, его прямая противоположность тотчас же его нейтрализует. Если есть мамелюк, то появляется крестоносец, если есть борец за независимость Ирландии, то появляется ирландский протестант. У каждого действия есть противодействие. Поэтому этим ограниченным ученым нужно противопоставить господ, по-прежнему верящих, что мир был сотворен в 4004 году до нашей эры.

В конечном итоге, настоящая наука должна синонимироваться с религией, поскольку наука есть обретение и накопление фактов, а факты – это все, из чего мы понимаем, кто мы такие и зачем мы здесь. Но, разумеется, чем больше мы всматриваемся в методы, которыми добываются результаты, тем поразительнее и изумительнее становится великая невидимая сила, лежащая за ними, сила, которая безопасно ведет через вселенную Солнечную систему и в то же время приспосабливает хоботок насекомого к глубине чашечки содержащего нектар цветка. Что есть этот главный ум? Можешь снабдить своего ученого-догматика трехсоткратным микроскопом и телескопом c двухметровым рефлектором, но ни то, ни другое не сможет обнаружить великую движущую силу.

Что нам сказать о человеке, которому представили огромную прекрасную картину, и который, удовольствовавшись тем, что оценка, данная живописным аспектам картины, неверна, тотчас заключает, что ее никто никогда не писал и, по крайней мере, утверждает, что ему неизвестно, писал картину художник или нет? Это, как мне кажется, есть справедливое утверждение позиции наиболее радикальных агностиков. Можно спросить: «Разве само существование картины не есть доказательство, что ее написал искусный художник?» Возражающий ответит: «Нет, нет. Возможно, картина появилась сама собой при помощи неких правил. К тому же, когда ее только представили мне, меня заверили, что ее написали за неделю, но, обследовав ее, могу с уверенностью сказать, что на ее создание ушло значительное время. Поэтому я придерживаюсь мнения, что весьма проблематично, что она вообще была когда-либо написана».

Оставляя по одну сторону раздутую научную осторожность, а по другую – веру, которая так же не может быть защищена от нападения, выходим на четкий путь осознания, что вселенная подразумевает наличие Творца вселенной, и из этого мы можем вывести некоторые Его свойства, Его силу, Его мудрость, Его предвидение малейших нужд и дарование удовольствия Его созданиям. С другой стороны, не следует быть неискренними в непризнании тайны, заключенной в боли, жестокости, во всем, в чем можно усмотреть изъяны в Его работе. Лучшее, что можно о них сказать – мы надеемся, что они не столь плохи, как кажутся, и, возможно, ведут к неким высшим целям. Крики избиваемого ребенка и истязаемого животного – самое трудное для объяснения философом.

До свидания, старина! Очень отрадно думать, что мы сходимся по крайней мере в одном вопросе.