Текст книги "Письма молодого врача. Загородные приключения"

Письмо двенадцатое

Оукли-Вилла, Берчспул, 5 июня 1882 года

Сделав все приготовления и перестановки, с таким выматывающим многословием описанные в последнем письме, я сел на стул в кабинете, дорогой Берти, и разложил перед собой на столе весь свой капитал. Я поразился, увидев его – три полукроны, флорин и четыре шестипенсовика или всего одиннадцать шиллингов и шесть пенсов. Я со дня на день ждал вестей от Каллингворта, и он, мой верный друг, по крайней мере, всегда прикроет мне спину. Сразу после въезда в дом я написал ему подробнейшее письмо, где рассказал, что арендовал дом на год, и заверил его, что совершенно убежден в том, что с обещанной им помощью легко встану на ноги. Я описал благоприятное расположение дома и подробно остановился на условиях аренды и описании района по соседству. За этим письмом, я уверен, последует ответ от него с еженедельным переводом. Одно я для себя решил раз и навсегда: какие бы невзгоды мне ни предстояли, я буду с ними бороться без помощи из дома. Разумеется, я знал, что мама продала бы все, включая свои золотые очки, чтобы мне помочь, и ее ни секунды не тяготила наша недавняя размолвка. Но ты же знаешь, у каждого есть чувства, и я не собирался поступать против ее воли, а потом бежать за помощью.

Я весь день просидел дома с не покидавшим меня ощущением уединения и новизны, которое возникло у меня, когда впервые закрыл за собой входную дверь. Вечером я вышел прогуляться и купил буханку хлеба, полфунта чая («опилок», как его здесь называют, обошедшихся мне в восемь пенсов), жестяной чайник (пять пенсов), фунт сахара, банку сгущенного молока и банку американской тушенки. Я часто слышал, как мама жаловалась, что на хозяйство уходит так много денег, и теперь начинаю понимать, о чем она вела речь. Два шиллинга и девять пенсов разлетелись в мгновение ока, но я, по крайней мере, купил продуктов, чтобы продержаться несколько дней.

В задней комнате очень удобно располагался газовый рожок. Над ним я вбил в стену деревянный колышек, так получился хоботок, на который можно было вешать чайник и кипятить его на газу. Преимущество этого способа состояло в том, что немедленных расходов не намечалось, и многое могло произойти, прежде чем мне придется оплачивать счет за газ. Задняя комната превратилась в кухню и столовую. Единственным предметом обстановки был ящик, служивший буфетом, столом и стулом. Продукты хранились внутри, и когда мне хотелось поесть, то надо было достать их и положить на крышку, оставив место, куда я мог присесть.

Только когда я вошел в спальню, то понял, что я пропустил в процессе обустройства. У меня не было ни матраса, ни подушки, ни постельного белья. Я был целиком поглощен обеспечением своей практики и совершенно не подумал о личных нуждах. В ту ночь я спал на пружинах кровати и проснулся, как святой Лаврентий на железной решетке. Костюм и «Основы медицины» Бристоу послужили превосходной подушкой, а теплой июньской ночью укрыться можно было и пальто. Мне не нравится бывшее в употреблении постельное белье, так что я решил, что пока не куплю себе новое, сделаю подушку из соломы, а в прохладные ночи буду надевать запасную одежду. Однако через два дня проблема разрешилась просто чудесно, когда прибыла посылка от мамы в большом жестяном ящике, что стало для меня невиданной удачей, как сундук после кораблекрушения для Робинзона Крузо. В ящике лежали два толстых одеяла, две простыни, стеганое покрывало, подушка, раскладной табурет, две набивных медвежьих лапы (надо же!), две терракотовых вазы, кукла на заварной чайник, две картины в рамках, несколько книг, чернильница с орнаментом и несколько салфеток и цветных скатертей. Когда у тебя есть стол из струганых досок и с ножками из красного дерева, начинаешь понимать все значение и нужность расписной скатерти. Сразу после этих сокровищ прибыла большая корзина из Аптекарского общества с заказанными мною препаратами. Раскладывая их, я занял стену в столовой и полстены в соседней комнате. Прохаживаясь по дому и глядя на свое имущество, я сделался менее радикальным в своих воззрениях и начал думать, что в праве собственности все-таки есть что-то хорошее. И я великолепным образом преумножил свое имущество. Из мешковины и соломы, которыми были переложены аптекарские склянки, я сделал себе отличный матрас.

Из трех оконных ставен я сколотил очень симпатичный приставной стол для приемной, покрытый красной скатертью и украшенный медвежьими лапами. Пациенты подумали бы, что я отдал за него двадцать гиней. Я проделал все это с легким сердцем и в прекрасном настроении, прежде чем на меня обрушился сокрушительный удар, о котором я тебе расскажу.

Конечно, с самого начала было очевидно, что о служанке не может быть и речи. Я не мог ее прокормить, не говоря уже о том, чтобы ей платить, и у меня не было кухонной мебели. Я сам должен открывать дверь больным, и пусть они думают, что хотят. Я должен сам мыть посуду и убираться в доме, и все это нужно делать тщательно, что бы ни случилось, потому что окружающим я должен представляться очень респектабельным. Ну, трудностей бы это не вызвало, поскольку я мог бы это проделывать под покровом темноты. Но я получил от мамы предложение, которое сразу упростило ситуацию. В письме она написала, что, если я захочу, она отправит ко мне младшего брата Пола, чтобы тот составил мне компанию. Я тотчас же ответил согласием. Это был веселый девятилетний мальчишка, который, я знал, с радостью разделит со мной все тяготы жизни, а я, если они станут невыносимыми, всегда мог бы отправить его обратно. Он прибудет через несколько недель, но при мысли о нем я радовался. Кроме как составить компанию, он мог бы быть в очень многом полезен.

Кто мог явиться на второй день, кроме капитана Уайтхолла? Я был в задней комнате, пытаясь прикинуть, на сколько ломтиков можно разрезать фунт консервированного мяса, когда зазвонил звонок. Я вовремя закрыл рот, чтобы поймать готовое выскочить сердце.

Как же громко зазвенел колокольчик в пустом доме! Однако я увидел, кто пришел, выйдя в прихожую, потому что дверь со стеклянными панелями, и я всегда вижу силуэты приходящих, прежде чем подойти к двери.

Я не уверен, вызывает ли этот человек у меня отвращение или симпатию. Уайтхолл представлял собой самую невероятную смесь добродушия и пьянства, распутства и самопожертвования, какую мне когда-либо доводилось встречать. Но он привнес с собой в дом дух веселости и надежды, за который я не мог быть ему не благодарен. Под мышкой он принес большой сверток в коричневой бумаге, который поставил на стол и развернул. Там оказалась большая коричневая ваза. Он пронес ее и поставил по центру каминной полки.

– Позвольте мне, доктор Монро, сэр, поставить эту безделушку у вас в комнате. Это лава, сэр, лава из Везувия, а ваза сделана в Неаполе. Ей…, вы решите, что там пусто, доктор Монро, сэр, но она полна моих наилучших пожеланий. А когда вы обзаведетесь лучшей практикой в городе, можете показывать на эту вазу и рассказывать, что она досталась вам от капитана военно-морского судна, который с самого начала был за вас.

Говорю тебе, Берти, что на глаза у меня навернулись слезы, и я едва мог пробормотать пару слов благодарности. Какие противоположные качества уживаются в человеческой душе! Я был тронут не его поступком и не словами, а каким-то почти женским взглядом этого надломленного, проспиртованного старого пьянчуги, выражавшим сочувствие и жажду сочувствия. Однако взгляд этот длился мгновение, и он снова сделался беспечным и вызывающим.

– И вот еще что, сэр. Я тут подумал о своем здоровье и был бы рад предоставить себя вам, если вы согласитесь меня осмотреть.

– А в чем дело? – спросил я.

– Доктор Монро, сэр, – ответил он, – я ведь ходячая кунсткамера. То, что у меня в порядке, можно написать на обороте… визитной карточки. Если есть жалобы, и вы хотите провести особое обследование, пожалуйте ко мне, сэр, и посмотрим, что я могу для вас сделать. Не каждый может сказать, что трижды болел холерой, а вылечился красным перцем и бренди. Если заставите… малюсеньких микробов чихать, они вскоре от вас отстанут. Вот моя метода лечения холеры, доктор Монро, сэр, и вам нужно взять ее на заметку, потому как у меня умерло пятьдесят моряков, когда я командовал военным судном «Хеджира» в Черном море, и знаю…, о чем говорю.

Я заполняю ругань и божбу Уайтхолла многоточиями, потому что чувствую, что безнадежно передать все их разнообразие и энергию. Я поразился, когда он разделся, поскольку все его тело было покрыто татуировками, среди которых была огромная синяя Венера прямо над сердцем.

– Можете стучать, – сказал он, когда я начал перкуссию груди, – но я уверен…, что никого нет дома. Они все ушли друг к другу в гости. Сэр Джон Хаттон пытался прослушать меня несколько лет назад. «Черт подери, дружок, где твоя печень? – спросил он. – Похоже, там у тебя все ложкой перемешали. Все не на своем месте». «Кроме сердца, сэр Джон, – ответил я. – Да, ей…, оно не сорвется с якоря, пока хоть один клапан там есть».

Так вот, я его осмотрел и понял, что его слова недалеки от истины. Я обследовал его с головы до ног, и от данного природой мало что осталось. У него была митральная регургитация, цирроз печени, болезнь Брайта, увеличение селезенки и водянка в первой стадии. Я прочел ему лекцию об умеренности, если не о полном воздержании, но, боюсь, мои слова на него впечатления не произвели. Он хмыкал и издавал горлом булькающие звуки, пока я говорил, но то ли от согласия, то ли от несогласия – не могу сказать.

Когда я закончил, капитан вытащил кошелек, но я умолял его рассматривать мою услугу как дружескую. Однако он не унимался и, похоже, решил упорствовать, пока я не сдамся.

– Моя ставка – пять шиллингов, если уж вы хотите решить все по-деловому.

– Доктор Монро, сэр, – возразил он, – меня осматривали люди, которым я бы и ведра воды не поднес, гори у них дом, и я никогда не платил меньше гинеи. Теперь, когда я обратился к джентльмену и другу, задушите меня, если я заплачу хоть фартингом меньше.

Итак, после массы пререканий все кончилось тем, что добрый моряк положил на край стола соверен и шиллинг. Деньги жгли мне пальцы, поскольку я знал, что пенсия у него небольшая, но все же, поскольку не мог их не взять, не стану отрицать, что они пришлись очень кстати. Я вышел из дома и потратил шестнадцать шиллингов на новый наматрасник, который станет дополнением к моему соломенному матрасу. Видишь, я начал погружаться в порочную роскошь при обустройстве жилища и мог увещевать совесть лишь напоминаниями, что Полу придется спать вместе со мной, когда он приедет.

Однако я еще не до конца рассказал о приходе Уайтхолла. Вернувшись, я перевернул прекрасную вазу из лавы и обнаружил внутри карточку. На ней было написано: «Вы начали дело, сэр. Судьба решит, утонете вы или выплывете, но вам не зазорно будет сражаться. Умрите и заслужите проклятие или войдите в порт под развевающимся флагом».

Разве плохо сказано? Слова подстегнули меня и отдались в голове трубным гласом. Они меня подбодрили, и близилось время, когда бодрости было браться особо неоткуда. Я переписал записку и приколол бумагу над каминной полкой. С другой стороны я прикрепил цитату из Карлейля, которая, рискну предположить, знакома тебе так же, как и мне. «Так или иначе весь наш свет, энергия и добродетель выходят из нас и поступают прямиком в Божью сокровищницу, живя там и работая во веки вечные. Мы не исчезаем, ни один атом не теряется». Вот религиозное суждение, удовлетворяющее интеллект, а потому нравственно глубокое.

Вторая цитата подводит меня ко второму визитеру. Мы крепко сцепились! Я делаю ошибку, рассказывая тебе об этом, поскольку твои симпатии будут не на моей стороне. Но, по крайней мере, все это сподвигнет тебя на несогласие и спор, что не доставит мне большего удовольствия.

Так вот, вторым визитером, которому я открыл дверь, был приходской викарий англиканской церкви. По крайней мере, я так заключил по его воротничку и крестику на часовой цепочке. Он показался мне добрым и достойным человеком, ведь на самом деле я нигде не встречал унылых викариев на чаепитии, кроме как на страницах «Панча». Своей конституцией (не скажу – умом) они могут сравниться со множеством молодых докторов и адвокатов. Как вата, сама по себе самая безобидная пушистая масса на свете, становится опасной после обмакивания в азотную кислоту, так и невиннейший из смертных вызывает страх, если пропитается сектантской верой. Если в нем есть злоба и ожесточение, они проявятся. Поэтому я был вовсе не рад этому визитеру, хотя полагаю, что принял его достаточно вежливо. Его удивленный взгляд, когда он осмотрел мою приемную, сказал мне, что он увидел не совсем то, что ожидал.

– Видите ли, наш викарий два года как уехал, – пояснил он, – и нам приходится вести дела в его отсутствие. У него слабые легкие, и Берчспул ему не по нраву. Я живу напротив и, увидев вашу табличку, решил зайти и поприветствовать вас в нашем приходе.

Я ответил, что очень обязан ему за внимание. Если бы он на этом успокоился, то мы бы мило поболтали. Но, полагаю, его чувство долга этого не допускало.

– Думаю, – произнес он, – что мы увидим вас в церкви Святого Иосифа.

Мне пришлось объяснить, что это маловероятно.

– Вы католик? – спросил он довольно недружелюбно.

Я покачал головой, но это его не обескуражило.

– Вы не сектант?! – воскликнул он, и его веселое лицо сразу помрачнело.

Я снова покачал головой.

– А, вы ленитесь и немного отходите от веры! – весело проговорил он с явным облегчением. – У занятых людей так случается. Их многое отвлекает. По крайней мере, вы, несомненно, твердо держитесь фундаментальных основ христианства?

– Я от всего сердца верю, – ответил я, – что Основоположник был самым лучшим и добрейшим человеком, о ком только говорит история нашей планеты.

Но вместо того, чтобы его успокоить, мой примирительный ответ был воспринят как вызов.

– Полагаю, – суровым тоном произнес викарий, – что ваша вера заходит дальше этого. Вы, конечно же, готовы признать, что Он был ипостасью Божией.

Я начал ощущать себя барсуком в норе, которому хочется вцепиться в черную мордочку лисы, собирающуюся вытащить его наружу.

– Вас не удивляет, что будь Он всего лишь слабым смертным вроде нас, его жизнь имела бы более глубокий смысл? Она становится образцом, к которому все мы должны стремиться. А если бы Он по природе своей отличался от нас, то все Его существование теряет смысл, поскольку мы и Он начинали бы жизнь в разных условиях. Мне кажется очевидным, что подобное предположение сводит на нет красоту и мораль Его бытия. Будь он Богом, то не мог бы грешить, и на этом вопрос закрывается. Мы не боги и можем грешить, не извлекая при этом уроков из жизни.

– Он одолел грех, – сказал мой гость, словно цитата или фраза была доводом.

– Легкое одоление, – ответил я. – Вы ведь помните того римского императора, который спускался на арену в полном вооружении и схлестывался с каким-нибудь беднягой, на ком была лишь гнувшаяся при малейшем ударе свинцовая фольга. Согласно вашей теории о жизни Господа вы заявляете, что он противостоял мирским искушениям с такими преимуществами, что они были свинцовыми игрушками, а не острыми стрелами, которыми мы их представляем. Признаюсь, что я столь же сильно сопереживаю Его слабостям, сколь и Его мудрости и добродетели. Они мне гораздо ближе, поскольку я, полагаю, человек слабый.

– Возможно, вы соизволите сказать мне, что в Его деяниях произвело на вас впечатление слабости? – холодно спросил гость.

– Ну, более человеческие черты – «слабость» тут не совсем подходящее слово. Его поношение соблюдающих субботу, Его изгнание торговцев из храма, Его нападки на фарисеев, Его необоснованное раздражение смоковницей, не дающей плодов в другое время года. Его очень человеческое отношение к домохозяйке Марфе, суетившейся, когда Он говорил, Его удовольствие от благовония, данного Ему, а не отданные за него деньги, пущенные на бедных, Его сомнения перед решающим моментом – вот что заставляет меня увидеть и полюбить в Нем человека.

– Значит, вы унитарий или, скорее всего, просто деист? – спросил священник, агрессивно покраснев.

– Можете называть меня, как вам нравится, – ответил я (боюсь, что тогда я слишком внезапно прекратил свою речь). – Я не претендую на знание того, что есть правда, поскольку она бесконечна, а я конечен, но я прекрасно знаю, что не есть правда. Неправда, что вера достигла своей высшей точки девятнадцать столетий назад и что нас все время должны отсылать к написанному и сказанному в то время. Нет, сэр, религия – это живой организм, растущий и функционирующий, способный на бесконечное расширение и развитие, как и другие интеллектуальные сферы. Есть много непреходящих древних истин, что были высказаны и запечатлены в Книге, некоторые части которой можно назвать священными. Но другие истины еще предстоит открыть, и, если нам должно их отринуть, поскольку они отсутствуют в Книге, нам нужно действовать так же мудро, как ученый, не принимающий во внимание спектральный анализ Кирхгоффа, потому что тот не упоминается в книге Альберта Великого. Современный пророк может носить одежду из тонкого сукна и писать в журналы, но тем не менее может служить трубкой, через которую проистекает струйка истины. Взгляните! – воскликнул я, подняв руку и прочитав цитату из Карлейля. – Это сказал не иудейский пророк, а налогоплательщик из Челси. Он и Эмерсон тоже из числа пророков. Всемогущий еще не сказал последнего слова роду людскому, и Он так же может говорить устами шотландца или поселенца из Новой Англии, как и устами иудея. Библия, сэр, есть книга, пишущаяся отдельными частями, и в конце ее стоит «Продолжение следует», а не «Конец».

Во время моей речи гость демонстрировал все признаки острого беспокойства. Наконец, он вскочил на ноги и схватил со стола шляпу.

– Ваши воззрения чрезвычайно опасны, сэр, – заявил он, – и мой долг сообщить вам об этом. Вы ни во что не верите.

– Ни во что, что ограничивает власть и доброту Всевышнего, – ответил я.

– Вы развили их в себе в результате духовной гордыни и самоуверенности, – с горячностью проговорил священник. – Почему бы вам не обратиться к Божеству, чье имя вы произносите. Почему вы не смиритесь перед Ним?

– Откуда вы это знаете?

– Вы сами сказали, что никогда не ходили в храм.

– Мой храм всегда со мной под шляпой, – сказал я. – Из кирпичей и цементного раствора не построишь лестницу на Небеса. Вместе с вашим Господом я верю, что сердце человеческое есть лучший храм. Очень жаль, что вы в этом вопросе с Ним расходитесь.

Возможно, не надо мне было этого говорить. Я мог бы отстоять свою точку зрения без ответного удара. В любом разе, это положило конец разговору, который начал нас угнетать. Мой гость был слишком охвачен негодованием, чтобы ответить, и, ни слова не говоря, выскочил из комнаты. В окошко я видел, как он торопливо шагал по улице – маленький, черный, злобный человечек, раздосадованный и озабоченный тем, что не может обмерить вселенную карманным угольником и компасом. Подумать только, кто он – атом среди атомов, стоящий в точке встречи двух вечностей? Но кто есть я, ближний атом, чтобы судить его?

В конце концов, должен тебе признаться, что было бы лучше, если бы я его выслушал и отказался раскрывать свои взгляды. С другой стороны, истина должна быть столь же велика, сколь и вселенная, которую она пытается объяснить, а поэтому куда больше, чем может объяснить человеческий разум. Протест против сектантских взглядов всегда должен содержать стремление к истине. Кто посмеет заявить, что имеет монополию на Всемогущего? Это было бы наглостью со стороны Солнечной системы, и все же это ежедневно озвучивается сотней крохотных шаек торговцев тайнами. Вот там-то и лежит настоящее безбожие.

Так вот, результат всего этого, дорогой Берти, состоит в том, что я начал практику, нажив себе врага в лице того, кто в нашей округе может навредить мне более всего. Я знаю, что об этом подумал бы отец, если бы узнал.

Теперь я подхожу к главному событию этого утра, от которого я до сих пор не могу прийти в себя. Этот негодяй Каллингворт порвал со мной, да так, что я оказался на мели.

Почту приносят в восемь утра, я обычно забираю письма и читаю их в постели. Нынче утром пришло только одно с адресом, написанным странным почерком, который ни с чьим не спутаешь. Я был, разумеется, уверен, что там содержится обещанный перевод, и вскрыл конверт с приятным чувством предвкушения. Вот что я прочел:

«Когда служанка прибиралась в комнате после вашего отъезда, она достала из-под каминной решетки клочки бумаги. Увидев в них мое имя, она, как и должно, отнесла их хозяйке, которая сложила их и обнаружила, что это остатки письма вам от вашей матери, в котором я описан в гнуснейших выражениях вроде „обанкротившегося афериста“ и „нечистого на руку Каллингворта“. Могу лишь сказать, что мы поражены, как вы могли участвовать в подобной переписке, будучи гостем и живя под нашей крышей, и отказываемся от сношений с вами в какой-либо форме».

Неплохое утреннее приветствие, не так ли, когда я, положившись на его обещание, начал практику и снял на год дом с несколькими шиллингами в кармане? Ради экономии я бросил курить, но решил, что ситуация такова, что заслуживает трубки, поэтому встал с кровати, собрал горстку завалившегося за подкладку табака и выкурил его. Спасательный жилет, о котором я так доверчиво рассуждал раньше, лопнул, оставив меня барахтаться в воде. Я вновь и вновь перечитывал письмо и, несмотря на свое незавидное положение, не мог не рассмеяться над всей мелочностью и тупостью послания. Картинка, на которой хозяин и хозяйка кропотливо складывают вместе обрывки писем их уехавшего гостя, показалась мне забавной до чрезвычайности. А тупость заключалась в том, что, разумеется, и ребенок заметил бы, что резкость моей мамы последовала в ответ на мое защищавшее Каллингворта письмо. Зачем нам обоим писать одно и то же? Так вот, я до сих пор всем этим очень сконфужен и понятия не имею, что делать дальше – скорее всего, умру и заслужу проклятие, нежели войду в порт под развевающимся флагом. Мне надо многое обдумать и написать тебе о результатах. Что бы ни случилось, несомненно лишь одно: в счастье и в горе остаюсь твоим любящим и многословным другом.