Текст книги "Письма молодого врача. Загородные приключения"

Глава 3. Жители Заповедника

Как сильно на наши судьбы влияют самые незначительные обстоятельства! Если бы неизвестный застройщик, выстроивший новые виллы, довольствовался бы тем, что поставил каждую из них на отдельном участке, весьма вероятно, что эти три небольших семейства едва замечали бы присутствие соседей и не имели бы никакой возможности для общения. Однако существовало одно связующее всех их звено. Чтобы выделиться среди своих норвудских коллег, застройщик решил обустроить общую лужайку для игры в теннис, тянувшуюся позади домов. Трава там была коротко подстрижена, лужайку пересекала туго натянутая сетка, а поверхность была размечена широкими белыми линиями. Сюда в поисках физических упражнений, столь же необходимых английской натуре, как воздух или еда, приходил молодой Хэй-Денвер в свободное от трудов в Сити время, а также доктор Уокер с двумя красавицами-дочерями Кларой и Идой. Туда же являлись герои корта – спортивная вдова в короткой юбке и ее атлетического телосложения племянник. Лето еще не кончилось, а обитатели этого заповедного уголка уже познакомились так близко, как не смогли бы и за долгие годы чисто светского общения.

Эти дружеские и товарищеские отношения имели особую ценность для адмирала и доктора. В жизни каждого из них возникла пустота, как наверняка случается с каждым, кто, еще не исчерпав жизненных сил, оставляет суету большого мира, но своим обществом может помочь заполнить эту пустоту ближнему своему. По правде говоря, между ними было не очень много общего, но иногда это скорее способствует дружбе, нежели мешает ей. Каждый из них достиг вершин в своей области и сохранил к ней интерес. Доктор Уокер по-прежнему от корки до корки прочитывал «Ланцет» и «Медицинский вестник», посещал все заседания профессиональных обществ, попеременно приходил то в восторг, то в уныние от результатов выборов их председателей, и обустроил себе уединенную лабораторию, где перед рядами небольших круглых емкостей с глицерином, канадским бальзамом и красителями все так же делал тонкие срезы тканей и постигал тайны природы при помощи большого старомодного медного микроскопа. С виду он был воплощением типичного опытного английского врача лет пятидесяти с небольшим: гладко выбритый, с чуть поджатыми губами, волевым подбородком, пристальным спокойным взглядом и небольшими пушистыми бакенбардами.

На пике своей медицинской карьеры доктор спокойно относился к весьма серьезным вещам, но теперь, отойдя от активной деятельности, нервничал и переживал по пустякам. Человек, твердой рукой проводивший операции, когда на карту была поставлена не только жизнь больного, но и его репутация вкупе с будущим, теперь до глубины души расстраивался, когда видел не так положенную книгу или небрежность горничной. Он сам это за собой замечал и знал причину своего состояния.

– Когда была жива Мэри, – говаривал он, – она ограждала меня от мелких неприятностей, и я мог сосредоточиться на больших проблемах. У меня прекрасные заботливые дочери, но кто знает мужчину лучше, чем жена?

Затем ему вспоминались прядь каштановых волос и лежащая поверх покрывала тонкая белая рука, и ему казалось, как и всем нам, что если мы не встретимся в загробной жизни, тогда и вправду все наши высокие чаяния и мечты – это обман и иллюзии.

Его тяжкая потеря была щедро возмещена. Чаши весов Судьбы уравновесились, ибо где еще в огромном Лондоне было найти более прелестных, любящих, образованных и добрых сердцем девушек, чем Клара и Ида Уокер? Они были столь быстры умом и интересовались всем, что интересовало отца, что если бы мужчине можно было компенсировать потерю любимой жены, то доктор Бальтазар Уокер мог бы с полным правом это утверждать.

Клара была высокой, стройной и гибкой с грациозной женственной фигурой. В ее осанке присутствовало нечто величественное и благородное, «царственное», как выражались ее друзья и подруги, а вот недоброжелатели называли ее замкнутой и отстраненной.

Как бы то ни было, это являлось составной частью ее характера, поскольку она с детства отличалась от окружающих. Общительность была ей несвойственна, она на все имела свое мнение, видела мир своими глазами и поступала согласно своим помыслам. Лицо у нее было бледное, скорее запоминающееся, нежели миловидное, однако огромные темные глаза, то вопрошающие, то быстро менявшие свое выражение от радости до искреннего сочувствия, столь быстро откликавшиеся на каждое слово или действие – одни лишь глаза делали ее для многих куда привлекательнее, чем ее красавица-сестра. Она обладала сильным и спокойным характером и твердой рукой взяла на себя обязанности покойной матери. С того самого дня, как их постигло несчастье, Клара занималась домом, держала в узде прислугу, утешала отца и поддерживала более слабую младшую сестру.

Ида Уокер была чуть пониже Клары, с более округлым лицом и фигурой. У нее были белокурые волосы, насмешливые голубые глаза, в которых поблескивали озорные огоньки, большой изящно очерченный рот со слегка приподнятыми уголками, свидетельствующими о веселом характере, где всегда таилась скрытая улыбка. Ида была поклонницей моды до мысков своих изящных туфелек на высоких каблуках. Она не скрывала, что любит наряды и развлечения, страстно увлекалась теннисом и опереттой, обожала танцы, хотя шанс потанцевать ей выпадал слишком редко, и всегда стремилась к новым забавам и увеселениям. Однако, несмотря на внешнюю легкомысленность, она была добропорядочной и здравомыслящей девушкой, душою дома и любимицей отца и сестры. Вот такая семья обитала в коттедже номер два. Заглянем в соседний дом, и представления можно будет считать законченными.

Адмирал Хэй-Денвер не принадлежал к числу тех румяных, седовласых и крепких морских волков, которые чаще встречаются в литературе, нежели среди флотских. Напротив, он являл собой полную противоположность расхожему представлению о моряках. Это был худощавый человек с резкими, несколько аскетичными чертами лица, в которых проглядывало что-то орлиное, с седеющими волосами и чуть впалыми щеками, безукоризненно выбритый и носивший узкие изогнутые бакенбарды пепельного цвета. Физиономист, привыкший определять людей по их общественной принадлежности, увидел бы в нем священника со склонностью к светской одежде и сельской жизни или же директора большой частной школы, участвующего в спортивных играх учеников на свежем воздухе. У него были упрямо поджатые губы, выступающий волевой подбородок, жесткий сухой взгляд, а держался он размеренно и несколько чопорно. Сорок лет строгой дисциплины сделали его сдержанным и немногословным. Однако при общении с равными себе он с готовностью оставлял свой командный тон и как человек, много повидавший, мог рассказать массу интересных историй. Сухощавого и жилистого адмирала, подтянутого, как жокей, и гибкого, как хлыст, можно было каждый день видеть на пригородных дорогах, где он вышагивал, помахивая малаккской тростью с серебряным набалдашником, той же размеренной походкой, как в былые времена на юте[14]14
  Ют – кормовая часть верхней палубы корабля.


[Закрыть] своего флагманского корабля. На щеке у него красовался шрам, свидетельство доблестной службы, от ранения осколками ядра тридцатилетней давности, когда он командовал ланкастерской пушечной батареей. Однако адмирал оставался крепким и здоровым, и хоть был на пятнадцать лет старше своего друга-доктора, выглядел моложе него.

У миссис Хэй-Денвер жизнь сложилась очень нелегко, и на суше ей выпало пережить куда больше, чем ее мужу на море. После свадьбы они прожили вместе четыре месяца, затем наступило расставание на четыре года, во время которого его бросало по морям на боевом корабле от острова Святой Елены до Масляных рек в Нигерии. Потом последовал дивный год мира и семейного уюта, сменившийся девятью годами разлуки с перерывом на три месяца: пять лет на Тихом океане и четыре года в Ист-Индии. Затем наступил относительно спокойный период службы в ламаншской эскадре с периодическими отпусками, проводимыми дома, после чего Хэй-Денвер отправился на три года в Средиземноморье и на четыре – в Галифакс. И вот теперь, наконец, пожилая супружеская пара, где муж и жена по-прежнему оставались друг для друга почти чужими людьми, обосновалась в Норвуде, где, если день у них выдавался суматошным и суетливым, то, по крайней мере, вечер обещал быть спокойным и безмятежным. Миссис Хэй-Денвер была высокой и дородной дамой с еще миловидным, веселым, круглым и краснощеким лицом, красивая красотой благообразной почтенной матроны. Вся ее жизнь была примером преданности и любви, которой она в равной мере наделяла мужа и их единственного сына Гарольда.

Именно сын и удерживал их в окрестностях Лондона, ведь адмирал все так же обожал корабли и запах соленой воды и был одинаково счастлив и на парусах своей яхты водоизмещением в две тонны, и на мостике артиллерийского монитора скоростью в шестнадцать узлов. Будь его воля, он, разумеется, выбрал бы берега Девоншира или Гемпшира. Но дело касалось Гарольда, и адмирала с женой прежде всего волновали его интересы. Их сыну исполнилось двадцать четыре года. Три года назад его взял к себе знакомый отца, глава крупной брокерской фирмы, и Гарольд начал успешно вести дела на бирже. Вступительный взнос в триста гиней был выплачен, три поручителя с залогом по пятьсот фунтов каждый были найдены, согласие биржевого комитета было получено, все остальные формальности были выполнены, и он, маленький винтик большого механизма, закрутился в водовороте крупнейшего финансового рынка мира. Там, под руководством отцовского друга, он постигал тайны игр на повышение и понижение, странные механизмы биржи в тонкостях переноса сальдо на другой счет и переуступки. Он научился вкладывать деньги клиентов, узнал, кто из брокеров установит цену на новозеландские акции, а кто вкладывается лишь в американские железные дороги, кому можно доверять, а с кем лучше вовсе не иметь дела. Он научился этому и многому другому, после чего начал богатеть, сохранять рекомендованных ему клиентов и привлекать новых. Однако такая работа никогда не влекла его. От отца он унаследовал любовь к чистому воздуху и тягу к подобающей мужчине простой и здоровой жизни. Выступать посредником между стремящимся к богатству и богатством, к которому тот стремится, или служить барометром, показывающим подъемы и спады давления мамоны[15]15
  Здесь: алчности, корыстолюбия.


[Закрыть] на рынках, было вовсе не той работой, которую Провидение предназначило его широким плечам, сильным рукам и ногам и ладно скроенной фигуре. Его смугловатое открытое лицо, прямой греческий нос, широко раскрытые карие глаза и голова с черной курчавой шевелюрой говорили о том, что он создан для физического труда. Однако он был популярен среди своих коллег-брокеров, его уважали клиенты и обожали дома. И все же душа его металась, а ум пытливо искал выход из сложившегося положения.

– Знаешь, Уилли, – сказала как-то вечером миссис Хэй-Денвер, стоя за креслом мужа и положив руку ему на плечо, – иногда мне кажется, что Гарольд не до конца счастлив.

– Он выглядит счастливым, наш негодник, – ответил адмирал, указывая на сына сигарой.

Разговор происходил после ужина, и из створчатого окна столовой открывался чудный вид на лужайку для тенниса и сновавших там игроков. Только что завершилась партия, и молодой Чарльз Уэстмакотт посылал мячи как можно выше, чтобы те ложились посередине корта. Доктор Уокер и миссис Уэстмакотт расхаживали вдоль лужайки: дама размахивала ракеткой, словно придавая своим словам большую убедительность, а доктор слушал, наклонив голову и кивая в знак согласия. У ближней к окну ограды Гарольд во фланелевом костюме разговаривал с сестрами, чуть подавшись вперед, те слушали. Их длинные темные тени лежали на лужайке. На девушках были одинаковые темные юбки, легкие розовые блузки-тенниски и соломенные шляпки с розовыми лентами. На их лица падал мягкий красный отсвет заходящего солнца. Клара держалась сдержанно и спокойно, а Ида – насмешливо и бойко. Эта группа вызвала бы умиление у куда более строгого критика, чем пожилой моряк.

– Да, он выглядит счастливым, мать, – с усмешкой повторил адмирал. – Совсем еще недавно и мы вот так стояли с тобой, и что-то не припомню, чтобы мы оба были несчастны. В наше время играли в крокет, и дамы не затягивали юбки так уж туго. В каком же году это было? Как раз перед моим назначением на «Пенелопу».

Миссис Хэй-Денвер провела пальцами по его седеющим волосам.

– Это было, когда ты вернулся на «Антилопу», как раз перед тем, как получил повышение.

– Ах, старушка «Антилопа»! Вот это была ласточка! Могла делать на два узла больше поперек ветра, чем любая посудина ее тоннажа. Ты же помнишь ее, мать. Видела ее, когда та заходила в Портсмутский залив. Разве не красотка была?

– Да, и вправду была, дорогой. Но когда я говорю, что Гарольд, по-моему, несчастен, я веду речь о его повседневной жизни. Ты никогда не замечал, что порой он так задумчив и рассеян?

– Возможно, наш сорванец влюбился. Похоже, он нашел удобное местечко, где пришвартоваться.

– Думаю, что ты, очевидно, прав, Уилли, – серьезным тоном ответила мать. – Но с которой из двух?

– Не могу сказать.

– Ну, обе они – чудесные девицы. Но до тех пор, пока он колеблется, к какому берегу пристать, он вряд ли думает об этом всерьез. В конце концов, ему двадцать четыре года, и в прошлом году он заработал пятьсот фунтов. Сейчас он может жениться куда свободнее, чем я, когда был лейтенантом.

– По-моему, сейчас мы сможем определить, кого он выбрал, – заметила наблюдательная мать.

Чарльз Уэстмакотт перестал гонять теннисные мячи и болтал с Кларой Уокер, а Ида и Гарольд Денвер по-прежнему стояли у ограды и разговаривали, то и дело посмеиваясь. Вскоре составился новый сет, и оказавшийся лишним доктор Уокер вышел в калитку и зашагал по садовой дорожке.

– Добрый вечер, миссис Хэй-Денвер, – произнес он, приподнимая широкополую соломенную шляпу. – Позвольте войти?

– Добрый вечер, доктор! Прошу вас!

– Попробуйте сигару, – предложил адмирал, протягивая доктору хьюмидор. – Они очень даже недурны. Мне их прислали с Берега Москитов рядом с Гондурасом. Я подумывал позвать вас, но вам, похоже, было там очень весело.

– Миссис Уэстмакотт – очень умная женщина, – ответил доктор, закуривая сигару. – Кстати сказать, вы только что упомянули Берег Москитов. Вам не приходилось видеть там хилу?

– Такое название в списках не значится, – уверенно ответил моряк. – Есть «Гидра», башенный корабль береговой обороны, но он никогда не покидает воды метрополии.

Доктор рассмеялся.

– Мы живем в двух разных мирах, – заметил он. – Хила – это маленькая древесная лягушка, и Биль основал некоторые свои выводы касательно протоплазмы по виду ее нервных клеток. Этот вопрос меня весьма занимает.

– Там в лесах много всяких тварей. Когда я проходил речную службу, я слышал, как они шумят, словно машинное отделение, когда проходишь мерную милю. Просто не уснуть из-за их свиста, кваканья и стрекота. Вот те на! Что за женщина! В три прыжка лужайку одолела. В былые времена могла бы носовой командой заправлять.

– Просто замечательная женщина.

– И крайне эксцентричная.

– Но весьма благоразумная в некоторых вещах, – заметила миссис Хэй-Денвер.

– Вы только поглядите! – воскликнул адмирал, указывая пальцем в сторону доктора. – Помяните мое слово, Уокер, если мы не станем держать с ней ухо востро, эта дама своими проповедями поднимет бунт. Вот моя жена уже проявляет недовольство, то же самое ожидает и ваших девочек. Нам нужно действовать сообща, дорогой мой, иначе конец всей дисциплине.

– Несомненно, в своих взглядах она несколько эксцентрична, – ответил доктор, – но, в общем и целом, я с ней согласен.

– Браво, доктор! – воскликнула жена адмирала.

– Как, ты изменяешь своему роду? Мы отдадим тебя под трибунал как дезертира.

– Она совершенно права. Не все профессии полностью открыты женщинам. Их возможности выбирать работу слишком ограничены. Они забиты, эти женщины, зарабатывающие на кусок хлеба – бедные, неорганизованные, боязливые, принимающие как одолжение то, что могли бы требовать по праву. Вот почему женский вопрос не находит постоянного общественного обсуждения, ибо если бы призыв к удовлетворению их требований был столь же громок, как велико их недовольство, то он прозвучал бы на весь мир и вытеснил бы на второй план все остальные проблемы. Нам очень удобно и приятно быть любезными и добрыми с богатыми и утонченными, с теми, чья жизнь сложилась легко. Это лишь форма, манерный фокус. Если мы по-настоящему добры, нам нужно наклониться, чтобы поднять и поддержать борющихся за свои права женщин, когда они действительно нуждаются в нашей помощи, когда вопрос, помогут им или нет – для них дело жизни или смерти. И еще разглагольствования о том, что женщинам не пристало работать в престижных областях. Им вполне пристало голодать, но не пристало использовать ум, дарованный им Богом. Не чудовищно ли подобное противоречие?

Адмирал хмыкнул.

– Вы прямо как фонограф, Уокер, – произнес он. – Вам все это наговорили, и теперь вы повторяете, словно заведенный. В каждом слове – чистейшей воды бунт, ибо у мужчин свои обязанности, а у женщин – свои. Но они столь же разные, сколь сама их природа. Полагаю, что вскоре женщина поднимет на флагманском корабле свой штандарт и возьмется командовать ламаншской эскадрой.

– Ну, у нас на троне сидит женщина и командует всем народом, – заметила его жена, – и все согласны с тем, что делает она это лучше любого мужчины.

Это язвительное замечание очень задело адмирала.

– Тут совсем другое дело, – ответил он.

– Вам нужно прийти на их следующее собрание. Я буду там председательствовать. Да-да, я обещал миссис Уэстмакотт и сдержу слово. Однако становится свежо, и девочкам пора домой. Спокойной ночи! Я зайду за вами после завтрака, адмирал, и мы отправимся на прогулку.

Старый моряк посмотрел вслед своему другу и сверкнул глазами.

– Сколько ему лет, мать?

– По-моему, около пятидесяти.

– А миссис Уэстмакотт сколько?

– Слышала, что ей сорок три.

Адмирал потер руки и затрясся от смеха.

– На днях мы узнаем, что три плюс два равняются одному, – сказал он. – Готов поспорить, мать.

Глава 4. Тайна сестры

– Вот скажите мне, мисс Уокер, вы ведь знаете, что к чему. Какое, по-вашему, самое подходящее занятие для молодого человека двадцати шести лет без заслуживающего упоминания образования и к тому же не очень сообразительного по природе своей?

Этот вопрос задал Чарльз Уэстмакотт на теннисном корте летним вечером, хотя уже начало смеркаться, и игра закончилась.

Девушка подняла на него удивленный и насмешливый взгляд.

– Это вы о себе?

– Именно.

– Но что же я могу вам ответить?

– Мне не с кем посоветоваться. Полагаю, вы могли бы мне подсказать лучше остальных. Я доверяю вашему мнению.

– Очень лестно с вашей стороны.

Она снова поглядела на его серьезное и вопрошающее лицо с темно-голубыми глазами и густыми светлыми усами, словно гадая, шутит он или нет. Он же, напротив, сосредоточенно ждал ее ответа.

– Понимаете, очень многое зависит от того, что вы умеете делать. Я не знаю, сможете ли вы с уверенностью сказать, какими талантами и наклонностями обладаете, – продолжила девушка.

Они медленно шли по лужайке в сторону дома.

– У меня их нет. То есть, нет ничего, достойного упоминания. У меня плохая память, и я медленно соображаю.

– Но вы очень сильный.

– О, если бы сила чего-то стоила. Я могу выжимать сорокакилограммовую штангу до команды «опустить», но что это за талант?

Мисс Уокер тотчас вспомнила каламбур касательно «идти к барьеру» – спортивному или судебному, – однако вид у ее спутника был настолько серьезный, что она подавила смешок.

– Я могу пробежать полторы тысячи метров за 4 минуты 50 секунд по гаревой дорожке и за 5 минут 20 секунд по пересеченной местности, но как это мне поможет? Я мог бы стать профессиональным крикетистом, но это не очень престижная профессия. Знаете, престиж меня не волнует, однако мне не хочется огорчать старушку.

– Это вы о своей тетушке?

– Да, о ней. Понимаете, мои родители погибли во время восстания сипаев, и с тех пор она меня воспитывает. Она очень хорошо ко мне относится, и было бы очень жаль с ней расстаться.

– Но зачем же вам с ней расставаться?

Они дошли до садовой калитки, и девушка положила ракетку на верхнюю перекладину, серьезно и сосредоточенно глядя на своего спутника в белом фланелевом костюме.

– Тут все дело в Браунинге[16]16
  Роберт Браунинг (1812–1889) – английский поэт-философ, отличавшийся нарочито усложненным и высокопарным стилем.


[Закрыть], – ответил Чарльз.

– В ком?

– Только не передавайте мои слова тете! – Он понизил голос до шепота. – Я ненавижу Браунинга.

Клара Уокер внезапно рассмеялась таким веселым смехом, что Чарльз забыл все страдания, нанесенные ему поэтом, и тоже расхохотался.

– Я его не понимаю, – продолжал он. – Пытаюсь, но он слишком заумный. Несомненно, дело тут в моем недомыслии, не отрицаю. Но поскольку я его не понимаю, без толку притворяться, что мне все ясно. Да к тому же тетя, конечно, очень расстраивается, ведь она очень любит этого автора, и ей нравится по вечерам читать вслух его стихи. Сейчас она читает его пьесу «Пиппа проходит мимо», и уверяю вас, мисс Уокер, мне не под силу понять даже смысл названия. Вы наверняка считаете меня ужасным глупцом.

– Но в целом он наверняка не так заумен, как это название? – произнесла она, стараясь приободрить Чарльза.

– Он просто ужасен. Знаете, у него встречаются чудесные места. Полет трех голландцев, «Эрве Риэль» и кое-что еще – отличные пассажи. Но вот на прошлой неделе мы читали одну вещицу. Тетя споткнулась на первой же строке, и для этого нужно очень много, поскольку она прекрасно понимает автора. Эта строка звучит как «Сетебос и Сетебос и Сетебос».

– Похоже на какое-то заклинание.

– Нет, так зовут персонажа. Сначала я подумал, что это три разных господина, но тетя говорит, что это один человек. А потом автор продолжает: «Он думает, что обитает в лунном свете». Очень странный пассаж.

Клара Уокер снова рассмеялась.

– Вам не надо думать о расставании с тетушкой, – сказала она. – Представьте, как ей будет без вас одиноко.

– Ну, да, я об этом думал. Однако надо помнить, что тетя во всех отношениях еще далеко не бальзаковского возраста и весьма недурна собой. Не думаю, чтобы ее неприязнь к мужчинам распространялась на конкретных людей. Она может завязать новые отношения, и тогда я стану третьим лишним. Все складывалось прекрасно, пока я был мальчиком, и был жив ее первый муж.

– Но, боже правый, не хотите же вы сказать, что миссис Уэстмакотт собирается снова выйти замуж? – ахнула Клара.

Молодой человек посмотрел на нее вопрошающим взглядом.

– О, это, знаете ли, лишь эмпирическое предположение, – ответил он. – Однако, разумеется, это может произойти, и мне хотелось бы знать, к чему тогда приложить руки.

– Я бы очень хотела вам помочь, – проговорила Клара. – Но я и вправду очень мало знаю о подобных вещах, однако могу поговорить с отцом, у которого огромный жизненный опыт.

– Сделайте одолжение, поговорите, буду вам очень благодарен.

– Обязательно поговорю. А теперь я должна проститься с вами, мистер Уэстмакотт, поскольку папа забеспокоится, куда это я запропастилась.

– Спокойной ночи, мисс Уокер. – Он приподнял фланелевую кепку-тенниску и направился к себе в сгущавшихся сумерках.

Клара думала, что они были на лужайке последними, однако, оглянувшись с лесенки, ведшей к высоким створчатым окнам, она заметила две темные фигуры, направлявшиеся к их дому. Когда те приблизились, она узнала в них Гарольда Денвера и свою сестру Иду. Клара услышала их неразборчивые голоса, затем раздался так хорошо ей знакомый мелодичный, несколько детский смех.

– Я просто в восторге, – послышался голос Иды. – Мне так отрадно и приятно это слышать. Я ведь раньше и понятия об этом не имела. Ваши слова удивили и обрадовали меня. Ах, как же я рада.

– Это ты, Ида?

– Ой, это Клара! Мне пора домой, мистер Денвер. Спокойной ночи!

Затем в темноте послышался шепот, смех Иды и слова Гарольда «Спокойной ночи, мисс Уокер». Клара взяла сестру за руку, и они вместе вошли в дом через высокую створчатую дверь. Доктор ушел к себе в кабинет, и в столовой было пусто. Стоявшая на буфете небольшая красная лампа дробилась на десятки отражений в посуде и блестящем красном дереве, но отбрасывала свет лишь в большую полутемную комнату. Ида, пританцовывая, подошла к большой высокой лампе, но Клара удержала ее за руку.

– Мне нравится этот приглушенный свет, – сказала она. – Может, поболтаем?

Она уселась в большое кресло доктора, обитое красным плюшем, а сестра устроилась на низенькой скамеечке для ног, глядя на Клару с улыбкой на губах и озорным огоньком в глазах.

На лице Клары читалась какая-то тревога, которая рассеялась, когда она поглядела в чистые голубые глаза сестры.

– Ты хочешь мне что-то сказать, дорогая? – спросила она.

Ида слегка надула губки и пожала плечами.

– Генеральный прокурор предоставил слово стороне обвинения, – сказала она. – Ты собираешься подвергнуть меня перекрестному допросу, и не отрицай этого. Очень жаль, что тебе не переделали твое серое атласно-фуляровое платье. Если отделать его снизу и вшить спереди свеженькую беленькую вставку, то оно бы смотрелось, как новое, а сейчас у него вид совсем никуда.

– Ты допоздна задержалась на лужайке, – безжалостным тоном произнесла Клара.

– Ну, да, немного. И ты тоже. А мне ты ничего не хочешь сказать? – И она рассмеялась звонким, мелодичным смехом.

– Я заболталась с мистером Уэстмакоттом.

– А я заболталась с мистером Денвером. Между прочим, Клара, скажи мне честно, что ты думаешь о мистере Денвере? Он тебе нравится? Как на духу!

– Он мне очень даже нравится. По-моему, он один из самых благородных, скромных и мужественных молодых людей, каких мне довелось встречать. Так что, дорогая, тебе нечего мне сказать?

Клара по-матерински погладила сестру по золотистым волосам и наклонилась, чтобы услышать ожидаемое признание. Она всей душой желала, чтобы Ида стала женой Гарольда Денвера, и услышанные ею в тот вечер на лужайке слова не оставили у нее ни малейшего сомнения, что между ними складывается симпатия.

Но признания Иды не последовало. Клара увидела лишь озорную улыбку и веселый блеск ее голубых глаз.

– Это серое фуляровое платье… – начала Ида.

– Ах ты, дразнилка! А теперь давай-ка задам тебе тот же вопрос. Тебе нравится Гарольд Денвер?

– Ой, он просто прелесть!

– Ида!

– Так ты же сама спросила. Вот что я о нем думаю. А теперь, дорогая моя инквизиторша, больше ты от меня ничего не услышишь. Придется тебе подождать и не очень любопытничать. Пойду посмотрю, что там папа делает.

Она вскочила на ноги, обняла сестру, прижала к себе и упорхнула. Ее чистое контральто, напевавшее рефрен из «Оливетты», становилось все тише и тише, пока не смолкло вместе со звуком хлопнувшей где-то вдалеке двери.

Однако Клара Уокер все так же сидела в полутемной столовой, положив подбородок на руки, и задумчиво глядела в сгущавшуюся темноту. Ее долг, долг незамужней старшей дочери, состоял в том, чтобы взять на себя роль матери и направлять младшую сестру по пути, который она сама еще не прошла. С момента смерти матери о себе Клара не думала, все ее мысли были об отце и сестре. В своих собственных глазах она считала себя простушкой и знала, что зачастую бывает непривлекательной как раз тогда, когда ей больше всего хочется выглядеть именно таковой. Она видела свое лицо в точности так, как его отражало зеркало, но не замечала быстрых перемен его выражений, которые и придавали ей неповторимое очарование: глубокой жалости, сочувствия, дивной женственности, которые влекли к ней всех, пребывавших в сомнении или в бедствии, как повлекли в тот вечер бедного недотепу и тугодума Чарльза Уэстмакотта. Себя она считала не созданной для любви, в отличие от Иды – веселой, маленькой, остроумной и улыбчивой, которая была самой природой создана для любви. Но Ида была юной и несколько наивной. Ее нельзя отпускать в далекое плавание по опасным водам без присмотра и опеки. Между нею и Гарольдом Денвером возникла симпатия. В глубине души Клара, как и всякая добропорядочная женщина, была свахой, и из всех мужчин она уже выбрала Гарольда Денвера как того, кому можно с уверенностью доверить Иду. Он не раз говорил с Кларой о серьезных предметах и своих намерениях, о том, что может сделать человек, чтобы мир вокруг стал лучше. Она знала, что Гарольд – человек благородный, серьезный и с высокими помыслами. И вместе с тем ей не нравилась таинственность и нежелание посвящать ее в происходящее со стороны Иды, такой честной и откровенной девушки. Клара подождет, и, если назавтра выдастся такая возможность, она сама подведет Гарольда Денвера к этой теме. Весьма вероятно, от него она узнает то, что отказывается ей рассказывать родная сестра.