Текст книги "Банда Тэккера"

2

Лео устал и проголодался, но вопрос о Бауере был так серьезен, что от него нельзя было отмахнуться, и Лео заставил себя тотчас же заняться им. План действий рисовался ему так: сначала показать Бауеру, как скверно он поступил, затем объяснить ему, как это для него опасно, а когда он размякнет, простить его совсем или хотя бы взять на испытание. Но ему не хотелось тратить на это слишком много времени. Он сказал Бауеру, что подвезет его до станции метро, откуда ему удобно добраться домой.

– А я не домой, – сказал Бауер.

– Но ведь сейчас уже девять часов, десятый. Куда это вы собрались так поздно?

– Разве я обязан отчитываться перед вами и в том, что я делаю в неслужебное время?

Они стояли на тротуаре у выхода из суда. Лео глядел на Бауера в упор, пока тот не опустил глаз. Он думал, сколько вреда этот человек причинил его делу, его служащим и его отношениям с ними. Он старался изо всех сил не отступать от своего плана. Но это ему не удалось. Все, что он мог сделать, – это не повышать голоса.

– С вами никакого терпения не хватит, – проговорил он.

– Вот и хорошо, – угрюмо ответил Бауер. – Может быть, вы оставите меня в покое.

– Не драться же мне с такой мразью, как вы. Садитесь в машину.

Бауер не двинулся с места. Он стоял, угрюмо понурив голову.

– Вы знаете, в какую вы попали историю? – сказал Лео. – Вы знаете или нет? Вам грозит такое, что вам и во сне не снилось. Знаете вы это или нет? Так вот, садитесь в машину и скажите, куда вам надо.

Бауер, не подымая головы, буркнул:

– Мне надо купить булочки к кофе.

Машина Лео стояла у ближайшего перекрестка. Направляясь к ней, они прошли мимо нового форда, в котором сидел миниатюрный зеленолицый юноша, работавший у Барни Коха. Юноша выглянул из окна машины.

– Эй, Фред, – позвал он, – подвезти вас?

Бауер посмотрел на него. Он никак не мог сообразить, кто этот юноша.

– А, здравствуйте, – медленно проговорил он, стараясь вспомнить его имя.

– А то я еду в вашу сторону, – сказал юноша.

– Спасибо. – Бауер отрицательно покачал головой. Уолли, вот как зовут его. Уолтер, Уолтер… как его… из бильярдной Бойла. Он помахал ему рукой. – Меня подвезут, Уолли, – сказал он и пошел дальше с Лео.

Лео с любопытством посмотрел на юношу, но от расспросов воздержался. Он не хотел раздражать Бауера.

– Рядом с вашим метро есть булочная, – сказал он, когда они сели в машину Лео. – Там чудные свежие булочки, их пекут к вечеру. Мы туда и заедем.

– Делайте, что хотите, – сказал Бауер, – то, что я хочу, вам все равно безразлично.

Лео с трудом себя сдерживал.

– Вот там ваши булочки, – указал он.

На улице было холодно и темно. Во мраке холодным зеленоватым светом мерцали огни фонарей. Лео вел машину быстро. Он думал о Джусе, о Делиле с ссадинами на плечах, о Мюррее, который хотел поступить в полицию, и о том, как он дал Бауеру работу, когда Бауер пришел к нему и сказал, что у него дети голодают.

– Скажу вам прямо, – проговорил он сдавленным от сдержанной ярости голосом, – после того, что вы сегодня натворили, между нами все кончено.

– Что вы хотите сказать? – воскликнул Бауер. – Что я натворил?

– Что я хочу сказать? Вы прекрасно знаете, что я хочу оказать. Кончено. С сегодняшнего дня вы для меня, как вон та собака на улице, и я вам советую почаще оглядываться назад.

– Ну и ладно, – неуверенно сказал Бауер. Он отодвинулся от Лео и обеими руками ухватился за ручку дверцы. – Я хочу выйти, – сказал он.

Лео понял, что обращается с Бауером совсем не так, как надо. Это окончательно вывело его из себя.

– Мы еще не доехали, – сказал он.

– Вы меня не заставите здесь сидеть. Я хочу выйти.

– Нет, вы будете здесь сидеть.

– Выпустите меня. Почему вы меня не выпускаете?

Лео круто свернул к тротуару и резко остановил машину.

– Выходите, пожалуйста, – оказал он.

Бауер бросил на него нерешительный взгляд. Он все еще держался за ручку.

– Ну, выходите. Чего вы? – сказал Лео. – Валяйте. Но уж заботьтесь о себе сами.

В наступившей тишине слышалось только тяжелое дыхание Бауера. Он повернул голову и глядел на Лео, ноздри его то сжимались, то раздувались.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – сказал он. Подбородок у него задрожал, он отвернулся и стал глядеть прямо перед собой.

– Вы не знаете? Вот это ловко. Так-таки ничего и не знаете? Ровным счетом ничего? Ну так я знаю. Я знаю, что вы наделали, и мне надоело возиться с вами. Выходите, пожалуйста. Выходите к чертовой матери на улицу, где вам и место. Чего же вы ждете?

Бауер молчал. Он сидел, понуря голову. Ручку дверцы он выпустил, и руки его безжизненно лежали на коленях.

Лео немного подождал, потом включил мотор, и они поехали дальше. Только было Лео собрался сказать Бауеру, что готов помочь ему, если тот выразит сожаление и обещает больше этого не делать, как увидел булочную.

– Вот где вы достанете ваши булочки, – сказал он.

В магазине было уютно и очень светло, белый кафельный пол ослепительно сверкал. Витрина была пуста. И только одна проволочная корзинка с румяными булочками и несколько коричневых хлебцев виднелись внутри магазина на белых фаянсовых полках. Две полные блондинки беседовали возле кассы в глубине булочной. Их пухлые сдобные руки и лица розовели на фоне белых халатов.

Бауер поспешно открыл дверцу машины и чуть ли не вывалился на тротуар. Лео изумленно на него посмотрел. Одно мгновение ему показалось, что он вот-вот бросится бежать.

– Я вас подожду, – сказал он. Он решил отвезти Бауера домой. Он начнет все сызнова и обработает его так, как намеревался с самого начала.

Не ответив Лео и даже не обернувшись, Бауер вошел в магазин.

Сквозь широкую витрину видна была вся булочная. Лео хорошо видел усталое, угрюмое лицо Бауера, разговаривавшего с одной из продавщиц. Другая ушла за перегородку в глубине булочной. Он видел, как усталое лицо зашевелило губами и как пухлое мучнисто-розовое лицо, улыбаясь, что-то ответило, потом метнулось к прилавку, где лежали бумажные пакеты, оттуда метнулось к корзинке с булочками, а усталое и угрюмое лицо следило за ним взглядом.

Лео стал возиться с зажигалкой на щитке. Она почему-то не работала. Он нажимал на нее, потом вытаскивал и разглядывал. Зажигалка даже не нагревалась. Потом он случайно поднял голову и увидел, что Бауер выскользнул из булочной и идет по улице; он шел сгорбившись, пряча свое тощее тело в тень здания, но белый бумажный пакет с булочками резко выделялся у него в руке.

– Эй! – крикнул Лео. Он со злостью нажал на стартер. – Собака, сукин сын, – пробормотал он.

Бауер побежал. Бежал он медленно, нехотя, как будто понимая, что бежать все равно бесполезно, но что бежать нужно. Лео быстро его нагнал, выскочил из машины на тротуар и преградил ему путь.

– Ну! – крикнул он. Бауер безмолвно глядел на него. Лео толкнул его в грудь. Бауер отступил, он и не думал сопротивляться. Он весь обмяк. – Вы понимаете, что вы делаете? – закричал Лео.

– Оставьте меня в покое, – захныкал Бауер.

– Вы знаете, что вы делаете? – Лео вырвал пакет с булочками из рук Бауера. Ему вдруг представилось, как Джо расправится с Бауером, если когда-нибудь узнает о доносе, и что это будет значить для него, Лео, для его дела и для всей его жизни.

– Вы хотите жить, да? – крикнул он. Потом поднес пакет с булочками к лицу Бауера. – Хотите есть эти булочки, да?

– Оставьте меня в покое, – хныкал Бауер, – прошу вас.

Тон был другой, но слова те же, что сам Лео говорил Джо, и Лео знал это, и оттого, что он это знал, ему хотелось кричать. Для него было пыткой поступать с Бауером так, как с ним самим поступил Джо.

– Не желаю я этого слышать! Не смейте так говорить! Не смейте! – он трясся от гнева и кричал от душевной боли и от злости на эту боль. Он поднял пакет высоко над головой и дрожащей рукой потряс им в воздухе. – Что вы со мной сделали сегодня! – крикнул он. И вдруг шлепнул Бауера пакетом по лицу. Лео ударил не сильно и еще смягчил силу удара, но пакет лопнул, и булочки рассыпались по тротуару.

Казалось, Бауер потерял рассудок. Лицо его вздулось, побагровело и задергалось. Чтобы увернуться от удара, он откинул голову, и пакет угодил ему в подбородок. Он простоял так несколько мгновений, длинный как жердь, с запрокинутой головой, потом поднял сжатые кулаки и топнул ногой. Его очки задрожали. Он еще раз топнул ногой, широко открыл рот и издал какой-то хриплый звук. Потом круто повернулся и пустился бежать. Он наступил на булку и так резко отскочил от мягкого, раздавленного теста, что чуть не упал. Тут он взвыл и побежал еще быстрее, опустив голову и судорожно всхлипывая.

Лео мутило от страха. Он посмотрел вслед Бауеру, потом себе под ноги и долго стоял так, уставившись на рассыпанные по тротуару булочки. Он слышал прерывистое дыхание Бауера, царапание его ног об асфальт – казалось, перепуганное насмерть животное мчится в свою нору.

Бауер пробежал мимо сидевшего в машине Уолли, но не видел его. Лео тоже не заметил Уолли. Ни тот, ни другой не подозревали, что он все время ехал за ними следом.

3

Бакалейщик, вышедший собрать мелочь, оставленную покупателями на стойке с газетами, увидел бегущего Бауера и с любопытством на него посмотрел. Этот взгляд заставил Бауера перейти с бега на быстрый шаг.

Вытащив из кармана платок, он закрыл им лицо и, не глядя, пошел дальше большими торопливыми шагами. «Какой смысл бежать, – думал он, – все равно мне никуда не уйти».

Это была огромная, невероятно сложная мысль. Она поднялась из самых глубин его существа. Но он не понимал ее. Он думал, что она выражает его уверенность в том, что полиция сообщила о нем Лео, а Лео непременно сообщит Джо.

Он на ходу снял очки, вытер глаза и лицо, высморкался и надел очки, продолжая быстро идти с опущенной головой. Учащенное неровное дыхание с шумом вырывалось из его груди. Он перешел улицу, понуря голову, даже не посмотрев, свободен ли путь, и быстро спустился в метро.

«Что бы я ни делал, – подумал он, – я все делаю только хуже для себя». – Его мысли были так сложны, что он путался в словах. «Если я делаю, мне бывает хуже, – думал он, – и если не делаю, делаю что-нибудь другое, ничего не делаю. Что бы я ни делал, кончается тем, что мне же хуже».

Он шагал из одного конца платформы в другой. И вдруг почувствовал – как это почувствовал и Иган, и Лео, и как рано или поздно должны будут почувствовать большинство участников игры в бизнес, – что он не более как зверек, попавший в западню. Ходьба взад и вперед по платформе еще больше обнажала перед Бауером эту мысль. Дрожа всем телом, он подошел к скамейке и сел. Руки его нервно ерзали по коленям. Он медленно раскачивался взад и вперед с закрытиями глазами, потирая ляжки. Он мог думать только о Джо и о том, что Джо узнает про него, а Джо – человек жестокий, твердый, как кремень, и бессмысленно пытаться его разжалобить слезами, даже кровавыми слезами и вообще чем бы то ни было, потому что его ничем не проймешь.

Бауер сидел согнувшись. Бешеный круговорот мыслей оглушал его. Он уронил голову на колени и почувствовал, что из груди у него рвется стон. Но он удержал его. Он ощутил его вкус во рту, словно из него вырвали кусок его самого – теплый, кровоточащий. Губами и языком он ощущал вкус собственной крови.

«Боже мой!» – сказал он про себя и поднял голову с колен. Туловище по-прежнему оставалось согнутым, но голову он закинул назад и глядел перед собой, ничего не видя.

Подошел поезд и остановился. Люди входили и выходили. Некоторые оглядывались на него. Он был похож на пьяного, которого вот-вот стошнит.

«Господи, помоги мне, не такой уж я плохой!» – молился про себя Бауер.

Какой-то мужчина ухмыльнулся и, указав на него пальцем, сказал:

– Ну, этот еще до рождества успел нагрузиться.

Молитва иссякла, Бауер молился одними губами. Что-то в нем было такое, что мешало ему, как он ни старался, обратиться за помощью к богу. Услышав, что над ним посмеиваются, он выпрямился и сел, ни на кого не глядя. Поезд ушел, ушли и люди. Бауер сидел неподвижно, ни о чем не думая.

«Как же так?» – вскинулся он вдруг. Мысль эта отдалась в нем, словно крик. На какое-то мгновение чувство страха перед Джо куда-то отошло, и он, казалось, погрузился в пустоту. Внезапная мысль, что, несмотря на близость опасности, он о ней совсем забыл, вернула его к Джо. Он ухватился за свой страх перед Джо, но страх снова отошел, и снова Бауер остался сидеть, погруженный в пустоту.

«Как же так можно?» – опять спохватился он. Страх снова накинулся на него. Потом медленно, как морской прилив, накатила пустота и смыла страх, осталась только пустота, беспредельная, зыбкая, манящая пустота.

«Как же можно так сидеть, когда знаешь, что гибнешь?» – мысленно вскрикнул он, и снова к нему вернулся страх. Он бешеным галопом промчался по мозгу Бауера. Спустя секунду страх исчез, и накатила пустота, смывая все на своем пути. Она залила его мозг, не оставив места для страха. И он уже не чувствовал ничего, кроме пустоты.

В этой пустоте был весь Бауер. Здесь крылась причина всего, что он уже совершил, и того ужасного дела, которое ему еще предстояло совершить. Для него это была пустота, ибо он не мог охватить мыслью весь клубок противоречий в собственной душе. Поэтому место мыслей заняли чувства. И каждое чувство включало многое. Чувств было много, и все они сливались в единое море, где тонули даже те обрывки мыслей, которые шевелились в его мозгу.

Чтобы проникнуть в эту пустоту, надо было лучше понимать Бауера, чем сам он понимал себя. Он, например, не понимал, что каждый человек есть, конечно, совокупность многого. Каждый человек есть то, чем он себя считает. И он в равной мере то, чем считают его окружающие. И человек есть также то, чем он был, чем будет и, до известной степени, то, чем он мог бы быть. И каждое из этих отдельных существ находится во взаимосвязи со всеми другими, порознь и в совокупности. Это, кстати сказать, и есть ключ к анализу человека, но в отношении Бауера важнее всего было, что человек является и тем, что он есть, и тем, во что его превратили. Одна из величайших трагедий индивидуума в нашем уродливом современном мире состоит именно в том, что эти два существа – то, что он есть, и то, во что его превратили, – живут в человеке одновременно.

Человек, в которого превратили Бауера, мог в известном смысле служить образцом тех усовершенствованных методов обработки, которыми располагает современный мир. На нем не было и дюйма, где бы этот мир не оставил своего отпечатка. Он не дал развиться нормально ни одному ростку, заложенному в Бауере природой. Бауер стал продуктом современного мира чуть ли не с рождения. Он появился на свет, обреченный на неуверенность, в семье, уже искалеченной неуверенностью.

Ребенком Бауер, как и все дети, был любознателен. Эта любовь к знанию, как и всякая любовь, вмещала в себе и потребность и награду. Корнем была жажда знания, стеблем – учение, самое знание – цветком, который мог бы пышно расцвести на этом стебле. Но цветок не появился, не вышло ничего даже похожего на цветок, а само растение было исковеркано, ибо к тому времени, когда для Бауера пришла пора идти в школу, неуверенность уже сделала с ним свое дело. Неуверенность порождает страх, а страх сильнее любви. Многие даже считают, что страх – самый сильный импульс в человеке.

Школа ничем не могла помочь Бауеру. Да и едва ли что помогло бы ему теперь, разве только вмешательство медицины. Во всяком случае, он учился не для того, чтобы знать, он не тянулся к знанию. Учился он только потому, что боялся учителей, боялся принести домой плохие отметки и боялся, как бы его не сочли тупицей. Он учился, ничего не познавая, и действительно стал тупицей. Итак, первая величайшая любовь всего человечества – любовь к знанию – была изуродована в изуродованном мальчике, каким стал Бауер, и превратилась в нечто жалкое.

Форма была отлита. Бауер так и остался в ней. Он и в школу-то ходил только потому, что боялся покинуть привычное место и столкнуться с чем-нибудь новым. Если бы он доучился и, скажем, приобрел какую-нибудь профессию, может быть, это оказалось бы достаточно крупным и волнующим событием, чтобы разбить уже отлитую форму, но скорее всего этого не произошло бы. Страх – штука цепкая. Мало ли врачей, педагогов получили специальное образование, а работают так, как будто никогда не изучали своей профессии. Страх отгородил их от знания, а они себя от страха оградить не сумели.

Так или иначе, трудно сказать, разбило бы это событие форму, в которую страх заключил Бауера, или нет. Сам он ничего не предпринимал, а со стороны его не принуждали, потому что у его родителей на это не было средств. Кончив среднюю школу, он побоялся идти в колледж, потому что это означало бы необходимость расстаться с привычной жизнью, с привычной обстановкой. Он предпочел устроиться на работу прямо со школьной скамьи: это ничего не меняло. Он уже привык работать в летние каникулы и вечерами после занятий в школе.

У Бауера были недюжинные способности к механике. Если бы он их применил, это также могло бы сломать форму и спасти его. Но в кругу Бауера юноши, окончившие среднюю школу, считались людьми образованными, а образованные люди физическим трудом не занимаются. Они должны служить в конторах; иначе зачем же им было тратить попусту время в школе? А кроме того, люди конторского труда в большем почете, чем те, которые занимаются физической работой.

Страх принудил Бауера делать то, что от него ожидали, страх принудил его искать уважения тех, кто его окружал. Если бы ему пришлось ополчиться против всех своих страхов, он не справился бы с чувством неуверенности, и оно захлестнуло бы его.

Вот почему Бауер не мог пойти наперекор своим страхам и, пожертвовав своим природным дарованием, взял место в конторе. Здесь он ничем не выделялся и не преуспевал, он только справлялся с работой. Вводить новшества он боялся – это было рискованно, брать на себя ответственность боялся – это тоже риск. Он мог только в точности выполнять то, что ему приказывали. Да и сама работа для такого человека, как Бауер, была не настолько увлекательна, чтобы заставить его, помимо воли, проявлять изобретательность или инициативу. В итоге, ради того чтобы справиться с чувством неуверенности, Бауер не только принес в жертву свою индивидуальность, которая могла бы найти выражение в его способностях к механике, но вместе с ней пожертвовал и своей единственной возможностью приобрести уверенность в мире бизнеса.

Каждая клеточка его существа была теперь пропитана ядом неуверенности. Любовь, которую заронила в нем Кэтрин, тоже вряд ли была способна изменить его. Правда, Бауера потянуло к ней с первого взгляда. Такая любовь в сознании или, как говорится, в сердце другого могла бы вырасти в большое чувство. Но страх гнал Бауера от Кэтрин. Он желал ее и поэтому боялся, что она его оттолкнет. Из страха, как бы его желание не усилилось, он стал бороться со своим чувством, потому что тогда отказ ее был бы для него еще больней.

Кэтрин появилась в жизни Бауера в ту пору, когда молодым людям положено ухаживать за девушками и все от них этого ждут. Бауер боялся отступить от этого правила. Это толкало его к Кэтрин даже после того, как он мысленно от нее отказался. Но страх пойти наперекор этому правилу был не так уже силен, он не заставил бы его полюбить первую встречную. Не подвернись Кэтрин, он, может быть, и остался бы вдали от женщин и всю жизнь глядел бы на них с опаской. Но подвернулась Кэтрин, и он полюбил ее. Любовь была корнем, и этот корень пустил росток. Любовь заставила Бауера искать встреч с Кэтрин и желать ее присутствия даже после того, как он решил от нее отказаться. Это и было ростком. Но страх обвился вокруг ростка и, высасывая из него все соки, искривлял его рост, так что в конце концов человек, в которого превратился Бауер, мог осознать только одно: к Кэтрин он вернулся потому, что все этого от него ждали.

Человек, в которого превратился Бауер, знал только, что женился он на Кэтрин от страха перед тем, что она о нем подумает, если он на ней не женится, и перед тем, что подумают о нем люди, и перед тем, что он сам подумает о себе. Мало того, – и Кэтрин в любви своего мужа только это и видела. Она видела уродливое, бесплодное, ползучее растение, но не видела здорового корня, из которого развился больной росток.

Пошли дети. Он любил их. Противоестественно не любить своих детей. Но дети налагали новую ответственность. А она усугубляла его неуверенность. Неуверенность увеличивала страх, таким образом и эта любовь тоже была исковеркана до неузнаваемости.

Да и какая любовь не захирела бы в таком человеке, как Бауер? Лео пришел к нему на помощь, может быть, неуклюже, но все же пришел, и в трудную минуту. Чувство признательности толкало Бауера к Лео, но тот человек, каким Бауер стал, противился этому естественному чувству. И так было со всеми людьми, с которыми он сталкивался. Инстинктивно он тянулся к ним или хотел жить в мире с ними. Но страх не давал ему любить никого и ничего и не давал ему жить в мире ни с кем. Единственное, что мир бизнеса еще разрешает напуганному человеку, – это вооруженное перемирие.

И все же любовь не умерла в Бауере. То, чем человек становится, может управлять им, ко не может уничтожить того, что он есть. Страх обратил ростки любви в ненависть, но самих корней вырвать не мог. И вот ко всем прежним бедам прибавилась новая беда. Своими естественными чувствами Бауер был прикован к тому, что ненавидел человек, в которого превратился Бауер.

В силу своих естественных чувств Бауер любил Кэтрин и любил детей. Страх превратил любовь в ненависть. Человек, которым стал Бауер, ненавидел их. И все же он не мог их бросить. Он искал объяснение этой загадки и решил про себя так: если он оставит семью без средств – он совершит преступление; ему придется прятаться от властей, он будет бояться того, что подумает о нем семья, что подумают о нем люди, и, наконец, того, что сам он будет думать о себе.

В этих рассуждениях как будто не было ни крупицы любви, а вместе с тем, не будь любви, не было бы и самих рассуждений. Тому человеку, которым стал Бауер, никогда не приходило в голову, что все эти ничтожные страхи – что люди подумают или что люди скажут – сами по себе были недостаточно сильны и не могли бы заставить его выполнять свой долг перед семьей, если бы этот долг не подкреплялся любовью, если бы он на самом деле не любил того, что, как ему казалось, он ненавидел.

Особенно очевидным это все стало сейчас – когда в жизни Бауера наступил кризис. Остаться с семьей теперь и встретить лицом к лицу грозящую ему опасность было для Бауера невыносимо страшно. И все же он не бежал. Ему следовало бы скрыться, бежать, но он не бежал. Что, кроме любви, могло придать силу такому мелкому чувству, как страх перед тем, что Кэтрин и дети его осудят, если он их бросит, страх перед тем, что он сам себя осудит, если сбежит? Разве не пренебрег бы он таким расплывчатым, надуманным чувством, всего только отзвуком заочного порицания, бледной тенью косого взгляда, слабым уколом мысли, ничтожной росинкой среди моря слез, пролитых его сердцем, – если бы не любовь, любовь, которая наделила эту малость могуществом, способным удержать его перед лицом смерти? Да, именно любовь удерживала его в критический момент!

А момент, несомненно, был критический. Вся жизнь Бауера была брошена в кипящий водоворот. Начало положил первый налет полицейских. Он заставил Бауера задуматься над своей работой. Думая о своей работе, он не мог не думать о том, что боится этой работы. А думая о своем страхе перед этой работой, он не мог не думать о большем страхе, который вынудил его просить такую работу, взяться за нее и не бросать ее – о страхе не выполнить своего долга перед семьей. Когда он думал о своем долге перед семьей и о том, что страх не выполнить его приобрел такую власть над ним, что заставил его опрокинуть правила условной морали, руководившей прежде всей жизнью Бауера, – как мог он не понять, что любит Кэтрин и своих детей и что его только довели до чувства ненависти к ним.

Он это понимал. Он только отгонял эту мысль, отказывался принимать ее, и она оставалась под спудом. Но первое появление полиции в банке было такой встряской, что все скрытое в его душе поднялось на поверхность. И теперь он вынужден был об этом думать. Думать обо всем: о том, чем он был, и о том, во что его превратили, – о всей своей жизни и обо всем своем пути, ибо все это было единое целое.

Задача была непомерная. Он не мог ни в чем разобраться. Каждое чувство было смешанным, в нем был и корень и его обезображенный росток. И все чувства, все корни, все обезображенные ростки переплелись и превратились в какую-то зыбкую трясину, из которой он не мог выбраться. Более того все это зыбкое месиво под давлением кризиса билось и, казалось, грохотом отдавалось у него в голове, как нечто неизъяснимое, как сама стихия.

Первым его побуждением было бежать. Человек, испугавшись, бежит, и вечно испуганный Бауер всегда готов был бежать. Но теперь речь шла уже не о том, чтобы убежать из комнаты или от кого-нибудь, – теперь надо было бежать от самого себя. Человек, в которого Бауера превратила среда, должен был бежать от кошмара им же самим исковерканной жизни. Но этот человек был привязан к жизни, от которой он должен был бежать. Он привязан был к ней естественными чувствами подлинного, неисковерканного Бауера: инстинктом самосохранения и любовью к Кэтрин и детям. Эти узы могла разрушить только смерть. В какой бы уголок земли он ни бежал, всюду они оставались бы при нем. Поэтому бесполезно было бежать от какой-нибудь одной опасности или даже от многих. Человек, в которого превратили Бауера, должен был бежать от самой жизни.

И воля к самоуничтожению пробудилась в Бауере чуть ли не в ту минуту, когда вызванные Джо полицейские вошли в банк. Она пробудилась и вступила в бой со всем, что противостояло ей. Бой не был неравным. Желание покончить с собой редко одерживает верх в человеке. Многие, если не большинство живущих в современном мире, так или иначе побеждали его и выживали. Даже впечатлительные подростки в трудную пору отрочества, когда они внезапно познают самих себя, преодолевают это желание и почти все выживают, за исключением тех, о которых обычно говорят, что они «заучились» или «влюблены до безумия». Редко кто говорит, что они испугались того, во что их превращал мир бизнеса.

Оружие воли к самоуничтожению – страх. В ее распоряжении целая армия страхов. Человек, которым стал Бауер, так сжился со страхом, что охотно ухватился бы за него. Но только ему нужно было ощутить предельный страх, тот страх, который выпадает на долю немногих и низводит мозг человека до простого скопления пульсирующих клеток. Если бы Бауер сумел довести себя до такого предельного страха перед жизнью, он мог бы пересилить свое природное «я» и найти прибежище в смерти.

Воля к самоуничтожению уже давно начала накапливать страхи, с того самого дня, когда Бауер прирос к стулу в лотерейном банке Лео, обмирая от страха, что ему сейчас придется ехать в тюрьму. Сюда прибавился страх перед тем, что он должен вернуться к работе, из-за которой был арестован. Но и этого оказалось мало. Тогда воля к самоуничтожению ухватилась за Джо, чтобы нагнать еще больше страха. Бауер мог бы подумать о том, что Лео защитит его от Джо, но он не подпускал к себе эту мысль. Всякий раз, когда здравый смысл подсказывал ему, что брата Лео ему бояться нечего, он намеренно раздувал свой страх перед ним.

Но и этого было мало. Бауер не был наделен достаточно живым воображением, чтобы сделать страх ощутимым. Он не отгонял страха перед Джо или страха перед работой в банке, но ему нужно было подкрепить эти страхи другими, более реальными, более ощутимыми. И вот теперь, пока он сидел в станции метро, мысль его стала выискивать их.

Желтый сумрак станции метро беззвучно, как пыль, падал на Бауера. Подошел еще поезд, остановился, потом ушел. Бауер равнодушно смотрел на него. «Куда идти? – спрашивал он себя. – Каждый имеет, где преклонить голову, а я? Куда мне деваться?»

Он думал о том, что ему пришлось вытерпеть за последние две недели – от полиции, от того, что он работал в банке, от того, как поступил с Лео, снова от полиции и, наконец, сегодня от Лео. Все это проносилось в его сознании как одно ощущение, всеобъемлющее, бесконечно путаное ощущение. «И чего ради? – спрашивал он себя. – Чтобы прокормиться? Одного себя уж как-нибудь прокормишь».

Он думал о том, что бы он стал делать, если бы был один. Прежде всего, он никогда бы не взял такого места, решил он. Он был бы совсем другим человеком, и жизнь сложилась бы для него совсем по-другому.

«Иметь жену и детей, столько выстрадать из-за них, сколько выстрадал я, – сказал он себе. – Иметь живого отца, которому ты обязан тем, что он произвел тебя на свет, и быть таким одиноким, одиноким, как вывороченный камень на дороге». Он вдруг вспомнил о булочках, рассыпанных по тротуару, и о той, на которую он наступил. «Топчите его, – говорил он себе. – Отбросьте, раскрошите его. Кто его пожалеет? Кто ему поможет? Он одинок, как камень на дороге».

Бауер опять заплакал. Опустив голову, он устало плакал, закрыв лицо рукой. Он слышал, как подошел еще поезд, остановился, ушел, но Бауер на него не взглянул. Он сидел неподвижно, уткнувшись горячим мокрым лицом в мокрую ладонь. Когда шум поезда замер, он поднял голову, вытащил из кармана платок, вытер лицо, высморкался, встал, аккуратно оправил пальто и брюки и быстрыми нервными шагами начал прохаживаться взад и вперед по платформе. Когда подошел поезд, он сел в вагон.

Поезд прошел несколько станций, прежде чем Бауер заметил, что едет не в ту сторону. Он ехал туда, где работал его отец, а дом его был в противоположном конце. Не случайно, что Бауер, одной частью своего существа борясь со страхом, а другой цепляясь за него, поехал к отцу. Это было просто и естественно, но воля к самоуничтожению боролась и против этого, как она боролась против всего, что бы он ни предпринимал.

«Уже проехал больше полпути до старика, навестить его, что ли? Давно я его не видел», – подумал Бауер. Но Кэтрин будет беспокоиться. Он не сообщил ей, почему задержался. Да и как сообщить? Телефона не было. Да и что мог он ей сказать? Начать длинный-предлинный рассказ о том, что его арестовали, почему арестовали, как арестовали, к чему это?

А впрочем, мысленно пожал он плечами, пусть она поволнуется немножко. Ей это будет только на пользу, пусть почувствует хоть сотую долю того, что он переживает ради нее. Он представил себе, как она высовывается на площадку лестницы, и вдруг явственно услышал ее пронзительный голос. «Миссис Аллан, миссис Аллан!» – кричит она соседке на верхнем этаже. Ее пухлое лицо трясется, как желе, и собирается в складки. Он ясно видел всю эту картину. Он заставлял себя видеть ее.