Текст книги "Время Мечтаний"

Часть четвертая
1885–1886

24

Пустынный край аутбек окутала ночь. За силуэтами эвкалиптов едва угадывались далекие горные хребты, а небо сверкало россыпью звезд, которым не было числа. Среди тьмы золотилось пламя костра. Это был бивачный костер, и усталые мужчины, расположившиеся вокруг, терпеливо дожидались, когда закипит вода в котелке. Тишина казалась необъятной, как небо и горизонт, который невозможно увидеть, но аутбек все равно подавал голос: одиноким воем динго, потрескиванием и шипением огня. И вдруг в темноте громкий и сильный голос начал декламировать:

 
То были жестокие, трудные дни
В те давние суровые года,
Когда котомки, на плечо закинув, мы в путь отправились
И знали, что дорога приведет нас в ад.
 

Голос продолжал рассказ о Великом аутбеке, с танцующими кенгуру, где скрыто бродят своими тропами аборигены, где стоят хижины из тонких бревен и коры, и у молодой женщины по имени Рут, проживающей в глуши Никогда-Никогда, спит на руках малыш. Рассказ шел своим чередом, а люди у костра занимались тем временем своими привычными делами: раскатывали тюфяки, расседлывали лошадей, раскуривали трубки и сигары, а над ними огромным шатром простиралось небо, и звезды светили им «холодным и чистым светом». Они двигались как тени, привычно разыгрывая пьесу, усталые и ссутулившиеся, сломленные и подавленные, но с верой и надеждой, что ночь сулит удачу впереди. В конце действия костер угас, и путники устроились «укрывшись одеялами – приятелями старыми». А голос произнес завершающую фразу: «Но, несмотря на тягот череду, мы б не отказались суровость дней тех снова пережить».

На сцене стало темно, и театр, казалось, затерялся во времени и пространстве. Затем вновь зажегся свет, и новая картина предстала перед зрителями, притягивая их внимание. Теперь на сцене торжествовал день. Из трубы маленького домика вился дымок, а за домиком вдаль на мили золотились под голубым небом нивы, и голос проговорил: «Разве не диво, что женские руки столько грубой работы переделать смогли…»

После завершения баллады «Сердце Ханны», домашняя обстановка фермы сменилась видом на красную равнину, над которой возвышался, пламенея в лучах заката, монолит Айерс Ром, и невидимый чтец продекламировал известнейшую балладу «Мечтания: посвящается Джоанне».

С каждым новым стихотворением декорации на сцене менялись, создавая вереницу взятых с натуры пейзажей континентальной Австралии и морских видов. Среди публики, заполнившей в этот вечер за две недели до Рождества все места в мюзик-холле, нашлось бы всего несколько человек, для которых не оказалась знакомой хотя бы одна из сцен, несмотря на то что все эти люди в большинстве своем были городскими жителями. Увиденное оживляло в их памяти детские впечатления или рассказы старших. Обращенные к их сердцам баллады рассказывали об укладе жизни, исчезающем навсегда. Картины давнего прошлого, хранившиеся в памяти, предстали на сцене в щедром многообразии деталей, начиная от мерцания звезд в небе над пустыней и смеха зимородка-хохотуна до щелканья кнута погонщика воловьей упряжки и шелеста ветра в ветвях акаций.

Джоанна с Хью смотрели представление из ложи. Вместе с ними в белом кружевном платье с цветами в волосах сидела двенадцатилетняя Бет, а также Сара в вечернем платье изумрудного цвета и восемнадцатилетний Адам в строгом вечернем костюме. В той же ложе находилась чета Даунз. Фрэнк и Айви приехали в Мельбурн на премьеру «Рассказов из аутбека в лицах» – художественной постановки сборника баллад, опубликованного три года назад в книге «Поэмы сына аутбека». Хью пригласил Айви Даунз сделать к ним цветные иллюстрации, изображающие сосны Снежных гор, где «темно-зеленые эвкалипты касаются ярко-голубой чаши неба», и просторы пустыни, такой огромной и ясной, что, «заслонив глаза можно в завтрашний день заглянуть». Книга имела шумный успех в австралийских колониях, самая популярная баллада Хью «Свэг-мен» («Бродяга») была положена на музыку. Ее распевали в школах и пабах, в пути и на привале у костра. Книга пользовалась большим успехом во всей Британской империи, и повсюду читали историю о ссыльном, чьи «грехи были записаны, прежде чем он появился на свет», и о жизненном пути стригаля, что «вел к смерти прямиком».

Далее на сцене появился амбар, где проходил сельский праздник. Стригали с девушками лихо отплясывали польку, а публика хлопала в ладоши в такт музыке. Рассказчик тихо читал «Коротая время». А когда сцена превратилась в арену родео, и публика покатывалась со смеху и кричала от восторга, глядя, как гоняется за шустрым теленком «Лаклан Пит», тогда голос чтеца совсем почти потерялся в оглушающем шуме.

– Ты устроил отличное представление, Хью, – сказал Фрэнк, наклоняясь к другу. – Они уж точно не пожалеют, что пришли. Нет ничего грубее и шумливее, чем довольная австралийская публика!

Свет на сцене в последний раз потух, остался лишь силуэт старика-погонщика на лошади, и удаляющийся голос подытожил: «Такова жизнь, жизнь погонщика». После этого занавес закрылся.

Джоанна затаила дыхание. Зал замер. Потом раздались аплодисменты. Сначала негромкие, они нарастали, как лавина, и, когда зажглись недавно установленные электрические люстры, театр сотрясал уже гром оваций. На сцену вышел известный актер Ричард Готорн, один из любимцев мельбурнской публики. Это он читал баллады своим всем знакомым баритоном. Дважды поклонившись, он протянул руку в сторону Хью, и взгляды всех присутствующих устремились к сидящим в ложе. Один за другим зрители поднимались со своих кресел, и скоро весь зал аплодировал стоя.

– Они воспринимают тебя, как своего рода героя, – сказал Хью позднее Фрэнк Даунз, когда они ждали перед театром свои экипажи. – Господи, ты доказал всему миру, что у нас здесь не какое-нибудь сонное царство и мы тоже не лыком шиты.

– Ты должен отдать должное и своей жене, Фрэнк. Ее рисунки подсказали идею постановки.

– Вы вдвоем достойны похвалы, – сказала Джоанна.

Все пространство перед театром заполняли дамы в вечерних туалетах и господа в накидках и цилиндрах. Это был особый вечер для жителей Мельбурна. Впервые они смотрели представление, поставленное не французом, не итальянцем и даже не англичанином – с чем они успели смириться по причине молодости своей нации – в этот вечер им представил свою работу коренной австралиец Хью Уэстбрук. Многие подходили к нему с поздравлениями.

– Бесподобная постановка, Хью, – говорил Джон Рид, с чувством пожимая руку Хью. – Клянусь, у меня даже слезы навернулись на глаза. Пусть я родом из Англии, но сердцем австралиец.

– Приезжайте к нам с Мод ужинать, Джон. Мы заказали в гостинице зал.

– Спасибо за приглашение, Хью, но нас уже ждут в другом месте, извини.

Полин, приехавшая на спектакль в сопровождении Джадда, сказала, пожимая руку Хью:

– Замечательный вечер, ты должен гордиться, Хью.

– Ты поедешь с нами в гостиницу? – спросил он. – Мы собираемся откупорить все шампанское, что найдется в «Короле Георге».

– Я немного устала, и мне хочется успеть на ранний поезд домой в Килмарнок. – Она пожала руку Джоанне. – Мои поздравления вам двоим.

Среди зрителей был Иан Гамильтон и Ангус Макклауд с молодым Декланом. Они расхваливали баллады Хью, а Гарольд Ормзби заявил, что австралийцы грядущих поколений будут высоко ценить стихи Хью.

Подошла со своим семейством Луиза Гамильтон, и, пока они поздравляли Хью, семнадцатилетняя Афина, дочь Луизы, бросила выразительный взгляд на Адама.

– Здравствуй, Адам, – поздоровалась она, улыбаясь из-под черных ресниц. Джоанна заметила, что немало молодых особ стремились поймать взгляд Адама. Он был хорош собой, и его серьезность и ученость по какой-то причине воспламеняли сердца молодых дев. Джоанна гордилась приемным сыном. В следующем месяце ему исполнялось девятнадцать, и вскоре он должен отправиться учиться в Сиднейский университет, удостоивший его стипендии, как лучшего выпускника средней школы Камерона. Адам страстно желал учиться в этом университете, так как там, по его словам, имелась «бесподобная научная кафедра, где совсем недавно стал работать профессор, занимающийся изучением ископаемых позвоночных. Он является членом Лондонского Королевского общества и работал с самим Чарлзом Дарвином!»

Адам мечтал пойти по стопам Дарвина, вступить в члены Королевского общества, и, как естествоиспытатель, изучать окружающий мир, открывать новые виды, разыскивать кости динозавров, подкрепляя этим теорию эволюции. Целеустремленность Адама и задор, уверенность и блеск в глазах говорили Джоанне, что он должен добиться успеха.

– Хороший получился спектакль, правда, Джоанна? – спросил Хью.

Она чувствовала сквозь перчатку тепло его руки, видела его улыбку и вспоминала молодого человека, встретившегося на ее жизненном пути пятнадцать лет назад. Хью исполнилось сорок пять. Но в этот вечер он виделся ей таким же красивым, как и тогда, а годы лишь оставили на его лице отпечаток мудрости и спокойного достоинства.

– Да, Хью, – подтвердила она, – представление было очень хорошее.

– Как ты себя чувствуешь, Джоанна? – спросил он, присматриваясь к ней. – Все нормально?

Вопрос ее не удивил. Она не говорила ему о появившейся недавно трудности, стараясь скрыть от него свои тревоги, но знала, что Хью это почувствует.

– Со мной все хорошо, – уверила она его.

– Ты пойдешь ужинать в зал? Но если хочешь, мы можем сразу подняться к себе в номер.

– Я и думать об этом не стану. Не позволю, чтобы такой знаменательный для тебя вечер испортила моя очередная нелепая головная боль.

Но на этот раз дело не ограничивалось только головной болью – последствием еще одного ночного кошмара. Весь день ее не оставляло тревожное предчувствие, появляющееся перед грозой. И не первый день посещало оно ее: на протяжении недель ей не давало покоя смутное, но неуклонно нарастающее ощущение чего-то ужасного.

– Ах, папа! – к отцу подошла Бет, оставив небольшую компанию подруг, – все под таким сильным впечатлением! Ты просто замечательный!

Глядя, как обнимаются отец с дочерью, Джоанна вернулась мысленно к тому дню, когда появилось странное предчувствие беды. Все началось два месяца назад, когда у Бет пришли первые месячные. Объясняя дочери, какие изменения происходят в ее организме, к чему ей надо готовиться и как ухаживать за собой, Джоанна вдруг впервые почувствовала слабые признаки страха. Тогда она подумала: Бет уже не маленькая девочка, она становится взрослой. В ту ночь Джоанна не могла уснуть. Она снова просмотрела дневник матери, надеясь найти там что-либо существенное, относящееся к периоду, когда у нее самой начались месячные и тоже в двенадцать лет. Но в дневнике ей не встретилось никаких записей насчет этого события и никаких намеков на последующие тревоги.

Будущее Джоанну страшило. Она знала, что кошмары у ее матери начались сразу же после дня рождения Джоанны, когда ей исполнилось шесть лет; и она стала видеть их, когда Бет исполнилось шесть. На Джоанну в семнадцать лет набросилась бешеная собака; ждет ли такая же участь через пять лет и Бет? Было ли нападение двух собак динго своеобразным предзнаменованием? Что же делать? Как поступить? Она не могла всю жизнь держать Бет при себе. Ей не хотелось становиться матерью-собственницей, но как защитить дочь от тех сил, что, по всей видимости, преследовали потомков Нейоми Мейкпис? Джоанне было известно, что Бет панически боится собак. Ей мучительно больно было смотреть на жизнерадостную веселую дочь и думать о скрывавшемся в ее душе темном зерне страха. Джоанна знала об этом, потому что такой же страх носила в душе и леди Эмили, с этим же страхом жила и она сама. Это походило на реально существующую болезнь, передающуюся из поколения в поколение. Проклятие, неизбежно переходящее по наследству, из-за чего каждое предыдущее поколение сочувствовало последующему, зная, что его ждет.

Джоанна намеренно избегала говорить с Бет о прошлом, о леди Эмили. Она надеялась разорвать круг, не дать возможности воображению Бет воссоздать его, как сделала она сама. Бет не читала дневника бабушки, ничего не знала о бедах леди Эмили и ее странной необъяснимой смерти. Бет считала, что Джоанна занимается поиском Карра-Карра из-за участка земли, перешедшего к ней по наследству. И все же в этот жаркий декабрьский вечер Джоанне становилось холодно при мысли о тех тревожных признаках, что начинали проявляться у Бет. И на этот раз их причина никак не хотела связываться с игрой воображения.

Она не могла забыть те недели и месяцы после нападения динго на Бет. На морском курорте залечивались телесные и душевные раны дочери с помощью целительных сил солнца, морского воздуха и любви. И Бет поправилась. Раны от укусов зажили, истерия и горечь переживаний остались в далеких воспоминаниях. Но с возвращением в «Меринду» Джоанна обнаружила, что исцеление оказалось неполным: Бет стала бояться даже самой дружелюбной пастушьей собаки.

– Ах, мама, – сказала Бет, когда они стояли перед театром в ожидании своего экипажа, – я подумала, как бы ты не упала в обморок от всего этого волнения! Все отца просто обожают! Он – настоящая знаменитость!

– Ну, долой разговоры, не будем терять времени, – сказал Фрэнк, когда экипажи наконец подъехали. – Я просто умираю от голода.

Гостиница «Король Георг» находилась на фешенебельной Элизабет-стрит совсем недалеко от квартиры, где когда-то жила Айви Дирборн. Когда их экипаж поравнялся со знакомой зеленой дверью с медным, надраенным до блеска дверным кольцом, Фрэнк сжал руку Айви, и тепло общих воспоминаний согрело ей душу.

Во втором экипаже Сара с Адамом с воодушевлением обсуждали постановку, и Бет снова говорила отцу, как она им гордится. А Джоанна смотрела в окно, стараясь усилием воли прогнать уже много дней досаждавшую ей головную боль. Экипаж проехал мимо конторы корабельной компании, и Джоанне вспомнилось, как они с Хью вели поиски «Беовульфа» – корабля, на котором прибыли в Австралию ее дед с бабушкой. В итоге им удалось узнать, что в 1868 году корабль вышел в море со всей командой. Судно это принадлежало частному лицу. Капитан, он же судовладелец, утонул вместе с кораблем и всей командой, и после гибели судна не осталось ничего: ни архивов, ни судовых журналов, ни списка пассажиров. Джоанна разослала запросы в Ассоциацию отставных моряков и в различные родственные организации, надеясь, что отыщется кто-либо из тех, кто плыл на борту «Беовульфа» вместе с четой Мейкпис. Пришло несколько ответов, но дело они не прояснили.

Сара коснулась ее руки, выводя из задумчивости. Джоанна отвернулась от окна и ответила улыбкой.

– А какая сцена понравилась тебе больше всего? – спросила она Сару.

– Мне все очень понравилось, – ответила Сара. Она думала о Филипе и очень жалела, что он не видел представления, которое бы ему тоже доставило большое удовольствие. Ей вспомнился тот день, когда они случайно встретились среди полей и поцеловались, а потом несколько часов ходили и разговаривали, даже не касаясь друг друга, сближаясь не телом, а душой. Он рассказал ей о прошедшем в Америке детстве, о своей семье, о том, как изменила их жизнь война между штатами. А она поделилась с ним воспоминаниями о жизни в миссии, как росла там, наполовину аборигенка, наполовину белая. Говорили они о многом: об архитектуре и врачевании, о музыке и овцах, о навахо и Змее-Радуге. А затем, как он и обещал, их пути разошлись.

Он отправился обратно к Тиларрара заканчивать рисунок, а она повезла в «Меринду» почту его жене.

За пять лет после его отъезда Сара получила несколько весточек от Филипа: рождественскую открытку из Германии, письмо из Занзибара, где он изучал мусульманскую архитектуру, открытку из Парижа с видами города. Еще он прислал ей экземпляр своей книги с изображением фермы «Меринда» на обложке. Тон его кратких посланий неизменно оставался легким и бодрым. Он никогда не упоминал о своей любви и их случайной встрече. Но Сара читала между строк, что ему одиноко и душа его по-прежнему в поиске. Последнее письмо от него она получила полгода назад. «Я попросил Элис дать мне развод, – писал Филип. – Мы с ней слишком разные, и мой образ жизни совершенно не для нее. Ей от него только одно мучение. Но согласия на развод она не дает».

Экипажи подкатили к сияющему огнями отелю «Король Георг». Уэстбруки и Даунзы пересекли вестибюль и вошли в небольшое фойе ресторана, где служащие в форме приняли у дам манто и у мужчин головные уборы.

– Надеюсь, ростбиф сегодня будет отменным, – высказал свое пожелание Фрэнк, и в этот момент им навстречу вышел метрдотель.

– Мистер Уэстбрук, примите мои извинения, – затараторил он. – Произошла, как выяснилось, путаница. Вы намечены у нас на завтра, а тот зал, что вы просили на сегодня, был сдан кому-то другому.

– Послушай-ка, – начал Фрэнк, но Хью перебил его.

– Ничего. Ошибки случаются, – миролюбиво заметил Хью. – А у вас есть свободные столики?

– Есть, мне кажется, мистер Уэстбрук. Я сейчас проверю. – Он исчез за портьерой, отделяющей фойе от ресторана.

– Дурак, – заключил Фрэнк.

– Что будем делать, если не окажется свободного столика? – спросила Джоанна.

– Может быть, места есть у «Каллахана», – предположил Адам.

– Там такие маленькие столики, – возразила Бет.

– Можно попробовать съездить к Моффату в его «Хрустальное кафе», – внес свое предложение Хью.

– Уже очень поздно, – заметила Джоанна. – Мне кажется, кафе закрываются рано.

– Мне не нравится, как у Моффата готовят пуддинг, – прибавил Фрэнк.

Появился метрдотель.

– Мы сможем устроить ваших гостей, мистер Уэстбрук, – сказал он. – Прошу вас следовать за мной.

Хью зашел за портьеру и в первую минуту не понял, что перед ним знакомые лица и все в зале стоят. И только услышав дружный возглас: «Сюрприз!» – Хью наконец понял, что рядом с оркестром стоит Иан Гамильтон, двое мужчин с бокалами шампанского – отец и сын Макклауды, а дама с немыслимыми перьями в волосах – это Мод Рид собственной персоной. Музыканты заиграли знакомую мелодию «Свэгмена». Хью заметил и другие хорошо знакомые ему лица: Камеронов, Макклинтов, Гамильтонов и других. Казалось, в этом зале собрался весь Западный район. К нему подошла Полин и подала бокал шампанского.

– Я думал, тебе надо успеть на ранний поезд, – проговорил он под общий смех.

– Удивлен? – спросила Джоанна.

– У меня просто слов нет. А ты знала?

– Мы все знали. Пойдем, для нас двоих заказан отдельный столик.

– Боже, да здесь сам губернатор.

Хью с Джоанной шли между столиками под звуки «Свэгмена», и, когда песня закончилась, аплодисменты звучали так долго, что Хью жестом попросил тишины.

– Спасибо вам всем, мои дорогие старые друзья, – поблагодарил он. – Я даже не знаю, что сказать.

– Никогда не думал, что доживу до такого дня! – сказал Иан Гамильтон.

– Отец, – к Хью подошла Бет. – У нас для тебя еще один сюрприз. – Она повернулась к губернатору Виктории и улыбнулась.

В обязанности назначенного Британской короной губернатора входило наблюдение за тем, как ведутся дела в колонии Виктория. Говорил он торжественно и с подъемом, словно обращался не к сотне слушателей, а выступал с речью в парламенте.

– Вы дали своему народу его собственную культуру. И в знак ваших заслуг… – он взял в руки лист плотной глянцевой бумаги, перевязанной ленточкой и запечатанный печатью, – мне выпала большая честь вручить вам, Хью Уэстбрук, это особое свидетельство похвалы от королевы императрицы Виктории.

Хью взял письмо и стал читать, но у него сорвался голос. Тогда письмо взяла Джоанна и зачитала гостям: «Ваша поэзия, – писала королева, – позволяет нам лучше понять наших подданных, отделенных от нас таким большим расстоянием, что делает редким общение с ними, но все они тем не менее любимы нами». Джоанна выдержала паузу, обвела глазами гостей и сказала в заключение: «Подписано: Виктория, королева и императрица».

На несколько мгновений в зале стало тихо, затем тишину прервал голос Ангуса Макклауда:

– Хью, скажи нам несколько слов.

– Я не готовился произносить сегодня речи, – откашлявшись, начал Хью. – Не приходится и говорить, что Ее Величество оказала мне большую честь своим вниманием к моим стихам. Мне вспоминается мой старый друг Билл Ловелл, давно уже покинувший этот мир. Он не был особенно образован, едва мог читать и писать, но умел высказаться, когда считал нужным. Как-то раз хозяин фермы, на которого Билл работал, заявил ему: «Ловелл, если ты не прекратишь свои выходки, я вышвырну тебя с моей фермы». На что Билл ему ответил: «Вы не можете так со мной обращаться. Я – британский субъект».

Дорогие мои друзья, – продолжал Хью, когда стих смех. – Мои стихи о том, кто мы и где мы живем. – Он посмотрел на Джоанну. – Пусть мы прибыли сюда из дальних краев и не должны забывать, что Великобритания наша мать, мы знаем, что Австралия наш дом и наше будущее.

Гром аплодисментов был слышен даже через закрытые двери банкетного зала. Докатился он и до вестибюля гостиницы, когда вошедший туда человек в офицерской морской форме с вещевым мешком направился к конторке портье. Видно было, что повидать моряку довелось немало. У него была аккуратно подстриженная седая бородка и когда-то голубые, но успевшие выцвести глаза.

– Простите, – обратился моряк к портье. – У вас остановились мистер и миссис Уэстбрук?

– Одну минуту, – сказал портье, просматривая книгу регистрации. – Да, у нас. Но боюсь, что их нет в номере. Они не брали ключи, значит, в гостинице их нет.

– А вы не знаете, когда они вернутся?

– Не знаю, но вы можете, если хотите, оставить им записку.

Незнакомец на минуту задумался.

– Не думаю, что от этого будет толк, – пробормотал он. – Мне нужно успеть на корабль. А там, куда я отправляюсь, писать некуда, так что им меня потом не найти.

Из банкетного зала донесся взрыв смеха. Капитан дальнего плавания повернулся в ту сторону, откуда слышался смех.

– Кто-то славно веселится, – улыбнулся он.

– Должно быть, званый ужин, – ответил портье. – Мне сказали, что сегодня ресторан закрыт. Сообщить мне мистеру и миссис Уэстбрук, что вы их спрашивали?

– Не вижу смысла. Они меня не знают, а я не знаю их, – он на секунду задумался. Затем пожал плечами. – Да это и не столь важно. До свидания, – прихватив свой мешок, моряк растворился в ночи.

Музыканты исполняли вальсы и польки и веселый мотив «Щелкают ножницы», официанты разносили на подносах шампанское и закуски. Джоанна ходила среди гостей, благодарила за то, что пришли, и принимала похвалы в адрес мужа.

К ней подошла Полин.

– Поздравляю, Джоанна, – сказала она. – Вечер удался на славу.

– Я очень рада, Полин, что ты и Джадд смогли приехать.

Полин скользнула взглядом мимо Джоанны и увидела, как Бет подошла к Адаму и отцу, и они фотографируются. В ней шевельнулась зависть. Но Хью был здесь ни при чем, потому что она давно примирилась с его потерей. Завидовала она, что у Джоанны есть дочь. Полин хотелось бы иметь как раз такую дочь, как Бет: умную, хорошенькую и жизнерадостную. Такую девочку представляла себе Полин, когда еще продолжала надеяться, что у нее появится ребенок, но потом ей пришлось смириться и признать, что она из тех женщин, кому не дано стать матерью.

– Жаль, что Колина нет здесь, – сказала Джоанна. Глядя на нее, Полин вспоминала, как впервые увидела Джоанну пятнадцать лет назад, когда устраивала праздник для Адама. Было странно сознавать, что с годами представление о человеке настолько изменится.

– Спасибо, – поблагодарила Полин, зная, что Джоанне, как и всем в районе, известно, почему три месяца назад Колин покинул Австралию.

Над Килмарноком сгустились тучи. Фермы, сдаваемые Колином в аренду, пришли в упадок, а поскольку в колониях разродилась экономическая депрессия, после выселения разорившихся фермеров продать освободившиеся фермы сразу же не удавалось. Пытаясь возместить потери, Макгрегор обратил внимание на недвижимость в Мельбурне. Он скупал большие участки новостроек на окраине, надеясь продать затем дома с большой прибылью. Но депрессия превратила в тоненький ручеек могучий поток эмигрантов, стремившийся в Австралию все предыдущие десять лет, сводя в результате на нет строительный бум в Виктории. Стих стук молотков, остававшийся приметой Мельбурна так долго, что никто уже не помнил времени, когда было иначе. Предложение превысило спрос; на новые дома покупателей не находилось, и новая примета стала теперь привычной для Мельбурна: резкие возгласы аукциониста, продающего собственность несостоятельных должников. Колин остался с пустующими домами, не находилось и желающих взять в аренду его фермы, и они также не приносили дохода. Все в районе знали, что ему пришлось заложить Килмарнок, чтобы заплатить долги.

Полин хорошо запомнила выражение его лица, когда он вошел в гостиную и сказал:

– Полин, я разорен. Банк собирается требовать возврата займа. У меня отбирают Килмарнок.

Полин уже некоторое время подозревала, что возможна такая развязка, но теперь ее подозрения стали жуткой реальностью. В этом убедил ее его жесткий тон и безнадежность, с которой он произнес эти слова. Она представила себе, что произойдет, если Килмарнок отойдет банку: имение будет разделено на мелкие части и продано по отдельности. И когда Колин прибавил, что едет в Шотландию и попытается найти там деньги для спасения фермы, Полин уже знала правду: он не вернется никогда.

Теперь Полин осталось только изумляться, что, всегда стремясь к победе и завоеванию, преуспевая в соревновании и живя ради трофеев, она в конечном счете оказалась в проигрыше: ее постигла неудача и с материнством, и с замужеством.

К ним присоединилась Айви с бокалом шампанского в одной руке и канапе с икрой в другой.

– Джоанна, вечер просто замечательный! – похвалила она.

Айви было пятьдесят два, в ее рыжих волосах уже проглядывала седина. На ней было черное длинное платье, которое шло ей необыкновенно. Известность Айви принесли не только иллюстрации к «Стихам сына аутбека», но и ее картины. В заметке, помещенной в «Газетт», печатном издании Камерона, сообщалось: «Миссис Даунз с удивительной точностью удалось передать на своих замечательных полотнах прозрачную синеву неба Австралии и ясность ее далей. Нам впервые предлагаются картины местной природы без попыток придать им сходство с сельскими видами Англии за счет затейливых живых изгородей и стелющейся дымки тумана. Пейзажи миссис Даунз дают почувствовать жар северного ветра, сухость травы и силу света. Она пишет свои полотна с сознанием того, что живет в Австралии, а не в одном из английских графств, и этот подход радует новизной!»

– Да, вечер прекрасный, – подтвердила Полин. Ее предубеждение против жены Фрэнка осталось далеко в прошлом. С годами собственные разочарования заставили ее проявлять больше сдержанности в суждениях о других. С Айви Фрэнк был счастлив, и Полин ценила это, а еще Айви восхищала ее тем, что своей решимостью нашла путь в жизни и добилась успеха в профессии, где главенствовали мужчины.

– Есть известия от Колина? – поинтересовалась Айви.

– Он обещал, что напишет, когда доберется до Шотландии. Я жду письма со дня на день.

– Жаль, что он не захотел принять помощь Фрэнка, – сказала Айви.

– Я пыталась говорить с ним об этом, но Колин такой упрямый. Он сказал, что новые долги ему ни к чему, а ты знаешь, как он относится к безвозмездной помощи, даже если ее предлагают родственники. Он не взял бы у Фрэнка ни единого шиллинга.

– Полин, – сказала Айви, – а положение на самом деле так серьезно, что вы можете лишиться Килмарнока?

– Да.

На другом конце зала раздался треск: это фотограф при вспышке магния делал снимок Хью с губернатором.

– Ты же знаешь, Полин, у тебя всегда есть дом в Лизморе, – сказала Айви.

– Спасибо, Айви, но все уладится. Колин найдет выход. Он вернется с деньгами.

Они умолкли среди музыки и шума всеобщего веселья.

Полин вспомнила последние часы перед расставанием с Колином, как стояли они на причале, дожидаясь, когда придет время подняться ему на борт. Колин не хотел, чтобы она провожала его, но Полин настояла на своем. В поезде они промолчали всю дорогу и на причале творили мало. Потом они церемонно обнялись, и он поднялся по трапу. В тот момент Полин подумалось, что ей на память приходит только хорошее: о начале супружеской жизни, жарких ночах и соперничестве днем. Она думала о его крепком теле и о том, как он возбуждал ее. Ей вспомнились блестящие приемы в Килмарноке, где они главенствовали, и утонченность их совместной жизни. Она пыталась представить, удалось ли бы ей привнести счастье в их брак, если бы она приложила к этому больше старания. Может быть, не на нем, а на ней лежит вина за то, что между ними не было любви? Но ей теперь никогда не узнать истины. В конце концов, она все же осталась одна, как видно, ей суждено было стать «бедняжкой Полин».

– Хочу тебя предупредить. Джоанна, – сказала Айви, – мой муж и еще кое-кто стараются уговорить Хью баллотироваться в парламент.

Они обратили внимание на группу мужчин у бара и услышали, как Фрэнк сказал: «Уверяю вас, когда мы объединимся в федерацию, нам понадобятся в правительство такие люди, как Хью Уэстбрук».

Несмотря на протесты Хью, его друзья единодушно согласились с мнением Фрэнка.

Мельбурнская «Таймс» превосходила по тиражу другие газеты в колонии Виктория. Вместе со своим детищем раздался вширь и сам Фрэнк. Со времени его женитьбы на Айви цепочка от часов, тянувшаяся по его жилету, удлинилась вдвое. Волос надо лбом не осталось совсем, как, впрочем, и на макушке, так что, только зайдя со спины, можно было заметить, что Фрэнк седеет.

– Я читал в последнем номере твою редакционную статью, Фрэнк, – сказал Иан Гамильтон. – Должен заметить, ты основательно прошелся по Совету защиты прав аборигенов. Ты предлагаешь ни много, ни мало, как упразднить его и передать туземцам управление в резервациях!

– Боже мой, Иан, – Фрэнк допил джин с тоником и отдал пустой стакан бармену. – Да этот Совет форменное сборище идиотов. Это им пришло в голову, что государственные резервации должны быть только для чистокровных аборигенов. В результате метисам пришлось отправляться в города, где они должны были каким-то образом себя содержать. О катастрофических последствиях говорить не приходится: вы сами были их свидетелями. Они не могут прижиться в нашем обществе и нуждаются в опеке.

– Я не вижу для этого причин, – возразил Гамильтон.

– Да неужели не ясно, что мы некоторым образом в долгу перед ними? По данным последней переписи, в штате Виктория осталось всего восемьсот аборигенов, и среди них нет чистокровных.

– Вот о том я и веду речь, Фрэнк. Через двадцать лет аборигены, как видно по всему, вообще исчезнут. На Тасмании их уже не осталось. Стоит ли копья ломать из-за проблемы, которая скоро сама себя изживет?