Текст книги "Странники войны"

35

Этот горный мыс нависал над ущельем, словно нос огромного корабля – над зеленоватой, озаренной жарким июльским солнцем лагуной.

Генерал стоял на его оконечности, будто на вершине холма, возвышавшегося над полем сражения, и наметанным взглядом полководца пытался нащупать наиболее уязвимые места мысленно выстроенной в этом ущелье обороны. Местность нравилась ему не столько своей полудикой красотой, сколько отменной крутизной склонов, на плоских вершинах которых нетрудно было возвести доты, оборудовать пулеметные гнезда и даже расставить зенитки, которые не только могли бы прикрывать этот горный укрепрайон от налетов авиации, но и в упор расстреливать скаты противоположных гор. Власов знал, как убийственно прореживали ряды наступающих зенитки, выставленные на окраинах Ленинграда, и готов был использовать этот фронтовой блокадный опыт в любой ситуации – послали бы только Бог и фюрер хотя бы с пяток зенитных орудий.

– На какой войне, во главе какого войска вы сейчас пребываете, господин генерал? Римских легионов времен Цезаря? Нет, армии Священной Римской империи германской нации[12]12
  Так именовалась германская империя во времена правления императора Фридриха I Барбароссы (1125–1190).


[Закрыть]?

Услышав у себя за спиной женский голос, командующий вздрогнул от неожиданности и резко оглянулся. Оказалось, что капитан Штрик-Штрикфельдт, исполнявший при нем обязанности адъютанта и переводчика, куда-то исчез, как умел исчезать только этот пронырливый торгаш-прибалтиец. Вместо него у камня, отгораживавшего выступ от остальной части горного плато, стояла невысокая стройная женщина, одетая во все строго черное – сапоги, юбка, пиджак, – очень напоминающее форму, в которых щеголяли отдыхающие здесь же, в санатории, эсэсовки. Не хватало разве что кокетливо напяленной на гребень взбитых волос пилотки.

– Как минимум во главе дивизии, которой поручено удерживать эту хранимую богами котловину, – изобразил подобие улыбки Власов. – А вы – фрау Биленберг, хозяйка этого рая?

Они ступили два шага навстречу друг другу и несколько мгновений испытывали непоколебимость своих взглядов.

– О том, что я вдова эсэсовского офицера – вы уже тоже знаете, – без какой бы то ни было тени скорби напомнила ему Хейди, осматривая склоны вершин. Причем делала она это с такой проницательностью, будто и впрямь пыталась разгадать полководческий замысел последнего из генералов-защитников сего уголка благословенной Баварии. – И вообще, у меня создается впечатление, что мы уже достаточно знакомы. Просто вы боялись идти напролом, как это делают некоторые иные генералы. И не только… генералы.

Она говорила все это, не кокетничая и не флиртуя. В голосе ее чувствовалась усталость женщины, которая никогда не была обделена вниманием мужчин, – в ее заведении грех было жаловаться на это, – тем не менее чувствующей себя одинокой и незащищенной. Ухажеры доставляли ей больше хлопот, чем истинного наслаждения.

– Честно говоря, я не представлял себе, как все это может и… должно произойти.

– И почему вдруг, – поддержала его Хейди. – А все этот Штрик-Штрикфельдт с его сатанинскими навеиваниями: «мятежный русский генерал», «славянский Бонапарт»… – она скептически, как показалось Власову, окинула взглядом его рослую костлявую фигуру, удлиненное с запавшими щеками лицо и снисходительно передернула плечами…. «Будущий правитель России, армия которого избавит народ от коммунистического тирана…» Простите, господин генерал, но неужели все это действительно о вас?

– Спишите на… фантазию закоренелого тыловика, – едва подобрал он слово «фантазию». Немецкий все еще давался ему с трудом, причем с таким, что во время переговоров Власов благоразумно предпочитал пользоваться услугами переводчика.

– Не хотелось бы. И потом, недавно здесь побывала госпожа Видеман[13]13
  Мелитта Видеман – журналистка, редактор антикоммунистического журнала «Ди Акцион». Почитательница Власова и власовского движения. Пыталась сближать власовский генералитет с известными деятелями рейха и таким образом изменить отношение последних к идее Русского освободительного движения.


[Закрыть], – Хейди встревоженно взглянула на командующего, пытаясь угадать, какие воспоминания вызывает у него имя этой вечно молодящейся журналистки.

– Ну, если уж то же самое утверждает и госпожа Видеман, тогда стоит прислушаться, – скованно улыбнулся мятежный полководец.

И взгляды их вновь встретились, сплелись, запутались в сетях друг друга… В глазах Хейди Власов наткнулся на огонек чего-то большего, нежели обычное женское любопытство, – и сразу же почувствовал, что ему не хочется, чтобы этот лучик интереса угас. По крайней мере раньше, чем он покинет стены «Горной долины».

– Но мы будем стараться как можно реже прислушиваться не только к мнению недругов, но и пророков.

Хейди в одинаковой степени трудно было признать и красивой и некрасивой. Определение женщин такого типа скорее всего лежит где-то вне этих категорий восприятия. Загадочно округленное смугловатое личико, на котором все в меру выразительно и так же в меру миниатюрно; глаза – словно две покрытые поволокой вишенки; прирожденная беспечная улыбчивость, как-то незаметно сменявшаяся некстати приобретенной строгостью, плохо совмещающейся с короткой мальчишеской стрижкой.

– В таком случае мы окажемся самыми благоразумными людьми этой горной лагуны.

– Нас и так называют здесь «альпийскими счастливчиками». Имею в виду всех нас, кому удалось хотя бы две недельки отсидеться в этом горном Эдеме, в то время, когда вокруг беснуется война.

– Пусть каждый, кто позавидует вам, генерал, испытает то же, что пришлось испытать вам, – доверчиво потянулась виском к его плечу.

Голос у Хейди вроде бы не тихий, но какой-то приглушенно гортанный. Его приятно было слышать, к нему хотелось прислушиваться, как к журчанию весеннего ручья, едва пробивающегося сквозь тающие сугробы.

– Где именно погиб ваш муж, фрау Биленберг?

По тому, как долго Хейди не отвечала, Власов определил, что вопрос оказался явно не ко времени. Моральные устои, царившие в среде эсэсовцев и их семей, требовали, чтобы вдовы погибших хранили верность павшим воинам хотя бы до конца войны.

Генерал уже решил было, что благоразумнее извиниться за свою бестактность и перевести разговор на что-то более понятное людям, привыкшим к бездумию курорта, но Хейди довольно холодно объяснила:

– Насколько мне известно, это произошло где-то на Восточном фронте. – Она вопросительно взглянула на русского генерала, словно вопрошала, не его ли солдаты повинны в гибели супруга.

– Этот проклятый Восточный фронт, – извиняющимся тоном пробормотал командующий.

Он вполне допускал, что эсэсовец Биленберг погиб под Львовом, где он со своим 4-м механизированным корпусом противостоял дивизиям группы армий «Юг» фельдмаршала Рундштедта. Или же под Киевом, где его 37-я армия, потерявшая связь со штабом командующего Киевским военным округом генерал-лейтенантом Кирпоносом, не получила – единственная из армий – приказа о прорыве из киевского котла и еще двое суток продолжала держать оборону города в одиночку. Или под Москвой, в ноябре 1941-го, когда он был вызвал Сталиным и после встречи с «вождем всех времен и народов», состоявшейся в Кремле в полночь 10 ноября, принял командование 20-й армией.

Хейди почему-то так и не назвала ни времени, ни места гибели мужа, а то бы Власов мог предположить нечто более определенное. Конечно же он не решился бы сказать ей: «Это мои солдаты подстрелили вашего Ганса, фрау». Мужества не хватило бы. Но ведь где-то же они противостояли друг другу. И будут противостоять теперь: живой против мертвого.

«Живой против мертвого, – повторил генерал. – Слишком неравные условия. По отношению к мертвым следует быть особенно справедливым».

– Впредь мы не будем говорить ни о фронте, ни о гибели моего мужа, – пришла на выручку Хейди. Она едва достигала его плеча. К тому же во взгляде ее, в овале маленькой девичьей головки таилось нечто такое, что эту женщину хотелось погладить, как ребенка, и сочувственно приласкать. Сорокачетырехлетнему генералу понадобилось немало твердости, чтобы удержаться от необдуманного порыва.

– Ни о фронте, ни о гибели, – согласно кивнул Власов. Они давно обогнули скалу и теперь медленно брели по кромке плато. Курорт, с его постройками и озером, они осматривали, словно из поднебесья, с которого не хотелось спускаться.

Храня неловкое молчание, генерал и Хейди не спеша достигли гребня, за которым открывался небольшой, с немецкой аккуратностью распланированный городок. Отделенный от курорта каменным валом беззаботности, он жил своей обычной городской жизнью. Как и во все остальные города, туда приходили похоронки с Восточного, Западного и Южного фронтов. Авиация противника, брезгливо щадившая курортное безмятежье «Горной долины», тоже не раз наведывалась сюда, о чем свидетельствовали черневшие в разных концах городка руины.

– Вы живете на одной из этих улочек?

– Жили в свое время. С тех пор, как я стала заведовать санаторием, нам с матерью отвели три комнаты во флигеле, у второго корпуса. Разве Штрик-Штрикфельдт не говорил вам об этом?

– Нет.

– Странно. Выкрашенный в зеленый цвет двухэтажный флигель. Что-то вроде отеля для медперсонала. Как вы думаете, общественное мнение санатория простит нас, если мы с матерью осмелимся пригласить вас к себе? – неожиданно спросила Хейди, на мгновение останавливаясь и заглядывая в глаза генералу.

– Ему придется смириться с этим вашим желанием.

– Я такого же мнения. В конце концов, у каждой женщины из обслуживающего персонала, как правило, водится любовник. Такова грешная жизнь святого места, именуемого «Горной долиной».

– Такова жизнь вообще… Где бы она ни теплилась.

В знак согласия Хейди озорно встряхнула неподатливыми кудряшками.

– Из рассказов Вильфрида вы представали куда более суровым и целеустремленным, если не сказать «человеком не от мира сего».

– Подчиненные мне офицеры рассказали бы вам о вещах пострашнее, нежели умудрился капитан Штрик-Штрикфельдт. Он попросту щадил вас, поскольку, как я понял, давно влюблен.

– Давно и безнадежно, – рассмеялась Хейди. – Настолько безнадежно, что даже не способен был вызвать ревности у моего мужа. Пардон.

– Боюсь, что окажусь не более чувствительным к его страданиям, нежели ваш муж… – О Восточном фронте и похоронке на время было забыто. Как, впрочем, и о руинах притаившегося в горной котловине городка.

36

Целая вечность прошла, прежде чем дверь вагона снова закрылась. Потом еще столько же, пока немцы осмотрели вагоны снаружи, и эшелон наконец тронулся в свой невольничий рейс.

– Перекрестись, лейтенант, пронесло, – едва слышно поздравил Беркута Арзамасцев.

– Ты тоже не забудь. Я-то побаивался, что предашь. Или кто-то из твоих дружков.

– Дружков у меня здесь нет, но предать могли, дело привычное.

Где-то в стороне от эшелона, очевидно, в поле за станцией, сухо и бесстрастно, словно костяшка на божьих счетах, щелкнул винтовочный выстрел. И все. Ни крика, ни выстрелов в ответ.

– Ну что, решился? – истолковал этот выстрел в пользу побега Андрей, не открывая при этом все еще ослепленных глаз. Он отдыхал, накапливая силу, готовясь к тому тяжелому, страшному пути, который еще предстояло пройти к спасению и воле.

– Не знаю, – дрожащим голосом прошептал Арзамасцев ему на ухо. – Не уверен. Думаешь, получится? Ведь пристрелят же, гори оно все церковными свечами.

– Выдать справку с печатью, что спасу?

– Может, лучше уже оттуда, с завода? А то ведь ни одежды, ни оружия…

– Что тебя волнует? Одежда? Твой вид? Одежду мы добудем. Оружие – тоже. Но сначала нужно добыть свободу.

– Ты, как я понял, офицер?

– Какое это имеет значение?

– Имеет.

– Тогда все верно: лейтенант. Зовут Андреем. Партизанская кличка Беркут. Этого с тебя достаточно? Ни перед кем так не исповедовался.

– Достаточно, конечно.

– Следует отвечать: «Так точно». Как положено, – вдруг сменил тон Андрей. – Солдат должен чувствовать себя солдатом. А приказ мой командирский один: бежать из плена и вернуться в строй. Вопросы есть?

– Никак нет, товарищ лейтенант, – с явной иронией ответил ефрейтор. Соблюдение каких бы то ни было уставных норм в этих условиях почему-то казалось ему неестественным. Игрой. Однако Беркут придерживался иного мнения.

– Ребята, вы что, решились? – склонились над ними еще двое пленных. – Если что – мы с вами.

– Щель будет открыта для всех, – сдержанно ответил Андрей. – А пока поднимитесь, заслоните нас. На всякий случай.

Пленные покорно повиновались.

– Что, прямо сейчас? – заволновался Арзамасцев.

– Чего тянуть? Слушай меня внимательно. Выбиваем доски, по одному выходим на буфер и прыгаем. Улететь старайся как можно дальше. В правую сторону. По ходу поезда.

– Легко сказать.

– К черту сомнения! Главное, не спеши подниматься с земли, чтобы охрана не пристрелила. Лучше откатись подальше от насыпи.

– Это ясно.

– Пойдешь первым?

– Ты что?! – испуганно отступил ефрейтор. – Нет-нет, за тобой. Хоть посмотрю, как… – шептал он. – Может, и остальным ребятам сказать? Чтобы все вместе.

– Всем вместе не получится – бульвар узковат.

– Я к тому, что пробиваться было бы легче. – Он явно трусил. Однако Беркут старался не замечать этого. Далеко не все прошли такую партизанскую выучку, как он, и с этим следовало мириться.

– Оставшиеся увидят, что мы спаслись, и каждый сам для себя решит: бежать или остаться.

Беркут еще несколько раз прошелся отупевшим ножом по древесине, потом обмотал все лезвие остатками тряпки, чтобы не порезаться во время прыжка, и, выбрав момент, лег на спину, упершись ногами в доски.

Как только послышался очередной лязг буферов, Андрей с силой ударил пяткой в доску, потом еще и еще раз. В вагоне услышали шум, кто-то крикнул:

– Эй, ты, припадочный! Сам успокоишься или тебя успокоить?

– Заткнись! У человека действительно падучая, – примирительно осадил его Кирилл.

– Братцы, да он босой ногой пытается вышибить вагонную доску! – вмешался еще кто-то. Именно в этот момент лейтенант и в самом деле вышиб кусок доски.

В вагоне притихли. Стали прислушиваться. Многие подхватились.

– Готовься, – предупредил Андрей.

– Ноги покалечишь. Не то что бежать – прыгнуть не сможешь.

– Они у меня тренированные. Если что – ползком. Хоть до Урала.

Наконец отлетел и кусок второй доски.

Взяв лезвие в зубы, Беркут быстро выбрался из вагона, стал на буфер и, завернув свое оружие в кусок брезента, метнулся в темноту.

37

Полковник Колыванов ждал его у открытой дверцы машины, рядом с начальником личной охраны. В сумраке Сталин не мог разглядеть его лица, да и не пытался. Точно так же, как не старался вспомнить его. Скорее всего, этот человек так и должен был остаться для него и всех остальных безликим «полковником из органов».

– Садитесь, товарищ Колыванов, – уставшим голосом обронил Сталин, первым опускаясь на заднее сиденье.

Полковник замялся, не зная, где его место. Не на первом же сиденье. Но и не рядом с вождем!

Однако начальник охраны подтолкнул Колыванова в бок и движением головы приказал: «В машину». Сам он попытался занять место рядом с водителем, но Сталин упредил его: «Поедете с группой охраны».

Какое-то время ехали молча. Вождь попыхивал трубкой и, казалось, совершенно забыл, что усадил полковника подле себя.

Машина миновала Спасские ворота Кремля, медленно проехала мимо лобного места и окунулась в предавшуюся вечернему полумраку Москву.

– Что вы молчите, полковник? – спросил Сталин именно в ту минуту, когда Колыванов решил, что разговор он начнет только у себя на даче.

– Не было разрешения, товарищ Верховный Главнокомандующий.

– Правильна: нэ была, – угрюмо согласился Сталин.

– Могу докладывать? Прямо здесь?

– Можете. Мы оба знаем, о ком идет речь, – дал понять, что называть имена необязательно. Не то чтобы не доверял своему водителю, а из принципа: никто, ни один лишний человек не должен знать…

– Это действительно «Сам». Я все проверил, проанализировал. Агент Магнус – его человек. «Сам» лично пытается выйти на вас.

– Именно на меня?

– На вас, товарищ Верховный Главнокомандующий.

– А как этот Магнус установил контакт с нашим разведчиком в Швейцарии? – вполголоса спросил Сталин.

– Через немца, который работал на нас. И который был спасен Бор… – простите… «Самим» от ареста гестапо. Не все детали пока ясны, однако… Теперь этот человек стал основным связным между нашим радистом и Магнусом, поддерживающим радиосвязь с «Самим».

– Что ему нужно?

– Требует подтверждения, что вы лично заинтересовались им.

– Передай, что им очень заинтересовался Берия.

Полковник отшатнулся, словно от удара, и, прижавшись спиной к дверце машины, уставился на Сталина.

– Так… и передать, товарищ Верховный Главнокомандующий?

– Так и пэрэдай… Что тэбэ удывыло? – медленно, по слогам поинтересовался вождь.

– Не так может быть понято.

– «Не так», – хмыкнул Сталин. – Почему Лаврентия Берию все воспринимают «не так», а?

– Не могу знать, товарищ Верховный Главнокомандующий. Но если нужно сказать, что им заинтересовался товарищ Берия… – Так и не решил Колыванов, как он должен воспринимать распоряжение вождя. – Кстати, всю операцию «Сам» проводит якобы под прикрытием финансовых операций в Швейцарии.

– После войны финансовые операции могут заинтересовать нас куда больше, нежели их организатор.

– Понял, товарищ Верховный Главнокомандующий.

– Что ты после каждого слова рапортуешь? – хрипловато проскрипел Сталин. – Ты со мной, полковник, нормально говори, а не докладывай. Берия сейчас будет у меня, он тебя научит. – И в тоне, которым вождь сказал это, Колыванов вновь не расслышал никаких ноток юмора.

Разговор как-то сам собой зашел в тупик, и полковник попросту не знал, как вести себя дальше. Он, конечно, понимал, что слишком уж велика разница в званиях и положении. Но в то же время не он напрашивался на эту встречу. Он выполнял поручение не кого-нибудь – лично Сталина. «Самого», – грустно улыбнулся Колыванов, вспомнив, что именно так они со Сталиным, хоть для какой-то видимости конспирации, решили именовать рейхслейтера Бормана.

– Пусть наш агент убедит Бормана, что он может быть принят в Москве, – нарушил молчание Сталин. – Если только заслужит этого.

– Очевидно, он не очень-то стремится в Москву.

– Но ведь заигрывает с нами, а не с Лондоном, как его предшественник Гесс.

– И не с Америкой, как Шелленберг, а, следовательно, Гиммлер. Борман – тот хитрее. Или наивнее – тут уж как понимать.

– Он рассчитывает, что возведем его на трон фюрера Великой Германии, – то ли рассмеялся, то ли саркастически прокряхтел «отец народов». – Решил с нашей помощью сместить Гитлера… – Сталин выдержал умопомрачительную паузу и уже более вдумчиво завершил: – Придется подумать и о том, кто останется в Берлине после капитуляции. К власти должны прийти совершенно другие люди.

Еще через несколько минут полковника пересадили в одну из машин сопровождения и отправили назад, в Москву, по адресу, который он укажет. Оставляя машину Верховного, Колыванов с тоской подумал, что сейчас он напоминает человека, случайно оказавшегося на линии огня двух высокопоставленных дуэлянтов. Как только эти дуэлянты благополучно отстреляются в европейское небо, он, полковник Колыванов, исчезнет. Бесследно. Истинный солдат и чекист, он привык мыслить кратко и образно, как и надлежит мыслить за мгновения до гибели. Пусть даже эти мгновения именуются месяцами.

Берии на даче не было – вождь в очередной раз изволил пошутить. Но и в этой шутке его просматривалась доля правды, поскольку, прибыв туда, Сталин тотчас же приказал вызвать к нему Лаврентия к восьми утра, к завтраку.

– Ты уже знаешь? – спросил его вождь, когда Лаврентий Павлович уселся напротив, за низенький столик. «Отец народов» сам наполнил бокалы красным грузинским вином, терпким, как воспоминания детства.

– Знаю, – проворчал Берия. – Этот человек арестован. Сейчас его основательно допрашивают.

– Кого… допрашивают? – лениво поинтересовался Сталин, задержав рюмку на весу, на полпути до столика.

– Никакой он не полковник. Бывший жандармский подпоручик.

– Слушай, Лаврентий, – болезненно поморщился Сталин, – ты что… не проспался? Кто – жандармский подпоручик? Полковник НКВД Колыванов?

– Так речь о Колыванове?! Если бы он оказался жандармским подпоручиком, я бы давно повесил его на колючей ограде ближайшего лагеря. Твое здоровье, Иосиф Виссарионович.

Сталин мрачно осмотрелся по сторонам, словно искал, кого бы позвать, чтобы выдворить этого порядком поднадоевшего ему земляка с закрытой веранды, через окно которой врывался взбудораживающий аромат сосны и лесных цветов. От него не ускользнуло, что Берия обратился к нему на «ты», чего этот «внебрачный сын Ежова» уже давненько не позволял себе. Но еще больше раздражало вождя, что шеф НКВД не в состоянии понять, о ком он повел речь. Точно так же, как он, Сталин, не способен понять, о каком жандарме здесь упоминалось. Тем более что он вообще терпеть не мог, когда в его присутствии кто-либо осмеливался всуе упоминать о жандармах.

– Я имел в виду этого дворового проходимца, подпоручика Рогачева, – уловил Берия его томление. – Который как-то звонил твоему помощнику…

– Товарищ Берия, я пригласил вас, чтобы поговорить о деле государственной важности, – неспешно прервал его Сталин, и посеревшее худощавое лицо его покрылось патиной из оспин и веснушек, превращая его в неприветливую ритуальную маску горца-изгоя.

Берия нервно допил вино, издерганно зажевал его ломтиком буженины.

– Этот бывший жандармский подпоручик арестован нами только вчера. Все эти годы он работал счетоводом в одной подмосковной конторе. Ума не приложу, почему его до сих пор не то что не кокнули, а даже ни разу не арестовывали.

– Слушай, почему ты вновь говоришь мне о жандарме? – почти проскрипел зубами «отец народов». – Всех жандармов перестреляли еще в двадцатых. Их давно не должно быть.

– Это он, подпоручик, все время говорит о вас, товарищ Сталин. Заявляет, что знаете его. Что у него для вас есть важное сообщение. И что вы обязательно пожелаете принять его, как только услышите его имя – Панкратий Рогачев. Он же – тайный агент охранки по кличке Вагула. Утверждает, что помнит вас по ссылке в Вологде[14]14
  Ссылку в Вологде Иосиф Джугашвили (Сталин) отбывал после своего четвертого ареста в Баку в марте 1910 г. В Вологде он пробыл тогда до 6 сентября 1911 г. По данным архива полиции, И. Джугашвили был в то время платным осведомителем Охранного отделения Департамента царской полиции, по документам которой проходил под кличкой Рябой.


[Закрыть]. А главное, есть подозрение… – Берия замялся и, прокашлявшись, неожиданно замолчал.

Сталин вновь налил себе вина, выпил и почти с ненавистью уставился на Берию. В какое-то время Лаврентию показалось, что ненависть его была замешана на страхе. Но шеф НКВД сразу же попытался развеять это впечатление: «Слишком привык видеть в глазах своих собеседников страх, вот и почудилось…»

– Там много было жандармских вагул, Лаврентий. Почему ты заговорил со мной именно об этом Вагуле-подпоручике? – Взгляд вождя вновь застекленел. Это был холодный расчетливый взгляд убийцы.

– Он не дает показания, утверждая, что должен сообщить лично вам нечто очень важное. Мы, конечно, могли бы «уговорить» его, но пока что воздерживаемся. Представьте себе, до сих пор ни одного доноса на него не обнаружилось, что само по себе весьма подозрительно.

– Только за это ты уже готов арестовать человека, – по-грузински молвил Сталин, мстительно улыбнувшись. – Знаешь, что о тебе в народе говорят?

– Уже молчат. Отговорил наш народ, Коба, – побагровел Берия, тоже перейдя на грузинский. – Все, кто мог, отговорил. Потому что зауважали. Если и вспоминают, то лишь как о верном сталинце, ученике «любимого всеми отца народов». Будь я проклят, что начал с тобой этот разговор. Только потому начал, что подумал: вдруг кто-то сообщил тебе о жандарме Вагуле. За которым тянется старый, вологодский еще след охранки… Черт его знает, что такого он желает сообщить тебе. Да так рвется, что не побоялся раскрыться. Мы ведь почему арестовали его? Да потому, что, почуяв, что к нему один наш стукач подступается, письма тебе писать вздумал. Два отправил, идиот недострелянный, третье – не успел.

– Что же он писал в этих письмах?

– Просил о встрече с тобой. Только о встрече. Хотел сообщить что-то важное «лично товарищу Сталину». Если бы не эти письма, проходил бы, как обычный…

– Как обычный «враг народа», – перебил Сталин. – Но он решил, что есть возможность умереть знакомцем Иосифа Джугашвили. Он меня не интересует, Лаврентий. Куда больше могут заинтересовать все те, кто еще, кроме тебя, читал его письма.

– Никто, кроме следователя.

– Следователь, Лаврентий, меня тоже не… интересует. Понимаешь? А говорить мы с тобой будем о другом человеке, допросить которого ты пока не можешь, – о Бормане.

– О ком?! Бормане?! Этого рейхслейтера или кем он там при фюрере числится, я еще действительно не арестовал.

– Был бы он у тебя, мы бы с ним поговорили сейчас… о Берии. И вообще я еще подумаю, – угрюмо шутил вождь всех угнетенных пролетариев, – не разменяться ли нам с фюрером: Бормана на Берию?