Текст книги "Странники войны"

55

До вечера еще было далековато, однако нависшие над селом густые черные тучи ускорили приход сумерек, заставив немцев прекратить поиски партизан.

Вернувшись в полуразрушенную землянку, где он наблюдал за тем, что происходило возле леса и на подходах к окраине, Крамарчук видел, как оставили свои посты на вершинах холмов два мотоциклиста, как небольшими группками стекались к селу конники и пехотинцы.

Из сарая время от времени доносилось ржание лошади, и это серьезно беспокоило сержанта. Два всадника проехали буквально метрах в десяти от крайнего стожка, но и на этот раз обошлось.

Теперь нужно было выждать еще часок-другой, пока вернутся последние каратели и окончательно стемнеет. Уходить он решил тем же оврагом, которым они добирались сюда. Из него по ложбине можно было перейти в долину, склонами которой легко добраться до соседнего леса. Что предпринимать дальше, над этим он пока старался не думать. Главное – вырваться из проклятого села.

Он все еще чувствовал себя неважно: слабость во всем теле, легкое поташнивание с неожиданными всплесками головокружения. Впрочем, все это уже не должно было приниматься в расчет. Вступал в силу один-единственный внутренний приказ: выжить! Во что бы то ни стало – выжить!

Сколько раз уже случалось так, что спасаться ему удавалось лишь благодаря мобилизации всей воли, всего жизненного и солдатского опыта, всего мужества и физической силы. Так должно быть и сейчас. В этом суть собственного приказа. Их спасение – в лесу. Их конечная цель – добраться до леса. Что делать, как вести себя дальше – жизнь подскажет.

Вершины разбросанных по ближним холмам лесных островков напоминали купола монастырских храмов. Казалось, стоит замереть, затаить дыхание – и услышишь перезвон вечерних колоколов, созывающих всех грешников этого уголка земли на молитвенное покаяние. Крамарчук и сам отозвался бы на этот благоденственный звон, если бы не осознание того, что через несколько минут под гневным присмотром Марии ему придется убить человека, ожидающего своего часа в сарае, со связанными руками.

На соседнем огороде показался рослый бородатый старик с топором в руке. Несколько минут он топтался возле усохшего развесистого дерева, постукивая обухом по стволу, ощупывая его, придирчиво осматривая крону. Все остальное, что происходило в этом селе и в этом мире, казалось, совершенно не интересует его. Существовали только он – и древнее отмирающее дерево. О чем думал этот человек, примеряясь к нему с топором, какие чувства владели им, какие воспоминания бередили душу, что сдерживало занесенную руку?.. А ведь было что-то такое, что рождало сомнение, было…

На тропинке, извивающейся вдоль огорода, появились два верховых полицая.

– Эгей, Мирон, что это ты на ночь глядя за топор взялся? – окликнул старика тот, что держался первым, подъехав поближе. Он сидел, свесив ноги на одну сторону. А седло заменяла попона, которой был обвязан круп коня.

– Хватит! Отжило свое, – пробасил мужик так громко, словно хотел докричаться до кого-то, кто окликнул его из леса, – Всему свое время.

– Что ты мучишься? Купи у меня гранату, – предложил другой. – Рванешь – и с потрохами! Сто марок и два бутыля самогона – всего-навсего. Набросишь еще двадцать марок – противотанковую раздобуду.

– Ага, вместе с хатой снесет! – рассмеялся тот, первый, забрасывая ногу на загривок коня. – Знаешь, я эту твою грушу еще утром присмотрел, когда нас погнали ловить партизан. Мужика повесил бы на одной ветке, бабу – на другой. Глянь, какие ветки! Сами под петли просятся.

– Это дерево не знало за собой никакого греха. Значит, умереть тоже должно, как ему завещано – под топором хозяина. Чтобы на этом месте другое выросло. Ты вот что… Ты у себя в саду вешай.

– Ну-ну, ты, активист недорезанный! Где вешать – не тебе решать-думать! Прикуси язык.

Мирон ничего не ответил, еще раз взглянул на коричневатую безжизненную вершину дерева, не выпуская топор, лезвием его широко, искренне перекрестился и, словно забыв о непрошеных советчиках, начал подсекать ствол.

«А ведь на этой груше могли бы и повесить», – с благодарностью следил за его работой Крамарчук, когда, сочно обругав бородача, полицаи скрылись в переулке. Ему казалось, что, срубая это усохшее дерево, старик спасает его и Марию. Была бы возможность, попросил бы у старика топор и стучал им хоть до полуночи, хоть до утра.

…Нет, ему не послышалось: в сарае возня, оттуда долетают приглушенные крики Марии.

«О Господи, что там?!» – словно пружиной выбросило Крамарчука из землянки.

Двумя короткими перебежками он достиг двери, толкнул ее и… наткнулся на спину полицая. Развернувшись, тот изо всей силы ударил сержанта ногой в пах. Крамарчук отлетел, упал на дощатые ступени, и полицай уже бросился к нему, но в ту же минуту неестественно как-то взревел и тоже осел на нижнюю ступеньку. Над ним с серпом в руке стояла Мария.

– Он… он чуть… не убил меня, – задыхаясь, объясняла она, держась свободной рукой за грудь. – Он сапогами… Я боялась стрелять. Чтобы не выдать тебя… нас.

Затихший было полицай то ли застонал, то ли что-то прохрипел и упал головой прямо к ногам Крамарчука. Из рассеченной серпом шеи его хлестала темная в этих ранних сумерках кровь.

– Хорошо, что ты… Что прибежал.

– Надо было стрелять. Стрелять надо, Мария, ни любви ему, ни передышки.

– Боялась. Мы бы тогда отсюда не вырвались. – Боком обходя все еще хрипевшего, бьющегося в судорогах полицая, она прошла ступенями мимо Крамарчука и остановилась за его спиной. Бородач по-прежнему стучал топором. Может, только поэтому никто не расслышал их крики. Видеть же, что здесь происходит, он не мог: вход в сарай скрывали стожок и большая навозная куча.

– А ведь хотел пощадить его, – процедил Крамарчук сквозь сжатые от боли зубы. Полицай оказался далеко не таким простачком, каким он поначалу воспринял его. Профессионально бил, знающе.

– Я так и поняла, что пощадишь… Он набросился, сзади ударил. Головой. В затылок. Почти оглушил.

Мария хотела помочь Крамарчуку подняться, но тот помотал головой. Ему нужны были еще несколько минут абсолютного покоя.

– Куда ты? – насторожился он, видя, что та, не выпуская из рук серп, направилась к дому.

– Посиди. Я скоро.

– Назад, Мария. Брось…

– Больше эта гадина никого не выдаст. Но это наше, бабье дело.

«Ничего себе: бабье дело!» – растерянно посмотрел ей вслед Крамарчук. Что-то произошло с Марией. Что-то с ней произошло. Что-то немилосердное произошло с их сестрой милосердия, думал он, с трудом поднимаясь со ступеньки. И как бы не случилось еще чего-то более страшного.

Он нагнулся, потянул к себе автомат и ощутил, что ствол его в чем-то липком. Ах да, кровь. Однако, поняв это, Николай лишь крепче сжал оружие и, прихрамывая, еле передвигая ноги, поплелся вслед за Марией. Выйдя за стожок, увидел, что мужик, рубивший грушу, стоит и смотрит ему вслед.

«Интересно, сколько времени понадобится этому дровосеку, чтобы донести о нас? – с каким-то странным безразличием прикинул Крамарчук. – Минут пять – десять? Стоит крикнуть: “Партизаны!” Нужно забрать Марию. Могу не успеть».

Он остановился и растерянно поглядывал то на хату, в которой скрылась девушка, то на замершего с топором в руках старика.

– Эй ты, божий червь! – негромко позвал он, приближаясь к поредевшей, полуповаленной изгороди. – Подойди сюда. Брось топор и подойди, – повторил он еще повелительнее и демонстративно положил на столбик свой автомат.

Старик в последний раз врубился в дерево и, оставив топор в стволе, приблизился к нему на несколько шагов.

– Ты будешь рубить дерево, пока мы не уйдем отсюда. Пока не дойдем до вон того леска. При этом из дома твоего не должна выйти ни одна живая душа. Ты понял меня, херувим господний?

– Не выйдет, некому, – глухо пробасил старик. И Крамарчук с завистью заметил, какая у него непомерно широкая богатырская грудь.

– Тем лучше. А ты будешь рубить. Даже после того, как повалишь свою грушу. Чтобы там, в хате, я слышал твой топор. Кроме тебя выдать нас некому – заруби себе это на ушах.

– А тот полицай, что в сарае? Он своих уже не кликнет?

– Какой еще полицай, червь божий?!

– Да не из наших он. Из Германии, с немцами пришел. И сам из немцев, только из наших, из украинских. Видно, до войны к ним сбежал. А в село подселили, чтобы за порядком присматривал. Вроде как шпиона. Про лес, про партизан все знал. И доносил, куда надо.

– Ты что, видел, когда я схватил его?

– В окно. Потому и рубить начал. Полицаев отвлекал. Он у меня одно время квартировал. Пока не спровадил в гестапо, а потом и на виселицу моего двоюродного брата, учителя. Теперь в его хате живет. Мне его самому нужно было… Этим топором.

– Понял, отец, – сразу смягчил тон Крамарчук, снимая со столбика свой автомат. – Он получил то, что ты ему накаркал. Но все равно стучи. На душе спокойнее.

* * *

Доковыляв до крыльца, Крамарчук остановился, прислушался. Застучал, херувим господний. Святой человек. Видел и не выдал! Рубил старик мерно, сильно, словно дробил молотом валун. Прислушиваясь к его ударам, сержант действительно чувствовал себя спокойнее. Но в сенях задержался и снова прислушался – теперь уже к тому, что происходит в хате.

Почему тишина? Почему не выходит Мария? Не слышно голоса хозяйки? Крамарчук вдруг понял, что не решается открыть дверь: помнил, что Мария вошла туда с серпом. «Это наше, бабье дело!» Как она могла сказать такое?

Нервно повертев головой, словно хотел развеять кошмарное видение, Николай огромным усилием воли заставил себя взяться за ручку и налег на дверь всей тяжестью тела, как будто собирался вышибать ее.

Почти на носках, словно боялся потревожить спящего, прошел первую, полутемную комнатку и осторожно, через порог заглянул во вторую.

Горела керосинка.

Две женщины сидели за столом, на котором стоял исходящий паром котелок. Сидели они на лавке, под тремя завешенными большими рушниками старинными иконами, и кончиками одного большого платка утирали слезы.

Переступив порог, Крамарчук несколько минут молча смотрел на них, все еще сжимая в руке окровавленный автомат. Эта сцена повергла его в изумление. Он ожидал увидеть здесь все, что угодно, только не эти бабьи посиделки.

Серп, с которым пошла Мария, лежал на столе, между котелком и буханкой хлеба.

– Там, за иконой, планшет, – наконец обрел он дар речи. – В нем документы. Лейтенант просил передать их нашим. Когда нагрянули полицаи, я просто забыл о нем. Документы и письмо. Для тебя. Я подожду у стожка.

– Я сейчас, – тихо ответила Мария. – Я сейчас…

– За средней иконой. За Богоматерью, – уточнил сержант уже из сеней. – Помолись ей, старуха. Ей и Марии. За мою душу. Что не дала принять на нее еще один грех.

56

Однако воспоминания уводили Скорцени от той реальности, в которую вновь и вновь ввергал его профессор Брофман. Да, благодаря психологическому портрету, составленному на основании секретного досье, доктору удалось наладить кое-какую подготовку Имперской Тени. На первый взгляд, казалось бы, все было учтено, подмечено и взвешено. Но вот поди ж ты… Если верить утверждениям профессора, сотворить из Манфреда Зомбарта тень фюрера так и не удалось. Нет Имперской Тени, нет второго фюрера – и все тут!

– Послушайте, господин Брофман, не могли бы напомнить, почему из всех возможных претендентов вы остановили свой выбор именно на Великом Зомби?

– Зомбарт был унтерштурмфюрером.

– В его-то возрасте…

– Он ведал поставками одного из полков дивизии СС «Мертвая голова», занимающимся охраной лагерей.

– Вы поражаете своими познаниями, доктор.

– Обязан подвести вас к той мысли, что выбор оказался крайне неудачным.

– Это строчка из приговора по делу «бывшего профессора Брофмана»? Вы отдаете себе отчет в том, чем решили озадачить меня? Профессор нервно поломал пальцы, затем достал не первой свежести носовичок и промокнул совершенно холодный, без единой капельки пота лоб. Для Скорцени не было секретом, что не только семья, но и все ближайшие родственники доктора давно сгинули в печах крематория, а посему вид платка он ему великодушно простил.

– В таком случае вы должны знать, что подбором занимался не я и вообще не психиатр, а два неких «врача-физиономиста». Не подскажете, что это за специализация такая: «врач-физиономист, специалист по определению принадлежности к арийской расе»?

– Вам бы только высмеивать старания своих коллег, – благодушно проворчал Скорцени. И лишь сейчас, поднявшись с дивана, предложил профессору сесть на один из стульев.

– Тем не менее, – ни с того ни с сего заупорствовал Брофман. – Это вопрос принципиальный.

– И политический, – напомнил ему штурмбаннфюрер. – Но даже если абстрагироваться от возможных обвинений со стороны гестапо, я бы хотел предложить вам не вводить меня в блуд каких-либо околонаучных споров. Тем более что в досье на Зомбарта все же имеются некоторые психологические и сугубо физические указания на то, что в общем-то он подходил в качестве двойника Гитлера.

– А именно?

– Подражал фюреру. Этого мало?

– Ха! – хлопнул себя по коленям Брофман. – Вы меня удивляете, господин Скорцени. – «Подражал фюреру»! Это кто же, Зомбарт?! Да не будь я сыном своих родителей…

– …Евреев.

Брофман прокашлялся и вновь прошелся взглядом по страницам досье. Сколько раз он давал себе слово не прибегать к столь губительной в его положении фразе-поговорке.

Пока профессор искал то, что ему нужно было, он попутно напомнил Скорцени, что у фюрера и Имперской Тени совпадает группа крови и что с зубами Зомбарта проделаны точно такие же манипуляции, какие в разное время проделаны с зубами фюрера – пломбы, коронки…

– Но все же он подражал фюреру, – напомнил Скорцени. – И именно за это был арестован агентами СД прямо в эсэсовской казарме.

Профессор исподлобья взглянул на штурмбаннфюрера, натужно посопел, словно тащил наверх, по «тропе смерти» один из камней в лагерной каменоломне, и вновь уткнулся в бумаги.

– Это не совсем так, – решился он наконец. Мне не хотелось возвращаться к этому эпизоду, а тем более – разочаровывать вас, но коль уж вы сами упомянули о нем… Как выяснилось, Зомбарт вовсе не собирался подражать фюреру. Наоборот, пародировал его.

– Что?! Но в докладе службы СД было сказано, что он очень фанатично подражал фюреру.

– …Поскольку эта служба получила задание во что бы то ни стало подыскать кандидата в двойники Гитлера. Этому Зомбарту чертовски повезло. Где-то там, в верхах СД, быстренько переоформили его криминальное пародирование на фюреролюбивое подражание, и таким образом задание было выполнено. Но если бы господин Зомбарт не был отобран из восьми представленных «теней», это подражание все равно стоило бы ему в лучшем случае гильотины.

– Откуда вам это стало известно? – Скорцени с такой силой сжал подлокотник дивана, что старое рассохшееся дерево буквально застонало.

– Он сам признался. Точнее, проговорился. Во время одного из полугипнотических сеансов внушения.

Первый диверсант рейха с силой рубанул ребром ладони по стоявшему рядом карточному столику и резко поднялся, заставив профессора – лагерный номер 1378213 – испуганно отшатнуться.

– Хорошо, он проговорился. Мы знаем, что было на самом деле. Но что дает нам это признание? – коршуном навис над ним Скорцени. – Я имею в виду истинное перевоплощение Имперской Тени в фюрера. Соображайте, доктор, соображайте!

– Кроме одного – возможности запугивать повторным арестом за личное оскорбление фюрера.

– Если мне понадобится повесить, – вырвал Скорцени из рук профессора папку-досье, – я повешу его даже за то, что он боготворил фюрера, но при этом слишком перестарался.

Несколько минут он горячечно метался, переводя взгляд с одной бумажки на другую, сгреб и швырнул на столик два конверта с фотографиями. А еще через несколько секунд, проткнув одну из бумаженций заскорузлым ногтем, воскликнул:

– Ну вот же оно, дьявол меня расстреляй!

– Что? – робко потянулся к папке «лагерный номер 1378213».

– А то, что на самом деле он всегда был бонапартистом. И рожа его, – рассыпал по столу с десяток фотографий, – вполне позволяла мнить себя Бонапартом, подражать Великому Корсиканцу, видеть себя под его короной. Что вы гипнотизируете меня, профессор?! Ждете, когда, по примеру этого идиота, я тоже начну закатывать под лоб белесые глаза, слюнявить челку и, вскидывая руку, орать «хайль Гитлер»?! Чтобы затем предложить меня на роль Имперской Тени?

– Он действительно бонапартист, но ведь нам нужна тень фюрера, а не Наполеона. Одной из целей моих сеансов внушения как раз и было вывести его из маниакальной струи бонапартизма и подвергнуть влиянию личности фюрера.

– Мне стыдно за ваш научный титул, профессор. Вам что, неизвестно, каким способом и на каких основаниях из Шикльгрубера создавали образ нынешнего фюрера Великогерманского рейха?

– «Создавали»? Образ фюрера?

Открыв от ужаса рот, бывший узник трех концлагерей ошалело покачал головой.

– Так вот, – не обращал внимания на его реакцию Скорцени, – лепя этот образ, исходили именно из того, что кумиром Адольфа Шикльгрубера являлся Бонапарт. И что тот безбожно стремился да и сейчас стремится уподобиться ему. Вам что, неизвестно, откуда у фюрера, а затем и сотен его подражателей да последователей появилась эта знаменитая челка? Тогда не поленитесь, взгляните на один из портретов Бонапарта. «Тенью Великого Корсиканца» фюрера, конечно, не назовешь. Челка тоже имеет свои особенности. Но начиналось-то все с того же, с чего начинали все «наполеоны», выстрелянные гестапо по вашим дурацким психушкам[31]31
  На первом этапе своего восхождения к вершине власти фюрер действительно почти маниакально подражал Наполеону. Это засвидетельствовано многими людьми из его окружения. Знаменитая «челочка» Гитлера тоже скопирована была с наполеоновской, что и дополнило известный всему миру облик вождя Третьего рейха.


[Закрыть].

– Бонапартист? И это Гитлер – человек, погубивший Францию? – дрожащим спазматическим голосом пробормотал профессор. – Я не знал этого. Почему же никто из личных врачей фюрера не пожелал сказать мне об этом?

– В таком случае можете считать, что перед вами тот самый «личный врач» фюрера. Его тень и его сотворитель. А теперь убирайтесь вон! С Зомбартом, этим фюреронедоноском я побеседую сам.

57

Они проснулись, когда солнце уже клонилось к закату. Огромный огненный шар его поджигал вершину дальнего, возвышающегося над низинным лесом холма и медленно врастал в него, становясь похожим на шипящую лаву вулкана.

Сарай, в котором беглецы нашли себе приют, стоял над крутым склоном широкой речной долины, и, поднявшись первым, Беркут не спешил будить Арзамасцева, а молча, заколдованно просматривал исполосованную валками неубранного и уже почерневшего сена долину; редкий, вспыхивающий факелами крон березовый лес; ожерелье миниатюрных, окаймленных невысокими травяными берегами озер.

На рассвете, пробираясь сюда, Беркут не успел да и не мог рассмотреть этот скрытый под пеленой тумана пейзаж, и теперь любовался им с таким удивлением, словно проснулся в ином мире. А может, и не проснулся, может, все это еще только снится ему в непривычно сладком сне «лагерного ангела».

Сарай доживал свой век в стороне от села, не примыкая ни к одной из двух близлежащих усадеб, и решение беглецов спрятаться в нем было сущим безумием. Если бы немцы вздумали прочесать село, они прежде всего нагрянули бы сюда.

Еще более безрассудным казалось сейчас Беркуту то, что, едва взобравшись на сеновальный чердак, они, не установив дежурства, сразу же уснули и почти десять часов проспали безмятежным детским сном.

– Что там, лейтенант? – услышал он позади себя встревоженный голос Арзамасцева.

– Пока ничего.

– Немцев не наблюдается?

– Проспали мы с тобой немцев. Могли проснуться уже в гестапо.

– Брось: «проспали». Наведывались разве?

– Долина пока безлюдная. Село тоже вроде как вымерло. Но что-то не нравится мне весь этот божественный уголочек.

– Ну, тебе, лейтенант, не угодишь.

Прошелестев сеном, Арзамасцев подполз к противоположной стенке чердака, в которой тоже зияла дыра, и в ту же минуту воскликнул:

– Господи, вон же они!

– Кто? – не понял Беркут.

– Кто-кто?! – понизил голос. – Фрицы, кто же еще?

– Брось, ефрейтор, – с поразительным спокойствием отмахнулся Беркут, не двинувшись с места.

– Ну что, что «брось»?! Вон они! Сюда идут. Девица их какая-то ведет. Очевидно, из ближайшего дома. Выследила, стерва тифозная…

Все еще не веря Арзамасцеву, Беркут перепрыгнул через проем на ту сторону чердака, где он находился, и почувствовал, что душа его оборвалась от страха: «Немцы, мать их!» Но что это? Один вермахтовец подталкивает девушку то рукой, то стволом автомата, второй, чуть прихрамывая, бредет позади и посмеивается. Да ведь они ведут ее сюда, чтобы… Точно. Жеребцы даурские. Он уже не сомневался, что мысли немцев заняты сейчас чем угодно, только не поисками сбежавших пленных, о которых, наверное, и не слышали.

– Что ты молчишь, лейтенант? – основательно занервничал ефрейтор. – Чего ждем? Рвать отсюда надо, во всю прыть.

– Поздновато, – незаметно ухмыльнулся про себя Беркут. – Заметят.

– А здесь что, не заметят?

Тем временем у крайнего двора, на той же тропинке показалась женщина в куртке, длинной юбке, с распущенными волосами. Молитвенно сжав руки у подбородка, она молча смотрела вслед солдатам и девушке, очевидно, не решаясь выдавать своего присутствия.

– Вооружись прутом, – тронул Беркут Арзамасцева за плечо. – Останешься на этой стороне. Засядь у пролома, чтобы через щель видеть, что делается и в сарае, и во дворе. Я с ножом – у стенки напротив. Часовых когда-нибудь снимал?

– Не приходилось, – испуганно завертел головой ефрейтор. – Даже в рукопашную не приходилось.

– Божественно! Сегодня тебе предоставляется идеальная возможность проявить себя. Так что смотри не струсь. Тут каждая секунда… Следи за моими жестами.

Прежде чем перескочить на свою половину сеновала, Беркут еще успел заметить, что у девушки длинные, распущенные золотисто-льняные волосы. Обута она была в солдатские ботинки, подол длинной юбки разорван.

– Неужели вот так вот, глупо, попадемся им? – с дрожью в голосе проговорил Арзамасцев.

– Успокойся, эти в плен брать не стали бы, свидетели им ни к чему. Да и почему вдруг попасться должны мы, а не они?

– Что-что, а «успокаивать» ты, лейтенант, умеешь. И вообще, ведешь себя так, словно жизнь тебе недорога.

– Жизнь – она сама по себе… божественна!