Текст книги "Странники войны"

«А ведь фюрер впервые столь откровенно заговорил о возможном поражении Германии, – отметил Скорцени. – Мало того, он говорит о поражении рейха почти как о свершившемся факте».

– …И тогда англо-американцы поймут, что у них есть только одна сила, способная по-настоящему противостоять русско-азиатским ордам, – это Германия. Кстати, на нашем совещании присутствует гаулейтер Тироля, ветеран национал-социалистического движения Франц Гофер…

Не дожидаясь, пока фюрер предоставит ему слово или хотя бы закончит представление, Гофер поднялся и, нервно одернув полы френча, неожиданно высоким, фальцетным голосом произнес:

– Да, мои товарищи по партии, я предложил фюреру создать в горах Тироля неприступный редут. – Седой, сутулый, он напоминал не ко времени состарившегося тирольского пастуха, на которого только сегодня утром напялили эсэсовскую форму. Чувствовал он себя в ней, как сельский пастор – в костюме Отелло на подмостках бродячего театра.

Услышав это заявление, Гитлер откинулся на спинку кресла и нервно забарабанил пальцами по столу. Гофер допустил серьезную ошибку, о которой пока даже не догадывался, – он помешал фюреру выдать идею Альпийской Франконии за свою собственную. По опыту подобных совещаний фюрера Скорцени знал, что подобной оплошности тот не прощает.

– Горцы будут сражаться до конца, – вдохновенно продолжал тем временем гаулейтер. – Тирольцы и баварцы станут теми германскими племенами, с союза которых начнется новое возрождение рейха. Ждем ваших приказов, мой фюрер!

22

Лейтенант уже собирался уходить, когда с чердака вдруг донесся какой-то шорох, а вслед за ним – то ли шепот, то ли стон. Шагов он не расслышал, но понял, что кто-то там переползает или устраивается поудобнее.

Осторожно ступая, чтобы не выдать себя, Беркут внимательно осмотрел укутанный утренним сумраком довольно низкий потолок и вдруг прямо у окна обнаружил небольшую дверцу, которая вела на чердак. Чтобы попасть туда, достаточно было стать на подоконник.

– Эй, ну как ты там? – негромко спросил он по-польски.

– Где швабы? – послышалось в ответ.

– Все еще у дома.

– Так чего вы ждете? Они же схватят вас.

– Молчи, тогда не схватят.

Тот, на чердаке, сказал еще что-то, но Беркут уже не расслышал, что именно. Он метнулся к двери и, столкнувшись за порогом дома с хозяином – рослым, грузным мужчиной лет шестидесяти с небритыми обвисшими щеками, – вцепился ему в плечо, развернул и тоном, не допускающим никаких возражений, приказал по-немецки:

– Немедленно открой! Быстро-быстро! – И, подталкивая автоматом, погнал его к воротам.

– Кто вы? – по-польски спросил хозяин у девушки, пропуская ее и Арзамасцева мимо себя. Наверное, он решил, что по-польски немцы не понимают. – Скажи мне, дочка, кто вы?

– Люди, – вызывающе ответила Анна, стараясь не смотреть ни на хозяина, ни на Беркута. Она ведь так толком и не знала, как представлять своих попутчиков-беглецов.

Впрочем, и сама Анна – растрепанная, в изодранной юбке, которую она даже не пыталась прикрыть полами распахнутой измятой шинели, одной из тех, что достались им от тыловиков – выглядела слишком нелепо для того, чтобы казаться женщиной, просто указывающей путь немцам.

– Расспросы потом, – не грубо, но довольно жестко объяснил хозяину лейтенант, закрывая ворота на запор. – А пока что накормишь нас и позволишь два часа отдохнуть в своем доме. – Он говорил все это по-немецки, но поляк отлично понимал его. – Или, может быть, ты принципиально не желаешь принимать у себя германских солдат?

– На войне солдат в гости не зовут. Приходят, не спросившись.

– Тоже верно. Но поесть-то у тебя что-нибудь найдется? – уже менее воинственно поинтересовался Беркут, когда они вошли в дом.

Осматривая этот хуторской особняк, лейтенант успел заглянуть в довольно большую стоящую на огне кастрюлю. Она была наполнена картошкой. Ясно, что своим появлением они помешали дождаться завтрака четверым ушедшим отсюда полякам.

– Нет у меня ничего, – мрачно ответил хозяин, заступая собой печку и жестом приглашая их в другую комнату, в которой еще недавно находились партизаны.

– Ефрейтор, загляни и котел, готово ли жаркое, – скомандовал Андрей, но теперь уже по-русски. – Хозяин угощает нас.

Услышав русскую речь, поляк обмер.

– Так вы не немцы? Вы что, русские? – спросил он на довольно сносном украинском языке.

– Будем считать, что русские, – подтвердил Андрей, тоже переходя на украинский. – А вы из местных украинцев?

– Из местных.

– Божественно. Считайте, что мы с вами земляки. А потому давайте откровенно: кто были те четверо, что ушли из этой комнаты через окно, а затем – через потайную калитку?

– Так вы видели их?!

– Кто они? Польские партизаны?

– Да как вам сказать… – замялся хозяин.

– Говорите, как есть. Партизаны? Шайка грабителей? Дезертиры, которые пережидают, гадая, чем кончится война?

– А кто вы? Почему в немецких мундирах?

– Советские десантники. Этого признания достаточно? Или, может, еще и документы предъявить? Повторяю вопрос: кто эти люди? Четверо убежавших отсюда и тот, пятый, что дрожит сейчас у вас на чердаке? – показал пальцем на потолок. – Если не скажете правды, придется снять его оттуда и хорошенько допросить.

– Они – партизаны. Можно и так сказать, – вновь нерешительно как-то начал объяснять хозяин. – Но не польские. Они – тоже украинцы. Небольшая группа, которая начала действовать еще до войны. Против поляков. За независимую Украину.

– За Украину? Здесь, почти под Краковом?!

– Поляки всегда были врагами украинцев. До сих пор они оккупируют часть Украины. Можно считать, что это – революционная организация украинцев. Однажды они даже стреляли в польского генерала.

– То есть это националисты? ОУН?

– Эти-то как раз не из ОУН. Они как бы сами по себе. У них тут какая-то своя организация. Только черт их знает, какая, – уже совсем тихо объяснил хозяин, то и дело поглядывая на потолок. Уж очень ему не хотелось, чтобы сидевший там партизан слышал его объяснения. – Их тут небольшая группа.

– Так что, они так до сих пор и воюют против панской Польши?

– В том-то и дело, что сейчас они нападают на немцев. Но поляков тоже ненавидят. И тех, что за лондонское правительство, и тех, что за коммунистов. Но… боевиков у них осталось всего человек двенадцать.

– Значит, вас они считают тринадцатым?

– Меня – нет, – решительно возразил хуторянин. – Я сам по себе. У меня немного земли и мне совершенно безразлично: польская она или германская. Земля – она просто земля. Я – хозяин, вот что я вам скажу.

Беркут понимающе помолчал: хозяин так хозяин. Назвался бы им хуторянин в той части Украины, что за границей, могли бы расстрелять как классового врага. Возможно, потому с такой гордостью он и заявляет о своих правах на землю.

– Как зовут того? – взглянул Беркут на потолок. – Он что, ранен?

– Рана нетяжелая. Но еще бы день-другой нужно бы отлежаться. А зовут Звездославом.

– Впервые слышу такое имя. Если он может спуститься, пусть спускается. Позавтракаем вместе. Ефрейтор, ты говорил, что в машине обнаружился ящик с консервами.

– И два мешка с мукой.

– Мешки с мукой мы оставляем вам, – объяснил Андрей хозяину. – А консервы нам самим пригодятся. Дорога есть дорога. Но пару банок пустим в расход уже сейчас.

23

Выступление гаулейтера Тироля вместило в себя одну-единственную важную информацию, которая, хотя ничего и не меняла в отношении к идее «Альпийской крепости», зато удовлетворяла неизысканное любопытство присутствующих: замысел-то, оказывается, созревал далеко от Берлина, вдали от кабинетов рейхсканцелярии. На этом обсуждение могло бы и завершиться, но фюрер упорно подбадривал высших руководителей черной гвардии рейха. Возможно, только поэтому Гиммлер неохотно поднялся и предложил:

– То, что в состав Альпийской Франконии войдут горные регионы Германии и Австрии – совершенно естественно. Аншлюс является следствием вполне понятного стремления некогда раздробленного германского народа к единству, – произнося все это, Гиммлер мрачно изучал стол перед собой, не демонстрируя при этом никакого энтузиазма. – Уверен, что, с точки зрения дипломатии, а также исходя из международных правовых основ, этот факт не может давать никаких серьезных оснований для протеста.

– Вы говорите сейчас не как рейхсфюрер СС, а как сицилийский адвокат, – не удержался Гитлер. В последнее время он позволял себе подтрунивать не только над Герингом, но и над Гиммлером. Поражения на фронтах вызывали у него разочарование во многих старых соратниках.

Гиммлер замялся. То, о чем он должен был сейчас говорить, очень неудачно накладывалось на «сицилийского адвоката». («Почему именно сицилийского? То есть защищавшего мафию?»)

– Но совершенно иную реакцию вызовет включение в состав этого государства части Италии, – все же набрался он мужества продолжать. – Невообразимый шум поднимется сразу же, как только разведке союзников станут известны планы создания Альп-Франконии. Первыми возмутятся король и премьер Италии. Их сразу же поддержат. И вместо Италии-союзника мы получим Италию-противника, воинство которой станут усердно подогревать патриотическими призывами «восстановить историческую справедливость», «быть верными воинственному духу предков…».

Только сейчас Гиммлер поднял голову, и свет неярких люстр осветил голубовато-свинцовые воронки его очков. Скорцени вдруг почувствовал, что между фюрером и Гиммлером вообще назревает нечто ранее пригашенное. Вполне вероятно, что магистру ордена СС надоело вести затяжные поединки за право быть вторым в рейхе. Имея за собой столь мощную, организованную и влиятельную силу, как войска СС, и такую административную государственную власть, какой наделен сейчас Гиммлер, поневоле задумаешься: «А почему, собственно, за право быть вторым, а не первым?»

– Кроме наших войск в этой части Альпийской Франконии будут базироваться и дивизии союзника – Муссолини, – с вальяжной раздраженностью объяснил Гитлер. – Основная масса которых останется за внешним обводом границы. То же самое будет происходить в Австрии, Венгрии и остальной части Германии, где мы развернем партизанское движение и на просторах которых, наряду с отрядами местных сил сопротивления, станут активно действовать заранее подготовленные диверсионные отряды СС, вермахта и гитлерюгенда…

При этом фюрер отыскал Скорцени и надолго задержал на нем свой взгляд. От всех дальнейших слов фюрер спокойно мог воздержаться. Задача обер-диверсанту была ясна.

Только сейчас Гиммлер сел. Он никак не реагировал на возражения фюрера – поскольку никогда никак не реагировал на них, – однако по всему чувствовалось, что магистр СС ими явно неудовлетворен.

– Всю войну мы терпели поражение именно на тех участках, на которых доверяли оборону макаронникам, – довольно громко, так, чтобы и фюрер тоже мог слышать его, проворчал Монке. Ему это позволялось.

– И все же от части Италии я бы отказался, – вполголоса, к тому же слишком запоздало возразил Гиммлер. – Пусть лучше итальянцы пытались бы удержаться какое-то время в горах в качестве наших союзников. Переходя к партизанским методам ведения войны.

– Не следует забывать, однако, что речь идет о «германской» части Италии, – напомнил ему Скорцени, заставив рейхсфюрера покряхтеть также недовольно, как еще недавно кряхтел сам фюрер.

– Именно это и учитывается, – как можно любезнее уточнил Гиммлер.

Тем временем совещание шло своим вялотекущим чередом. В поддержку Альп-Франконии высказались доселе молчавшие Борман, Кальтенбруннер и даже Розенберг. Все трое были подчеркнуто лаконичными и столь же подчеркнуто приверженными идее фюрера, авторство которой между фюрером и гаулейтером Тироля делить так и не захотели.

– Мы должны быть готовыми сражаться до конца. Лучших редутов, чем те, которые предоставляет горная Альп-Франкония, нам не сыскать. Я, старый солдат, понимаю это так, – четко завершил эту рыцарскую меланхолию бригаденфюрер Хауссер. – Германия там, где мы! Наши альпийские редуты станут символом мужества народа, которому противостоит почти весь остальной мир. Я, старый солдат, понимаю это так…

И вновь, уже в который раз Скорцени вспомнилась речь, с которой Пауль Хауссер обратился к ним в полночь с 21 на 22 июня 1941-го, стоя на штабной бронемашине: «Через несколько недель мы проведем парад победы на улицах Москвы, я, старый солдат, понимаю это так!» Как же они, в большинстве своем молодые необстрелянные эсэсманны, верили ему!

Сегодня речь «старого солдата» тоже явно импонировала и Скорцени, и фюреру. Гитлер вновь заговорил о неистребимости германского духа, о необходимости мобилизовать все людские и технические ресурсы… Но когда, наконец, объявил, что совещание закрыто и можно перейти в соседний зал, где накрыт традиционный «рыцарский стол», Скорцени поднялся с таким ощущением, будто настоящее заседание Круглого Стола рыцарей «Вебельсберга» еще и не начиналось, будто главный разговор еще впереди.

24

– Послушай, Лаврентий, этот жандарм?.. Ты его… уже расстрелял?

– При попытке к бегству. И только так. За нами не заржавеет.

Их взгляды встретились и тотчас же, словно бы не восприняв друг друга, разбежались в разные стороны.

Только что завершился Совет обороны. Сталин почувствовал, что и Молотов, и Жуков хотели остаться, чтобы побеседовать, однако задержал он только Берию. И комиссар внутренних дел сразу же понял, почему оказался этим избранником.

– Когда арестованный пытается убегать, конвоиры вынуждены… Однако я приказал провести тщательнейшее расследование. Тщатель-ней-шее. Оказалось, что устава конвоир не нарушил, но… коль уж так произошло…

– Ты и конвоира тоже расстрелял, – зло осклабился «отец народов». – Но такие подробности меня никогда не интересовали. Ты, лично ты допрашивал бывшего жандарма?

Берия снял очки, долго протирал помутневшие стекла, затем, так и не напялив их на переносицу, а держа в руке, словно бинокль, неохотно признал:

– Пришлось, Иосиф Виссарионович. Лучше уж я, чем кто-либо другой. И только так…

– Он что-нибудь рассказал из того, чего ты не знал до сих пор? Только говори правду, – неожиданно перешел на грузинский. – Здесь лгать незачем, – указал пальцем на стол, словно на Гроб Господний, перед которым любое вранье равносильно богоотступничеству.

– У меня все рассказывают. Все и всё, что знают.

– И что же он сообщил такого, что ты решил скрывать это от меня?

– Даже не пытаюсь, – заверил Берия. – Я вообще ничего не скрываю от тебя, Coco. К чему? Мы с тобой столько лет доверяли друг другу, и вдруг какой-то там отставной недобитый жандарм…

– Так о чем он говорил? – прервал его Сталин. – Что ты вертишься, будто дятел на шампуре? Я спрашиваю: о чем он говорил?

Берия растерянно развел руками и сокрушенно помотал головой, всем своим видом вопрошая: «Зачем тебе это? К чему весь этот слюнявый разговор? Дэла дэлать нада, а нэ разгаворы разгаваривать».

Но Сталин продолжал молча, в упор расстреливать его мрачным, пронзительным взглядом.

– Если уж так просишь… – Не ожидая приглашения, Берия резко отодвинул ближайший стул, демонстративно уселся на него и тяжело выдохнул, словно только что вырвался из умопомрачительной глубины: – А о чем он мог рассказывать, Коба? Об агенте по кличке Рябой.

Сталин вынул изо рта трубку, но, забыв об этом, продолжал лихорадочно попыхивать губами.

– Который был завербован еще в 1898 году, в Тифлисе и затем в течение многих лет работал на Охранный отдел Департамента царской полиции. О мнимых арестах этого агента после каждого провала им очередной группы подпольщиков и таких же мнимых побегах.

– Что ты здесь рассказываешь, Лаврентий? – окончательно помрачнел Сталин.

– Не я, жандарм. На этого агента ставили так же щедро и дальновидно, как и на Малиновского. Охранка разрешала ему и даже в значительной степени оплачивала поездки на партийные конференции и встречи с большевиками в Финляндии, Англии, Швеции. Зато получала все необходимые сведения о действиях большевиков и полностью держала под контролем всю операцию по «изъятию» группой Камо на нужды партии денег из тифлисского банка. А затем получила в свои руки саму группу во главе с Камо. Словом, порассказал…

– И ты всему этому веришь? – впервые вздрогнул голос Рябого. – Что ты молчишь?

– Нет, – угрюмо ответил Берия после непозволительно долгого молчания. – Почему я должен верить врагу, а не тебе, Коба? Я революцию делал с тобой, а не с ним. И только так.

– Тогда зачем понадобились эти сведения? Ведь подпоручик сообщил их уже после беседы со мной.

– В основном после.

– То есть после того, как я… – запнулся «вождь мирового пролетариата», подыскивая подходящее слово, – приказал расстрелять его.

– Приказал? Если бы ты, Coco, действительно приказал сделать это, я бы тотчас же выполнил. И только так. Но ты, как всегда, вскользь. Сейчас посоветовал ликвидировать, завтра потребуешь объяснений, почему поторопился. Разве не так? – шеф НКВД почувствовал, что представилась прекрасная возможность высказать Сталину то, что в иное время высказать не решился бы. Он не хотел повторять скорбный путь Ежова. – А для меня важно было знать, что именно известно этому негодяю. А также имена тех, с кем он делился воспоминаниями о былом. Я – ЧК, это моя профессия, мой долг. И за мной, как ты знаешь, не заржавеет.

– Много имен?

– Три. К счастью, подпоручик был не из разговорчивых.

– Врет.

– Из живых, все еще живых – два. Не думаю, чтобы Кроту удалось что-либо утаить. Распространяться об агентах у них тоже не принято… было: жандармская выучка.

– Кто они?

– Одного из этих троих мы ликвидировали по другому делу, еще четыре года назад. Двух других разыскиваем. Но бывший жандарм вновь подтвердил, что архивы охранки уплыли за кордон.

– «Вновь»? – вскинул брови Сталин. Однако до конца выяснять не стал. – Сколько сотрудников НКВД, кроме тебя, знает о его показаниях?

– Уже только я один.

Сталин недоверчиво покачал головой и проредил пальцами прокуренные седовато-рыжие усы.

– Слишком часто мы беседуем с тобой на странные темы, Лаврентий. То невесть откуда появилась группа предателей-диверсантов. Теперь вот всплыл бывший жандарм со своими лживыми показаниями…

– Но диверсанты – это уже не «враги народа», нахватанные по доносам, – встрепенулся Берия. – Этих прислал Скорцени. Я не стал бы даже упоминать о них, будь они сколочены в группу по доносам.

– Не знаю, – долго раскуривал трубку Коба. – Не знаю.

– В любом случае все это уже позади.

– Ты так считаешь? – Сталин по-кошачьи передернул усами и принялся утаптывать пальцами отсыревший табак. – Кстати, протоколы, которые ты составил…

– Не было никаких протоколов, Коба… К чему они? Ты же знаешь, я никогда не доверяю подобные секреты бумагам. Только так. За нами…

– Эти протоколы, – не желал выслушивать его заверения Сталин, – немедленно уничтожь. Немедленно. Это мой приказ. Услышал наконец? Приказ!

– Будет выполнено, – ничуть не смутившись, согласился Берия. – Было бы велено.

– Нет, это даже не приказ, а мой тебе совет.

– Тем более, – поднялся Берия. Но не потому, что решил, будто разговор завершен. Просто попытался спровоцировать прощание с вождем. Слишком уж опасным становилось пребывание рядом с ним. Сейчас Берия чувствовал себя так, словно хранителем всего того компромата, который пришлось выплеснуть на вождя, был не жандармский офицер, а он сам.

Однако Сталин словно бы не заметил намерений своего державного палача. Сняв телефонную трубку, вождь выжидающе посмотрел на Берию, словно напомнил: одно мое слово – и тебя нет. И в самом деле неожиданно потребовал от секретаря вызвать к нему полковника Колыванова. Разыскать и немедленно доставить в Кремль. Говоря это, он продолжал исподлобья посматривать на шефа службы безопасности. «Не думай, что это все, – слышалось в его взоре обер-энкавэдисту. – Сейчас ты заговоришь по-иному».

Вроде бы обычный «жандармский» прием, к которому он и сам не раз прибегал, пытаясь запугать или окончательно запутать арестованных. Но даже понимая это, Берия ощутил, что внутри у него все похолодело. Полковник Колыванов был из его конторы, однако Сталин непозволительно приблизил его к себе да еще и приласкал. У полковника даже появился общий секрет с вождем – что всегда крайне опасно. Лаврентий почти наяву представил себе, как, обращаясь к Колыванову, Коба, бравируя своим кавказским акцентом, говорит: «Таварыщ гэнэрал, – не забудет по такому случаю повысить в чине, – арэстуйте этаго прэдатэля и праслэдитэ, чтобы его судыли па всэй строгости савэтских законов».

Положив телефонную трубку, вождь вновь взялся за курительную, и потянулись долгие, мучительные секунды молчания.

– Что ты все стоишь, Лаврентий? – невинно поинтересовался он, вдоволь насладившись мучениями чекиста. – Иди, иди, дорогой. Больше у меня к тебе вопросов нет. Сегодня – нет.

– Я был искренен, Иосиф Виссарионович, – едва шевелил побледневшими губами самый страшный человек коммунистического рейха.

Сталин не ответил. Но, как и предчувствовал Берия, в двери остановил его.

– Так все же… почему ты до сих пор не пустил этого своего жандарма в расход, Лаврентий?

Шеф службы безопасности замер, затем, подобно заводной кукле, медленно, двигаясь всем негнущимся корпусом, повернулся к вождю.

Вначале хотел повторить ту же ложь, с которой, собственно, начал сегодня беседу с жандармским агентом Рябым, но в последнее мгновение, подстраховавшись, не решился.

– Попридержал, признаю. Иногда стоит подстраховаться. Вдруг живой понадобится.

– Кому?! – прохрипел Кровавый Коба с таким выражением на лице, словно собирался наброситься на Берию.

– Вам.

– Мнэ?

– Он будет расстрелян, товарищ Верховный Главнокомандующий. Немедленно. За нами не заржавеет.

– Пад-лэц, – презрительно швырнул ему в лицо Сталин. – Вот такой ты и есть – пад-лэц.