Текст книги "Странники войны"

49

Только сейчас, когда поднятые по тревоге немцы и полицаи снова начали тщательно прочесывать лесок, осматривать каждый кустик, каждый овражек в окрестных полях, Крамарчук по-настоящему понял, как близки они были к гибели. И как мудро поступили, вернувшись к дому той самой старухи, которая выдала их. Кому могло прийти в голову искать их в этом дворе?

Пока обезоруженные полицаи приходили в себя да объясняли сослуживцам, что с ними произошло, и пока те криками и выстрелами в воздух вызывали из села остальное воинство, сержант и Мария успели добежать до южной окраины леска и оврагом – где перебежками, а где ползком – подкрасться к полуразрушенной землянке, обвалившаяся крыша которой едва выглядывала из высокого бурьяна, разросшегося между двумя давними, почерневшими от времени стожками соломы и тыльной стороной сарая.

Каратели понимали, что далеко уйти партизаны не могли. Тем более что вокруг почти степная равнина. Лес был оцеплен, по окрестным полям метались всадники, несколько полицаев прочесывали дворы в той части села, где прятались Крамарчук и Мария. Однако двор Ульяны осматривать не стали. И Крамарчук слышал, как, выйдя на крыльцо, хозяйка с презрением сказала полицаям:

– Кто ж так ловит? У вас только и нюха, что на самогон. Ничего, дождетесь, когда сталинцы вернутся… Они вас всех мигом выловят.

– Так ведь ты же нас, ведьма старая, и выдашь, – огрызнулся один из полицаев, уже отойдя от ворот.

– И выдам! На вас крови не меньше, чем на тех, кто моих мужиков пострелял. Вспомните, сколько невинных душ погубили! За два века грехи свои не отмолите.

– Во карга ядреная! Всех ненавидит. На весь род людской жало выпускает! – вмешался другой. Крамарчук узнал его по голосу: это был тот самый старший полицай, который осматривал овраг, когда они обезоруживали «семинариста» с дружком.

– Не всех, а таких иродов, как ты, – спокойно ответила старуха. – Раз руки в людской крови – отмывай их собственной. По такому завету Господнему живу и жить буду.

– Какая же она гадина! – сокрушенно покачала головой Мария. Девушка сидела, подогнув колени, в дальнем углу ямы, опираясь головой в нависшее над ней бревно, с которого свисали какие-то полуистлевшие тряпки. В том углу хватало места и для Крамарчука. Это было их последнее прибежище на тот случай, если полицаи заглянут и сюда: авось не заметят. – Она еще и мудрствует! Я сама прибью ее, Крамарчук. Пусть отмывает собственной кровью… По своим змеиным заветам.

Сержант не ответил. Он стоял на краешке упавшего в землянку бревна и, сжимая автомат, следил за полицаями. Какого дьявола они остановились? Почему смотрят в их сторону? Решают: осматривать ли вон те заросли бурьяна между сараем и почерневшими стожками? Почему бы не осмотреть? Так нет же, лень!

«Ну что ж, – подумал Крамарчук, как только, немного посовещавшись, полицаи исчезли за углом соседнего дома. – Это их судьба хранит. А что? У полицаев тоже, должно быть, есть хоть какая-то, хоть полицейская, но все же судьба».

Упершись ладонями в почерневшую доску, валявшуюся рядом с землянкой, Николай приподнялся и всмотрелся уже в сторону леса. На той окраине его, из которой они забежали в овраг, показался всадник. Немного постоял и направил коня к оврагу.

«Не осталось бы там следов! – с тревогой следил за ним Крамарчук. – Так ведь наверняка остались».

Оглянулся. Старуха все еще стояла на крыльце. Только теперь она тоже смотрела в его сторону.

«Если полицай приведет по следам своих – яма станет для нас могильной. Позицию в этой норе не сменишь».

– Вот увидишь: я отомщу ей. Пусть только стемнеет и немцы немного угомонятся.

– Нам бы самим выжить, – мрачно ответил Крамарчук. – Курить у тебя не найдется? Черт, ты же не куришь. Всегда плохо, когда в окопе никого, кроме… – он хотел сказать «кроме бабы», но употребить это слово по отношению к Марии не решился. – Может, догнать полицаев, попросить?

– Господи, да потерпи со своей махрой! Разве до этого сейчас? Только бы дождаться вечера… Так подло предать! Послать за мной, вызвать и… предать! Пристрелю. Разрази меня гром, пристрелю.

Последние слова Кристич проговорила как-то устало, почти пробормотала, и, нагнувшись к ней через несколько минут, Крамарчук увидел, что она, откинув голову, спит. Или просто закрыла глаза.

«Какое это было бы счастье: заснуть сейчас. Хоть на часок, – подумал он, облизывая пересохшие губы. Пить ему хотелось еще больше, чем курить. Это только Громов мог в самый разгар осады дота засыпать спокойным детским сном. Чем и удивлял. – Эх, лейтенант, лейтенант! Что ж ты там, на Змеиной? Ах, да… Умирая, тот партизан сказал, что Беркут отвлек на себя всех карателей. Заманил их на Змеиную гряду… Чтобы пожертвовать собой и отрядом. Неужели не было другого выхода?»

Наконец старуха скрылась в доме. Оставался всадник. Медленно приближался к ним, двигаясь по самой кромке оврага.

«Конечно, заметил… Следы должны были остаться. Странно, что не созывает своих. В лесу наверняка бродит целый взвод».

Крамарчук оставил автомат и присел возле Марии. Спит девка! Осторожно провел пальцами по ее щеке. Еще раз, уже смелее. В этот раз она ощутила прикосновение, и Крамарчуку показалось, что по ее лицу пробежала тень улыбки. Наверно, так улыбаются во сне дети, когда им снятся ласки матери.

– Мария, – прошептал он как можно тише. Девушка не должна была слышать этих слов. – Милая… Уберечь бы тебя.

Кристич шелохнулась во сне, и Крамарчук замер. Он понимал, что как только Кристич откроет глаза, он уже не решится сказать ей что-либо подобное. Дождавшись, когда она снова успокоится, сержант снял с доски автомат, чтобы, приблизившись, полицай не сумел заметить его, и вновь присел возле Марии, тоже прижавшись спиной к рыхлой осыпающейся стенке землянки.

«Если подъедет слишком близко, придется стрелять первым. Однако после того, как прогремит этот выстрел, спастись уже не удастся», – Крамарчук подумал об этом с безразличием обреченного. И постарался забыть об опасности.

50

На запыленном куполе неба медленно проявлялся остывающий диск осеннего солнца, очень напоминающего утреннюю луну. Но Крамарчук знал, что ждать луны придется еще очень долго, томительно долго. Как ждут спасения. И выбраться из этой западни можно будет только ночью. А пока что он чертовски продрог. На нем была лишь старая гимнастерка, под которую он поддел довольно тонкий свитерок. Сейчас они пропитались влагой, и Николай чувствовал, что холод пробирает его до костей. К тому же ему нездоровилось. Полежать бы еще несколько дней. Так ведь не дала, иродова старуха.

– Мария… – провел пальцами по щеке девушки. Выждал несколько минут и, поняв, что девушка не реагирует, осторожно, несмело поцеловал ее в холодные влажноватые губы.

«А ведь будь она моей, ничего другого в этом мире мне уже не нужно было бы».

Попытался поцеловать еще раз, однако Мария вдруг встрепенулась и испуганно посмотрела на него.

– Что? Где они?!

– Где-то рядом. Тише. Полицай. Конный. Видно, придется снимать ножом.

– О господи. Старуха не заметила?

– В доме сидит, ждет приговора.

Он сожалел, что девушка так неожиданно проснулась. Минуты, которые она спала, были его временем. Он упустил его.

– Послушай, Мария, просьба к тебе. Если уцелеем… Давай будем вместе держаться. И после войны тоже… вместе. Кого мне искать и зачем кого-то искать тебе?

– Ты что, сватаешься? – растерянно уставилась на него Мария.

– Я? Сватаюсь?! – не менее сконфуженно переспросил сержант. – Какое сватовство… в окопе? Но если вырвемся отсюда – забьемся в глухое село, пересидим, дождемся своих… Главное – продержаться. Случись облава – в лес. Землянку заготовим. Да господи, коль уж мы вырвались из преисподней дота, здесь как-нибудь продержимся.

– А как же партизаны, фронт?

– Брось, Мария. Я ли свое не отвоевал? Или, может, ты?.. Нет, мы свое сполна… За все библейские грехи. Чем нас после всего того, что мы пережили, можно испугать – голодом, холодом, ненавистью людской, предательством, смертью? Хоть в землянке, хоть в лесном шалаше, а хоть в лисьей норе…

Договорить Николай не успел. Запнувшись на полуслове, подхватил автомат и выскочил из-под навеса.

Нет, слух не подвел его. Храп коня. Хотя ни коня, ни всадника он пока не видел, но они уже были рядом, где-то за стожком.

«Стоп, свадьба отменяется, – сказал он себе, осторожно выбираясь из землянки. – Сваты перепились».

Автомат он воткнул в выемку стожка. Один из пистолетов переложил из кобуры за ремень, другую кобуру тоже открыл. Однако понимал: стрелять все равно нельзя, иначе «сватанье» будет кровавым.

Поправив вставленный за голенище нож, Крамарчук взобрался на пласт слежавшейся соломы и, втиснувшись в выборку у самого краешка стога, замер. Прошло несколько томительных минут. Он слышал пофыркивание лошади, мурлыканье-бормотание человека… Наконец показалась спина полицая, ведущего под уздцы своего плюгавенького конька, явно не пригодного для кавалерии. Карабин полицая был повешен через плечо.

Крамарчук захватил рукой его ствол, рванув на себя, ткнул дулом пистолета в затылок полицаю.

– Молчать, – почти прошептал ему на ухо.

– В двенадцать апостолов! – точно так же, полушепотом, выругался полицай, бросил поводья и, как-то странно приседая, словно хотел казаться меньше ростом, мизернее и безобиднее, поднял дрожащие руки.

В ту же минуту сержант увидел, как из погреба с пистолетом наготове выбралась Мария и, схватив лошадь под уздцы, буквально силой потащила ее к сараю, в котором никакой живности, кроме двух-трех куриц, уже давно не водилось.

«А ведь только так», – одобрил ее замысел Крамарчук. Появление в селе коня без седока сразу же всполошило бы полицаев.

Пока Мария привязывала лошадь к кормушке, Крамарчук обыскал полицая, надел его оказавшуюся немножко тесноватой в плечах шинель и связал ему руки.

– Ты искал партизан. Вот мы, – сказал, подготавливая из другого куска найденных здесь веревок довольно большую петлю. Как раз над головой полицая.

– Неужели повесите? – бормотал тот, еле выговаривая слова. – Прямо здесь?

– Что ты, что ты?! – потуже затягивал узел Николай. – Если виселица – то только посреди площади. Рыдающая толпа. Со всеми почестями. У нас только так.

– Может, спросите чего? Я все расскажу. Что ж вы так-то, ничего не спрашивая? Без допроса?

– А ты уже и так все сказал. Своею паскудной жизнью…

– Вы ж не знаете, кто вас выдал. Эта же старуха, которая прятала. Хозяйка сарая.

– Спасибо. Повесим рядом с тобой. Коль уж ты такой говорливый… Что случилось с Беркутом? Ты ведь знал о партизанском отраде Беркута?

– Кто ж его в этих краях не знает? – скороговоркой зачастил полицай, почувствовав, что от исхода этого разговора зависит его жизнь. – Сам я туда, в лес, на партизан не ходил. Вот вам крест. Я тогда дороги патрулировал. Двое суток подряд. Некому было сменить.

– Мне наплевать, сколько ты там патрулировал, – захватил его Крамарчук двумя пальцами за подбородок. – Я спрашиваю: что вы сделали с Беркутом?

– Ну, погиб он. Все они там погибли. Бой был страшный. Батальон немцев. Румын – до черта. Несколько рот полиции. Погиб. Как было, так и говорю, – хрипел полицай и, стоя на носках, встряхивал головой, пытаясь вырвать горло из цепких пальцев сержанта. – На этот раз точно погиб, – закончил он, опустившись на пол, почти у задних ног лошади, тяжело всхлипывая при этом и жадно хватая воздух.

– И кто-нибудь из немцев или полицаев видел его тело? – вмешалась Мария, которая до этого дежурила у двери. – Тело его, спрашиваю, видели? Хоронили?

– Конечно, хоронили. Всех хоронили, – отползал полицай еще дальше, чуть ли не к кормушке, все время испуганно поглядывая на раскачивающуюся петлю. – Хотели даже в село привезти. Но немцы скомандовали похоронить в лесу. И могилу замаскировать, чтобы не нашли. Хлопцы его тоже все полегли. Говорят, он всех немцев на себя стянул. Чтобы два других отряда смогли уйти в болота, прорваться через окружение.

– Так оно и было, – подтвердил Крамарчук, глядя на Марию. – Похоже, эта сволочь впервые в жизни говорит правду. И ты все слышала.

– Святая правда, святая. Как на Библии.

– Заткнись, – устало отмахнулся Крамарчук, отходя к приоткрытой двери.

– Но тот, кто рассказывал тебе… Он что, сам видел тело Беркута? Видел, как его хоронили? – с отчаянием спросила Мария.

– Многие видели. Немцы объявили: вот он, Беркут. До этого по селам не раз ходили слухи, что, мол, убили Беркута, взяли в плен, повесили. Теперь – вот он. В этот раз все взаправду.

Мария вдруг тоже опустилась на пол и, привалившись спиной к искореженному ящику, то ли запела, то ли запричитала. Это была какая-то странная плач-песня, без слов, без мелодии. Закрыв руками лицо, Кристич раскачивалась из стороны в сторону и тянула эту свою тоскливую бессловесную песню так долго и заунывно, что Крамарчуку самому захотелось опуститься рядом с ней и тоже завыть, запричитать. Осознав это, сержант с ужасом подумал, что если не успокоит Марию, она просто-напросто сойдет с ума.

– Ну, что поделаешь, медсестра? – присел рядом с девушкой. – Война. Я понимаю… Но ведь все-таки нас еще двое. А ребята наши еще тогда, в 41-м… Какие ребята, а?! Выберемся отсюда, помянем душу лейтенанта нашего, чтобы и на том свете ему так же храбро с чертями воевалось, как с этими нелюдями… – кивнул в сторону полицая. – И еще поживем. Еще как поживем…

Из леса донеслась стрельба. Сразу же послышались выстрелы с другого конца села, из каменистой долины, к которой Крамарчук хотел пробраться, как только стемнеет.

– Хлеб отрабатывают, христопродавцы. Еще, чего доброго, доложат, что и нас постреляли.

– Отпустите вы меня ради всех святых. Я ж никому ничего плохого, – опять заскулил полицай. – Неужели ж вы меня здесь, в этом сарае, как бандиты?

– А схватил бы ты меня там, в лесу? Отпустил бы? Нет! Вот и заткнись! Лучше скажи, что ты еще знаешь о хозяйке этой конюшни.

– А что о ней можно знать?

– Это я тебя спрашиваю, что о ней нужно знать, – подскочил к нему Крамарчук, готовый сорвать на полицае все свое зло за этот несчастливый, проклятый день.

– Знаю только, что вы уже четвертые, кого она выдает. Но тех – наверняка. А с вами что-то не сладилось.

– Она что, на полицию работает? Нет? Агент гестапо? Да не тяни ты козла за шерсть!

– Какой, к черту, агент? Большевики мужика ее и сына в тридцать каком-то там в Сибирь упрятали. Где-то там они оба и остались. Если так, по правде, ни за что упрятали. Работящие были мужики. Из тех, что не к политике тянутся, а к земле.

– Ни за что в Сибирь не упрятывали. Никого. Понял?! Ошибка лишь в том, что мужиков увезли, а ее, контру сарафанистую, оставили. И вот, пожалуйста…

– Долей она обижена… – почему-то решил оправдывать ее полицай. – Сколько их еще потом, после войны, будет… таких, как она!

– Может, и ты тоже из этих, обиженных?!

– О себе молчу. Плакаться-сморкаться в твой рукав не буду. Она же…

– Не знаю я такой обиды, из-за которой можно было бы своих, русских, немцам-оккупантам выдавать. Нет такой обиды. Не может быть ее у человека, который не забыл, в какой земле лежат деды-прадеды его, какую землю он срамит. Понял?

– Пойди объясни это старухе.

– И пойду. Объясню, – вдруг отозвалась Мария. Увлекшись перепалкой с полицаем, сержант упустил тот момент, когда она, успокоившись, закончила свои причитания. Сейчас голос ее звучал холодно, а потому особенно сурово. – Как только стемнеет – все объясню. Мы последние, кого она предала.

– «Объяснить» ей можно только с помощью петли или пистолета, – увядшим голосом молвил Крамарчук. – А посему не твое это дело.

– Так ведь не смогу простить себе, что оставила ее… выдавать всех остальных, кто попытается найти у нее приют.

– Но и я не смогу простить себе, что позволил тебе обагрить руки в крови ее поганой. Нельзя тебе, Мария. Ты для меня… для всех нас, пусть даже мертвых… Словом, как святая.

Сержант уловил, как скептически хмыкнул полицай. Прислушиваясь к разговору партизан, он совершенно забыл о том, что свою вину ему придется искупать еще раньше, чем старухе-предательнице.

– Ты – святая, Мария. И такой должна остаться. Тебя могут убить, ты же – никого. По крайней мере – по своей воле.

Мария удивленно молчала. До сих пор ей казалось, что Крамарчук, наоборот, будет требовать от нее солдатского мужества, чтобы наравне с ним… И мысленно готовилась к этому, считая такое требование вполне справедливым. Оказывается, она все еще плохо знает этого человека. Слишком плохо.

– И все же к ней пойду я, – вдруг возразила сержанту. – Иначе что это за война такая?

51

– Ну что, что? – Скорцени ухватил профессора за грудки и встряхнул так, что чуть было не зашвырнул на старинный диван с резной спинкой, сработанной из мрачного темного дерева.

– Он не готов, – безропотно поправил психиатр серый дешевенький пиджачок, неприкаянно болтающийся на смугловатом тощем теле.

Вот уже две неделя, как доктор Брофман работает под командованием Скорцени, но это первый случай, когда тот позволил себе сорваться. Обычно штурмбаннфюрер СС являл обитателям «Вольфбурга» почти идеальный образец вежливости, которая, нужно честно признать, этому громиле была явно не к лицу.

– Что значит «не готов», доктор?

– Страх.

– Но ведь ему было сказано, – рванулся Скорцени мимо доктора к двери приемной, выводившей в Рыцарский зал, – что от него требуется не послушание и раболепие, а полнейшая имитация фюрерского величия.

– Погодите, господин Скорцени, – успел окликнуть его Брофман. – Вы можете все испортить. Все-таки сделано уже немало.

– У нас нет времени! – отрубил штурмбаннфюрер. – У нас нет его, доктор, дьявол меня расстреляй!

Брофман был – как отрекомендовали его Скорцени – «законченным евреем». Но штурмбаннфюреру было наплевать на его национальность. Как только он узнал, что тот считается лучшим психиатром Европы, специализирующимся по проблемам раздвоения личности и мании величия, он немедленно приказал прочесать все концлагеря и хоть из пепла, из мыла, но восстановить его и доставить сюда, в «Волчий замок», где в атмосфере совершеннейшей секретности создавался уже второй подряд – но в этот раз особый – двойник фюрера.

– Не заставляйте меня разочаровываться в вас, доктор, – угрюмо прошелся по комнате «первый диверсант рейха». – Я не потерплю подделок. Лжедвойников и бездумных паяцев с челочками на обезьяньих лбах у нас хватает[24]24
  По некоторым сведениям, у Гитлера насчитывалось три официальных двойника, которых он, однако, благоразумно не афишировал. Труп одного из них с протокольной достоверностью был обнаружен в 1945 г. во дворе рейхсканцелярии, что позволило затем создавать различные версии относительно того, кто же на самом деле покончил жизнь самоубийством 30 апреля 1945 г. в бункере рейхсканцелярии – фюрер или же один из его двойников?


[Закрыть].

– Но до сих пор мне приходилось иметь дело с людьми, которые обычно выдавали себя за кого-то из кумиров толпы. Это особый вид психического расстройства, из которого кое-кого все же удавалось выводить. Здесь же передо мной совершенно иная задача, – испуганно объяснял все еще не кремированный медик-лагерник. – Нормальную в общем-то личность предстоит превратить в, извините меня… – Брофман хотел сказать «маньяка», но не решился. Как-никак, речь шла о двойнике фюрера.

– Нормальной личности в этом замке быть не может, доктор, – угрожающе двинулся на него штурмбаннфюрер. – Кто здесь нормальный: вы? Я? Кретин Зомбарт? Покажите мне этого идиота, мне не терпится взглянуть на него.

Несколько мгновений они стояли друг против друга: гигант и карлик; «самый страшный человек Европы» и один из самых жалких обитателей этого континента, запуганное концлагерями медицинское светило, низверженное режимом до мировосприятия лагерника.

– Давайте успокоимся, господин штурмбаннфюрер СС, – руку доктор приподнял так, чтобы кончики пальцев были направлены на глаза Скорцени. – Нам нужно успокоиться, сесть и, не горячась, осмыслить ситуацию, – он говорил медленно, с расстановкой, словно перед ним стоял не обер-диверсант рейха, а пациент, которого – он верил в это – еще можно вернуть в общество, причем не через смирительную рубашку, а через усмиряющее слово.

То ли Скорцени действительно поддался его полугипнотическому влиянию, то ли просто понял, что в горячке им ничего не решить, так или иначе, а, с ненавистью взглянув на Брофмана, он демонстративно уселся на жестковатый, покаянно поскрипывавший под ним диван. Кем бы ни представал сейчас перед ним доктор Брофман – «законченным евреем», «лагерником», «крематорным ангелом» – Скорцени все же не мог не считаться с тем обстоятельством, что лучшего психиатра на просторах рейха ему все равно не добыть. Говорят, еще один специалист такой величины пребывал во Франции, но он умудрился вначале оказаться на территории Виши[25]25
  Часть территории Франции, на которой в годы войны было создано марионеточное государство с прогермански настроенным правительством. Название получило по названию города Виши.


[Закрыть], а затем бежать в Канаду.

– Дело тут вот в чем…

– Не надо, – тоскливо прервал его Скорцени. – Вы будете отвечать на мои вопросы, так мы значительно быстрее приблизимся к сути. Как вы находите пластическую операцию Зомбарта?

– Мне никогда не приходилось лично видеть фюрера.

– Гитлер не простит себе этого.

– Но если верить фотографиям и кадрам кинохроники… Подобие поразительное. А ведь прежде внешность господина Зомбарта лишь очень отдаленно напоминала внешность фюрера, мой коллега-хирург проявил здесь чудеса пластического искусства.

– Послушать вас, так все вы, евреи, до единого гении, – уже более добродушно проворчал Скорцени. – А сделать самую малость: создать очередного фюрера – не способны.

– Если бы мне позволено было предстать перед вами более откровенным, я бы сказал, что достаточно того, что мы подарили рейху настоящего фюрера.

Скорцени побагровел, но промолчал. Уж он-то прекрасно знал, о чем идет речь.

– Кроме того, – пришел ему на помощь профессор, – следует учесть, что оригинал создавала сама природа. Сам Творец. А принято считать, что у Творца неудач не случается.

– Вы, конечно, с этим не согласны?

– Как всякий психиатр. К тому же здесь приложили свои длани судьба, воля случая, политическая ситуация. Не говоря уже о Сатане и пропаганде, которые в подобных случаях довершают портрет любого вождя народа. Так вот, господин штурмбаннфюрер, сотворить все это вы требуете от одного-единственного, перенесшего два инфаркта еврея. Пусть даже оч-чень неплохого психиатра.

Небольшой, неандертальского типа череп Иоахима Брофмана тускло отливал синевато-желтой, «мертвецкой» кожей, усеянной пигментными пятнами и покрытой крайне редкой, почти мистической растительностью. Дополняли этот портрет дряблое, морщинистое лицо с дегенеративно загнанным под челюсть подбородком и тонкими бескровными губами. Да глаза – огромные темно-вишневые – смотревшие на мир с вызывающей демоничностью. Отражавшиеся в них прирожденная мудрость, ученость и жизненный опыт формировались всеми теми знаниями и мудростью, что накапливались в умах многих его предшественников. А Скорцени хорошо было известно, что коленопреклоненно стоявший перед ним человек является шестым профессором медицины в роду известных германских медиков Брофманов.

– Вы, профессор, должны почудодействовать так, чтобы в данном случае оригинал искренне позавидовал копии. Иначе лично я завидовать вам отказываюсь. И никаких псалмопений, доктор, никаких псалмопений!

– Тем, кто одной ногой стоит в газовой камере, другой – в крематории, как правило, не завидуют, – примирительно согласился психиатр.

По требованию штурмбаннфюрера он принес папку, в которой содержалось нечто среднее между амбулаторной картой больного и агентурным досье. Возраст. Рост. Объем грудной клетки. Конфигурация черепа. Цвет волос и глаз. После трех небольших хирургических операций черты лица почти идеально соответствуют чертам на гипсовой маске фюрера. В течение трех месяцев отрабатывались свойственные Гитлеру походка, жестикуляция, манера смеяться, прикрывая рот приставленной наискосок ладонью…

Для Скорцени не представляло секрета, что для того, чтобы выудить все эти особенности, пришлось воспользоваться сверхсекретным досье на самого фюрера, имеющемся в гестапо, в сейф которого оно перекочевало из криминальной полиции. А в полиции досье велось еще с тех пор, когда в сентябре 1919 года «бильдунгсофицир»[26]26
  Говоря о воинском чине Гитлера, обычно упоминают о ефрейторстве, которое давно стало нарицательным. Но мало кто знает, что в одно время он имел неофициальное и, как следует понимать, временное звание «бильдунгсофицир», то есть «политический офицер», поскольку выполнял в своем подразделении функции пропагандиста и по существу числился, выражаясь термином, заимствованным из табеля о рангах Советской армии, замполитом.


[Закрыть] Адольф Шикльгрубер (Гитлер) впервые посетил мюнхенскую пивную «Штернекер», чтобы присутствовать на собрании группы, организованной слесарем Антоном Дрекслером. Той самой группы, с которой, собственно, и началось зарождение Германской рабочей партии[27]27
  Реальный факт. Гитлер действительно впервые приобщился к активной политической деятельности в группе А. Дрекслера, в которую проник с целью выяснить, какова ее направленность. Очень скоро он стал самым популярным оратором Германской рабочей партии, а в 1921 г. возглавил ее. Как известно, публичные выступления Гитлера в качестве пропагандиста этой партии пользовались огромным успехом у мюнхенцев.


[Закрыть].

Он прибыл туда по поручению командования местного гарнизона рейхсвера, которое предпочитало знать буквально все о новых партиях и группах, чтобы то ли заносить их в черные списки врагов, то ли, наоборот, причислять к союзникам. В то время как полиция фиксировала бунтарский дух новых политических групп и все более воинственные высказывания офицеров расквартированных в окрестностях Мюнхена частей.

Подступиться к этому досье оказалось непросто. С некоторых пор оно хранилось в особом секретном сейфе, доступ к которому имел только один человек – шеф гестапо Генрих Мюллер. А потому затребовать его Скорцени сумел лишь благодаря настойчивости обергруппенфюрера СС Кальтенбруннера, да и то путем джентльменского обмена на досье, касающееся некоего партийного функционера из ближайшего окружения Бормана, который одно время активно сотрудничал с СД, но при этом умудрился попасть под очень сильное подозрение гестапо.

Само собой разумеется, в досье на фюрера Брофман не заглядывал. Для него сделали специальную выписку, благодаря которой психиатр составил для себя только ему понятный психологический портрет. А вот Скорцени повезло больше. Он прочел досье на одном дыхании, как роман о библейском грехопадении. Хотя истинное грехопадение заключалось в том, что столь взрывоопасное собрание всяческого компромата не только до сих пор не уничтожено, а наоборот, продолжает активно пополняться.

– Все мы грешны, партийные собратья мои, – по-иезуитски озарил его и Кальтенбруннера своей гестаповской ухмылкой Генрих Мюллер. – Но гестапо – особенно. Когда будете снимать копию для своей группы IV С[28]28
  Группа IV С являлась одной из шести групп Четвертого управления РСХА (Главного управления имперской безопасности). Среди прочего эта группа ведала делами партии и занималась составлением досье на наиболее важных ее деятелей. Кстати, в ведении этого управления пребывала и подгруппа IV В, которая занималась «окончательным решением еврейского вопроса» и возглавлял которую небезызвестный Адольф Эйхман.


[Закрыть], имейте в виду, что некоторые особо секретные донесения из этой папки все же изъяты. Мною. Только что.

– Мы в этом не сомневались, обергруппенфюрер, – заверил его Кальтенбруннер. Разговор случился в кабинете шефа РСХА и по своей особой интонационной вежливости больше напоминал изъяснения двух университетских профессоров-схоластов, нежели шефов спецслужб.

– Я-то был уверен, что у вас имеется свое собственное досье. Похлеще нашего.

– Начинать его со времен, когда Гитлер стал фюрером? – поневоле понизил голос Кальтенбруннер. Ритуал передачи досье происходил в один из тех дней, когда по всей Германии, всем ее фронтам шел отлов «врагов фюрера», так или иначе причастных к заговору «20 июля». А в тюрьме Плетцензее вовсю вершились их казни. – Вы, обергруппенфюрер, говорите страшные вещи.

– Что, в самом деле не ведете? – прикуривал Мюллер, усевшись на уголок стола.

– Нет, конечно.

– Вы меня удивляете. Я вот на вас обоих веду и даже не скрываю, – Мюллер произнес это якобы в шутку, и Скорцени понимал, что он обязан был воспринять его слова как дружескую подначку. Но понимал и то, что никакая это не шутка: шеф гестапо просто не мог не копать под них. Так, на всякий случай. Как водится.

– И это нам известно, – процедил сквозь стиснутые зубы Кальтенбруннер.

– Если бы фюрер узнал, что у вас нет на него досье, он бы этого не одобрил.