Текст книги "Странники войны"

28

В банкетном зале фюрер – трезвенник и вегетарианец, – как и следовало ожидать, не появился. Во главе стола – стульев здесь не было – оказался «великий магистр» СС Гиммлер. Уже поднят был тост «За непобедимую Германию», уже прокричали «хайль!», но Скорцени все еще не покидало ощущение, что что-то сорвалось, что-то на совещании пошло не так.

Совершенно неясной осталась подноготная всей этой истории с возвышением и приближением к трону барона фон Риттера. К тому же Отто прекрасно помнил, что фюрер говорил о двух территориях будущей Франконии. Следовательно, «Альпийская крепость» и?..

Наполнив бокалы во второй раз, рыцари ордена сразу же разбились на небольшие группки. Скорцени понимал, что заключительная часть встречи продлится не более получаса и что все должно решиться именно в эти минуты. Оказавшись в одной группе с Борманом и Кальтенбруннером, Гиммлер явно искал его глазами, но «первый диверсант рейха» считал, что время для уединения еще не настало. Отойдя к тому же окну, у которого он стоял в прошлый раз – в какой-то степени это была дань суеверию, – он посматривал на дверь, за которой начинался путь к «Ритуальному залу», как называли комнату-сейф, в которой находилось «Копье судьбы». Он почему-то не сомневался, что фюрер находится сейчас именно там – у стенда с древним наконечником, неожиданно приобретшим столь магическую силу.

– По-моему, вам тоже не все ясно в этой ситуации, господин штурмбаннфюрер, – еще на ходу предположил Розенберг, держа в руке бокал, как церковный сторож – свечу. – Что-то в нашей «ритуальной встрече черных магов» не сложилось.

– Но одно совершенно ясно: коронование короля Франконии откладывается, – вежливо улыбнулся «первый диверсант рейха».

– Альпийской Франконии, – уточнил Розенберг и тут же зачастил: – Не знаю, не знаю. Главного мы пока не услышали, – кивнул он в сторону массивной дубовой двери. – Тайны этого замка рождаются не в вине, а на острие копья…

– …Судьбы.

– Кстати, вы не обратили внимание на одну странность: вместе с фюрером, его адъютантом и личным телохранителем исчез и наш неофит – бригаденфюрер барон фон Риттер.

Скорцени с удивлением осмотрел зал и убедился, что среди десяти молящихся на свои бокалы высших офицеров СС барона действительно нет. А встретившись взглядом с Розенбергом, заметил, что тот загадочно ухмыляется.

– Не пытайтесь превращать барона в моего соперника.

– В любом случае он самолюбив… этот генерал-барон. Но самое любопытное, что, по-моему, исчезновения его не заметил пока что никто. Даже Гиммлер и Кальтенбруннер.

– Беспечные они люди, – подыграл ему Скорцени.

– Точнее, отсутствие опыта настоящих придворных интриг.

– Это касается и Бормана?

– Но ведь Бормана я не упомянул.

– Пардон, – Борман стоял чуть в стороне от Гиммлера и Кальтенбруннера, в профиль к ним. В такой позе он спокойно мог наблюдать за всем, что происходило справа и слева от него, и одновременно держал под наблюдением Скорцени, Розенберга, Гиммлера и… дверь, ведущую к таинствам рейха.

– И вот еще что… При всей той кровавой вакханалии, что разыгрывается сейчас в «суде чести»[58]58
  В 1944 г. этот суд, председателем которого был фельдмаршал фон Рундштедт, занимался изгнанием из армии офицеров вермахта, замешанных в заговоре против фюрера.


[Закрыть] и ведомстве нашего достопочтенного доктора Фрайслера[59]59
  Роланд Фрайслер (1892–1945), доктор права. Являлся президентом «народного суда», рассматривавшего все дела обвиняемых в заговоре (июль 1944 г.) против фюрера. Отличался особой жестокостью. Как известно, довольный его кровожадностью, фюрер называл его «германским Вышинским», то есть сравнивал с генеральным прокурором СССР, прославившимся не меньшей кровожадностью в расправах над «врагами народа».


[Закрыть], у меня все еще остается впечатление, что ни одной нити, связывавшей непосредственных участников заговора с его вдохновителями за рубежами рейха, так и не обнаружено.

Переход к этой теме показался совершенно несвоевременным и необъяснимым. Но ясно было, что потребность в нем возникла у Розенберга не в последнюю минуту.

– Ну, принято считать, что он вызрел в недрах штаба армии резерва под крылом генерала Фромма и что все руководители его…

– …Остались вне досягаемости крючьев[60]60
  В тюрьме Плетцензее осужденных вешали на крючьях, подобных тем, на которых обычно вешают мясные туши. Эту жуткую процедуру снимали на кинопленку, которую фюрер не однажды просматривал.


[Закрыть] тюрьмы Плетцензее… Ясное дело, генерал Фромм сумел вовремя убрать главных хранителей тайны: Бека, Ольбрихта и Штауффенберга. Но ведь сам Фромм все еще жив.

– Не будем завидовать ему.

– Стоит ли.

– Следователи продолжают работать с ним. Может быть, не столь интенсивно, как хотелось бы.

– И при этом лишь вскользь интересуются человеком, сумевшим вовремя ускользнуть с Бендлерштрассе. Неким неприметным вице-консулом генерального консульства Германии в Цюрихе – заметьте, в Цюрихе! – Хансом Берндом Гизевиусом.

– Ваш личный враг? – рискованно пошутил Скорцени.

Но рейхсминистр давно знал цену его шуточкам и серьезно озадачил шефа диверсионной службы СД, прямо признав:

– Давний, как этот мир. Но я не стал бы даже имя его упоминать, если бы не подозревал, что 20 июля он вовсе не случайно оказался на Бендлерштрассе. Не тот это человек, который может терять время, любуясь красотами Швейцарии и швейцарок.

– Словом, Фрайслеру нужны свежие головы?

– Не сказал бы. Нужна одна свежая голова, которая разобралась бы в связях заговорщиков с Западом, и Фрайслер здесь ни при чем. Терпеть его не могу. Тут другое: кто знает, вдруг эти каналы еще пригодятся нам. Когда станет ясно, что воевать на два фронта уже бессмысленно и кто-то из двоих врагов неминуемо должен становиться союзником.

– Беку и Ольбрихту это-то как раз было ясно как божий день, – не без умысла намекнул Скорцени. – Иначе они не стали бы впутываться в авантюру.

– Их впутали, штурмбаннфюрер. Можете в этом не сомневаться.

– Что тоже не делает чести боевым генералам. Слабоволие, дьявол меня расстреляй. У вас есть какие-то не известные следователям свидетельства Бека, Ольбрихта, Штауффенберга?

– Мертвых допрашивать трудновато.

– Молчат, любимцы смерти, молчат, – с прискорбной миной на лице признал Скорцени. Черствость «первого диверсанта рейха» была настолько общеизвестной, что становилась притчей во языцех.

– Но ведь Фромм-то все еще жив.

Теперь уже Скорцени сам отыскал глазами Мюллера, словно тотчас же, с его слов хотел удостовериться, что действительно все еще жив.

Руководитель гестапо о чем-то почти нежно ворковал с генералом Хауссером. Это о чем же нужно было говорить, чтобы «старый солдат» время от времени взрывался негромким, но все же совершенно не приличествующим ситуации и величию Рыцарского зала хохотом? Однако на него пытались не обращать внимания: что возьмешь с фронтовика, значительную часть своей жизни проведшего в казармах, на полигонах и в штабных блиндажах?

– Хотите встретиться с Фроммом? – прямо спросил штурмбаннфюрер. – Нужна моя помощь?

– Даже если бы мне позволили повидаться с бывшим генералом, встреча эта не имела бы смысла. Мечтая о помиловании, он не стал бы отвечать на мои вопросы, а те ответы, которыми удостоил бы, не представляли бы для вас никакого интереса.

– Для меня?

Вместо ответа рейхсминистр укоризненно вскинул брови.

– Куда важнее вопрос: почему встречаться должен я?

– Следовательно, я? – вежливо усомнился штурмбаннфюрер.

Теперь уже Мюллер с нескрываемым любопытством посматривал на Скорцени и Розенберга. Он прекрасно помнил, что и в прошлый раз эти двое «заговорщиков» таились у того же окна. Но главное – и Скорцени понял это – обер-гестаповец почувствовал, интуитивно учуял, что речь идет о нем, уловил на себе взгляд диверсионного гения.

– Но, согласитесь, это выглядело бы куда естественнее.

– Уже согласен, дьявол меня расстреляй.

– И вообще, почему вы делаете вид, что канал, который Черчилль и американцы использовали, сотворяя бунт против фюрера, нужен только мне, а не вам? Независимо от того, как мы станем оправдывать друг перед другом его поиски – то ли желанием искоренить притаившихся врагов, то ли стремлением докопаться до истины, которая поможет нам больше, чем способен помочь Господь, да простят меня его апостолы.

– Значит, Гизевиус… – задумчиво повторил Скорцени, демонстративно уходя от ответа на слишком уж некорректный вопрос.

– Довольно легко запоминается.

– Вы уверены, что в тот день он действительно находился на Бендлерштрассе?

– Господи, да вы не могли не знать об этом.

– Я хватал их там десятками. Мне некогда было разбираться с гизевиусами и прочими.

– Понимаю, – помрачнел Розенберг. – Но он был там почти до вашего прибытия. Если бы вице-консул попался в руки следствия, Геббельсу на десять лет хватило бы пропагандистского пороха в его все более холостой пальбе по Лондону и Нью-Йорку.

– Что же вы молчали?

– Я и сейчас молчу. Но Фрайслер может подтвердить, что имя Гизевиуса упоминается чуть ли не во всех показаниях подсудимых и свидетелей. Хотя я уверен, что свидетелей в тот день на Бендлерштрассе не было – только подсудимые.

– Фрайслер очень бы даже растрогался, узнав о такой поддержке.

– Знает. Иное дело, что те, кто называет Гизевиуса, весьма смутно представляют себе, какую роль он играл в подготовке заговора. И что делал в тот день в штабе Фромма этот штатский. Хотите, помогу ознакомиться с судебными делами некоторых заговорщиков? А то у меня создается впечатление, что вы совершенно не интересуетесь ходом судебной части операции «Гроза»[61]61
  Кодовое название так называемой второй волны репрессий, которые начались в августе 1944 г. Если «первая волна» захватила в основном прямых участников заговора, то вторая прошлась по их семьям и всем причастным.


[Закрыть].

– Мне это ни к чему, – деликатно огрызнулся Скорцени. – Я диверсант, а не офицер тайной полиции. А что касается документов, то в любом случае имею право знакомиться с ними. Было бы время и желание.

– Так изыщите же их – время и желание!

– Вижу, этот Гизевиус всерьез въелся вам в печенки.

Но Розенберг понял, что это всего лишь словесная вуаль, которой обер-диверсант желал прикрыться, маскируя все разгоравшееся любопытство.

– Опять философские споры о бренности мира сего?! – неожиданно направился к ним Мюллер, беспардонно предав «старого солдата» всепоглощающему пламени хохота. – Широкоскулое, по-крестьянски загорелое лицо его, с красноватыми шелушащимися щеками и утолщенным прыщеватым носом, хитровато заострилось, словно морда у гончей, внезапно почуявшей добычу. Он надвигался на Скорцени и Розенберга, широко расставив локти, как вышибала, решивший окончательно распрощаться с расшалившимися посетителями.

– Мы непримиримые полемисты, – признал Розенберг. – Как оказалось, мои теории совершенно не волнуют диверсионную душу Скорцени.

– Вы ведь должны знать, что никого ваши философские воззрения не интересуют так, как гестапо, – грубовато пошутил Мюллер. Но ведь рейхсминистр сам напросился. – Порой у меня создается впечатление, что, кроме гестапо, они вообще никого не интересуют. – Заложив руки за спину, обергруппенфюрер с садистской ухмылкой выдержал аристократически-поверженный взгляд бывшего архитектора, как выдерживают, не предаваясь гневу, брошенную прямо в лицо перчатку.

– У вас… сугубо профессиональные шутки, – попытался улыбнуться Розенберг, но это была ободряющая улыбка покойника.

– Не огорчайтесь, вскоре они вообще никого не станут волновать, дорогой рейхсминистр. Попомните мое слово. Разве что английских газетных чистоплюйчиков, уже сейчас требующих запрета на все расовые, нацистские и прочие теории. Не в курсе? – совершенно серьезно поинтересовался обергруппенфюрер.

И Скорцени заметил, как, сорвав с лица «русского немца» самодовольную маску, гестаповец заставил его побледнеть. Во время этой перепалки Отто иногда казалось, что Мюллер попросту забыл, кто перед ним, и вел себя как шеф гестапо с чиновным подследственным.

– Что-то вы давно не заглядывали ко мне, – обратился тем временем Мюллер к Скорцени, не позволяя Розенбергу ни возразить, ни прийти в себя, не «потеряв» при этом лица. – Еще недавно вас интересовал этот маньчжур, из посольства Маньчжоу-Го, который шпионил за вашими людьми.

– Присматривался. Но я помню, сколь щедро вы помогли нам. Кстати, он немало знал об одном белогвардейском ротмистре-диверсанте.

Мюллер хотел что-то сказать, но царивший в зале полушепотный говор внезапно умолк, и неожиданно все оглянулись на дверь.

– Штурмбаннфюрер Отто Скорцени! – объявил Шауб хорошо поставленным голосом дворецкого. И, выдержав надлежащую паузу, продолжил: – Фюрер ждет вас!

– Попробуйте после этого утверждать, что я был не прав, – успел тронуть его за рукав Розенберг, которому явно не хотелось оставаться в компании с «гестаповским Мюллером».

29

Гридич оказался человеком слова. Как только их королевский обед был закончен, он вместе с Николаем пошел к старосте. Дом старосты тоже находился на окраине села. Высокая каменная стена свежей кладки, которая окружала его, по толщине своей ничуть не уступала стенам старинных крепостей. Но ворот пока не было. Валялись только бревна, из которых еще нужно было сбить нечто достойное этой стены.

«Отсидеться решил, ни любви тебе, ни передышки! – скептически оглядел Крамарчук стену и бревна. – Нет на тебя Беркута. Он бы тебя, клопа старого, быстро выкурил».

– Знаешь его? – мрачно поинтересовался староста, крепкий плечистый мужик, подбородок которого покоился на груди, потому что на шее выросла огромная грибообразная шишка. Так что на мир он мог смотреть лишь исподлобья. Впрочем, похоже, что это не зависело от положения головы.

– Свой кореш-землячок, батя. С женой приехал. Будем говорить, что хату партизаны сожгли, не сподобился им почему-то. При Советах тоже…

– Меня это не интересует. Ты его, душа папиросная, привел – ты за него и голову в петлю сунул, понял? А говорить – говори, что угодно. Сожгли так сожгли.

– Мудрый ты мужик, – продолжал одаривать старосту своей очаровательной улыбкой Гридич. – Быть тебе бургомистром Подольска.

– Брось обмачивать меня, как пес телячье стойло. Окруженец? – обратился уже к Николаю.

– Считай, что дезертир, – ответил Крамарчук, передергивая плечами под тесноватой телогрейкой, которой наградил его Гридич.

– А до войны? До войны из чего хлеб имел?

– Машинистом был. В карьере. Камень заготавливал. – Гридич уже предупредил его, что румыны собираются оживить старый мраморный карьер. Мрамор, по его словам, в этих местах был отменный. Оценивать его приезжали вроде бы мастера из самого Бухареста.

– Ну?! Машинист? Карьерной машины? – сразу же просветлел староста. – Что ж ты стоишь и голову мне морочишь? Мастером будешь. В карьере.

– Разве здесь тоже есть карьер? – прикинулся удивленным Крамарчук.

– Господи! Гридич, душа твоя папиросная. Ты что, даже не поговорил с земляком про жизнь-бытовку?

– Дык не успел еще. Только он с женой заявился, сразу к вам. Кстати, землячок, староста наш, Ярофеич, тоже из камнетесов.

– Документа у тебя, конечно, нет, – староста вывернул голову и впервые внимательно посмотрел на Крамарчука.

– В хате сгорел.

– Угу, в хате, говоришь. Сгорел. Мне что? Я верю. Поверили бы румыны. Однако ж машинист. Ты, – ткнул в грудь Гридича, – придешь завтра. Получишь на него справку. А теперь пройдемтесь по селу. Чтобы люди видели тебя. Меньше будут расспрашивать. Да, завтра в карьер. В работу. Машины пока нет. Бригада наемных, бригада пленных.

– Пленных? – сразу насторожился Николай.

– Испугался? Испугался, папиросная твоя душа. Пленные – это уже политика. Подгонял пленных – значит предал.

«До чего ж ты дожился, сержант! – с жалостью к себе подумалось Крамарчуку. – К юбке потянуло. На окруженческую печь. Побрататься со старостой. Со старостой! Стоило ли выбираться из дота, проходить через все кавардаки партизанского житья, чтобы приползти потом к своим на коленях, с покаянной головой: «Помилуйте мастера-надзирателя. Над пленными не издевался. Тихо-мирно служил оккупантам».

– Не бойся. К пленным тебя пока не допустят.

– И на том спасибо.

Когда они все пятеро осматривали пустующий дом, Крамарчук уже не верил, что решится остаться в этом селе. Впрочем, окончательного решения он еще не принял. Для того чтобы нормально перезимовать в этой развалюхе, нужно было еще хорошо поработать. Но все же это был дом: со стенами, крышей, полуразрушенной печью… А возле него – сарай, колодец, огород, даже небольшой сад.

– Да это ж не хата, а дворец графа Бургундского, – не уставал расхваливать все вокруг неугомонный Гридич. – Вы ж посмотрите, какая здесь кладовка! За одну эту кладовку можно было раскуркуливать. А колодец?! Это ж не вода, а вино на водосвятии.

Пока Гридич, Крамарчук, Катеринка и Мария с интересом заглядывали в каждый закуток, староста, набычившись, топтался посреди двора и на каждое замечание кого-либо из них твердил: «Ничего, доживете до весны – подремонтируете» или: «Если дотянете до весны – значит и скотинка появится. Лишь бы до весны… А там вы среди первых хозяев села».

– Вот только не каждый доживет до этой самой весны, – вдруг мрачно завершил он и, ничего больше не сказав, не попрощавшись, ушел.

– Тебе такое снилось когда-нибудь, Мария? – спросил Крамарчук, когда осмотр наконец был закончен и Гридичи вернулись к себе, оставив их вдвоем в пустующей хате – прикинуть, поразмышлять.

– Чему ты так радуешься, сержант? – Мария сняла со стены икону, протерла ее какой-то тряпицей и почему-то повесила ликами Троицы к стене. Куда больше интереса вызвала у нее пожелтевшая семейная фотография.

– Разве тебе не хотелось бы, чтобы у нас был свой дом?

– А что, война уже кончилась? Все вернулись с фронта? Мы размуровали и по-солдатски похоронили своих ребят из дота?

– Брось, Мария, – пытался обнять ее Крамарчук. – Ну, пусть не в этом селе – в другом. Посмотри на Гридичей. Как люди живут. А придут наши – кто там будет разбираться: воевал ты в тылу или не воевал? И тех, кто скитался по лесам и кто на печи отсиживался – всех под гребенку, в войска – и к Днестру, к границе. В бой. Так какого черта? В конце концов, гарнизон погиб, лейтенант тоже. Сколько можно?

– Столько, сколько будет длиться эта война. Лейтенант сказал бы то же самое. Что, не так?

– Лейтенанту я свое отслужил. И давай не будем о нем!..

– Как это не будем?! Что – все уже? Можно забывать? Все, всех? Говоришь, лейтенанту отслужил, да? А то, что пока мы живы, приказ один: «Сражаться!»?

– Успокойся, Мария. Как говорит наш друг Гридич, все будет ладненько.

– Конечно, теперь и этот трус – наш друг. И все «ладненько».

Крамарчук загадочно улыбнулся. Ничего, смирится. Он любил Марию. Он мечтал о ней. И не его вина, что мечте суждено сбыться в этом селе, в этой заброшенной хате, у колодца с разрушенным полуобвалившимся срубом, посреди войны… Кто знает, может, когда-нибудь они будут вспоминать об этой самой трудной, но счастливой осени их совместной жизни, как о сне молодости. Да простит их за это счастье лейтенант Беркут, земля ему…

30

Корабельный бар оказался настолько тесным, что в нем едва помещалось четыре столика и две расположенные вдоль бортов стойки. Это заведение явно было рассчитано на людей, которые приходят сюда не для того, чтобы посидеть, а чтобы наспех утолить жажду, да слегка успокоить нервы.

Тем не менее один столик был свободен, и офицеры тотчас же заняли его, заказав официанту бутылку вина и бутерброды с ветчиной – выбор закусок, как и вин, был здесь явно не из королевских.

– Мы искали не вас, капитан, – Фоджа сразу же расплатился и решительно взялся за свою неуклюжую, с толстым тяжелым дном винную кружку. – Нас интересовал лейтенант Конченцо. Вы же не станете отрицать, что не знакомы… с лейтенантом Конченцо?

– Это бессмысленно.

– В таком случае мы очень быстро договоримся, – повеселел майор. – Тем более что нам известно: ваше знакомство было если не случайным, то уж во всяком случае мимолетным.

– Что совершенно очевидно.

– Именно поэтому в главном управлении резко пересмотрели отношение к вам, Пореччи. Не скрою, какое-то время вас проверяли, прошлись по всем вашим связям. И не скажу, чтобы выглядели вы при этом ангелом. Но если и замазаны в этой чертовой политике, то не больше, чем любой из нас.

– Я не был убежденным муссолинистом, однако же и не стал убежденным бадольонистом. Как вам нравятся подобные термины?

– То же самое мог бы сказать любой офицер службы безопасности. Мы – итальянцы, римляне. За нами Италия и Бог. Этим все сказано.

«За нами Италия и Бог», – мысленно повторил Пореччи. Теперь он мог поклясться, что перед ним сидит убежденный фашист, не в пример ему, служаке Пореччи.

Словно вычитав его мысли, майор потянулся через стол и дружески потрепал Сильвио по плечу. Взгляд его оставался при этом цинично холодным.

– Между нами, могу сказать, что такой проверке подверглись не только вы. Новое правительство да и сам маршал[62]62
  Имеется в виду маршал П. Бадольо, возглавивший в 1943 г., после ареста королем «великого дуче» Бенито Муссолини, правительство Италии. Кстати, многие офицеры, в том числе и перешедшие на службу новому правительству, не могли простить маршалу его предательства дуче, который многие годы откровенно покровительствовал Бадольо, буквально осыпая его наградами и должностями.


[Закрыть] хотят знать, на кого они могут рассчитывать. Крах Муссолини, беспрецедентное предательство личной гвардии кое-чему научили их. Всех научили, кроме самого дуче, – майор произнес это с явной горечью. Он явно тосковал по «Великой Италии» дуче и в душе казнил себя похлеще многих других предавших.

– Мы слишком отвлеклись, – безжалостно напомнил ему Сильвио, провожая взглядом проплывающий за иллюминатором скалистый островок.

– Вы правы, – вздохнул майор. Опустошив кружку, он как никогда трезво посмотрел на Сильвио. – Проверяли многих, кое-кого убрали… Кое-кого уволили. Но кое-кто все еще скрывается. Как и вы.

– Разве похоже, что я скрывался? Просто мне не доверяли. Я не получал никаких заданий. Мой шеф исчез. А времена смутные. Особенно здесь, в провинции.

– Скрывались, чего уж тут… Но теперь это не имеет никакого значения. Что касается вашего шефа, – вздохнул майор, – то он, будем считать, погиб при невыясненных обстоятельствах.

– Вот оно что.

– Это что-то меняет в наших с вами отношениях?

– Ничего. Если только я получу подтверждение того, что мне действительно доверяют.

Фоджа опустошил половину кружки, пожевал бутерброд, затем, аккуратно протерев пальцы уголками давно не стиранного носовичка, извлек из внутреннего кармана удостоверение личности с гербом Итальянской республики на обложке.

– Если вместо ордера на арест майор службы безопасности, прибывший из Рима, вручает вам удостоверение личности – это доказательство?

– В общем-то да, – подтвердил Сильвио, развернув удостоверение и увидев там свою фотографию.

– Так способен отвечать только очень неблагодарный человек, капитан Пореччи, – жеманно обиделся Фоджа. – Но я прощаю вам и эту некорректность.

Он подождал, пока Сильвио переместит удостоверение, подписанное новым начальником службы безопасности, в свой внутренний карман, и уже совершенно иным, сухим начальственным тоном заявил:

– А теперь вы будете отвечать на все мои вопросы. Итак, нам нужен лейтенант Конченцо, который еще недавно служил на крейсере «Италия». Его сообщника, унтер-офицера с этого же крейсера, уже арестовали. Оба они продолжали работать на диверсионную службу СД.

«Занимавшуюся похищением Муссолини, – про себя проговорил Пореччи. И даже не заметил, что при этом выразительно шевелил губами. Только сейчас он понял, в какую историю влип. Коль уж до него добрались в связи с похищением Муссолини… – Такой акции в пользу противника не простила бы ни одна служба безопасности мира. Почему же итальянская должна быть исключением?»

– Вы правы, капитан, – не стал таиться Фоджа. – Такие подлецы, как Конченцо, помогли Скорцени похитить дуче, а следовательно, поставить Италию на грань гражданской войны. Не скажу, чтобы я был явным врагом Муссолини – служил ему, как и вы, и тысячи других. Но времена меняются. Они меняются, наши проклятые «времена» – вот в чем беда! И дуче давно пора было понять, что последние реплики из его роли на сцене Италии сказаны, а значит, пора за занавес.

– Но дуче не способен понять этого.

– В том-то и дело. Из-за его упрямства в Италии действительно вот-вот разразится настоящая гражданская… После всех тех потрясений, которые наша Апенниния уже пережила и которые переживает сейчас, имея перед собой с одной стороны вчерашних врагов – англо-американцев, с другой – нынешних, германцев и красных партизан… Стоит ли дальше что-либо объяснять?

Пока он говорил, Сильвио перевел взгляд на дверь бара и увидел парня с лицом бульдога, но с прекрасной выправкой офицера-гвардейца.

– Почему вы не задержали меня еще в порту?

– Мы и не собирались задерживать вас, – несколько раздраженно объяснил Фоджа.

– Тогда сформулируем так: зачем вам понадобилось предпринимать это путешествие на остров?

– Потому что стремимся встретиться с тем же человеком, с которым желаете встретиться вы – морским лейтенантом по кличке Буцефал[63]63
  Такое имя носил конь Александра Македонского. Кличка вызвана тем, что Конченцо поклонялся Македонскому как кумиру.


[Закрыть], да простят меня духи великого полководца.

– Так вы решили искать его на Санта-Маддалене? Странно. И при чем здесь я?

Майор взялся было за бутылку, чтобы вновь наполнить кружки вином, но, выслушав сомнения капитана, оставил ее в покое и, сжав кулаки, несколько раз нервно ударил ими по столу. Этот жест – симптом крайнего нервного напряжения – сказал Пореччи куда больше, нежели все заверения Фоджа и его липовое удостоверение.

– Если вы начнете вилять, капитан, вам обойдется это значительно дороже стоимости того вина, которым мы вас угощаем за счет службы безопасности.