Текст книги "Странники войны"

63

Звездослав Корбач, переодетый в немецкую форму, с рожками патронов в раструбах широких голенищ, уже деловито осматривал мотор, готовя машину к дороге. Беркут взял у него удостоверение водителя, всмотрелся в фотографию. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: оно находится в чужих руках. Лейтенант отдал ему документы того водителя, которому принадлежала их машина. Однако и с ним сходство Звездослава было весьма иллюзорным.

– Ничего, – успокоил Корбач лейтенанта. – По шоссе нам крутить всего километров пятнадцать. Дальше будем прорываться «огородами». Да, забыл сказать, поляк, которого мы спасли, просится в нашу группу.

– Что значит «просится»? Куда он может пойти с нами?

– А куда ему теперь без нас? О, да вот и он сам.

Беркут оглянулся. Поляк – грузный мужчина лет пятидесяти, в мундире, напоминающем форму железнодорожника, но без головного убора – медленно, словно хотел подкрасться к ним, подошел к Андрею, остановился за несколько шагов и низко поклонился.

– Возьмите уж, пан офицер, – попросил по-польски. – Хутор мой сожгли, возвращаться некуда. Может, где-то по дороге встретим партизан… К ним и пристану.

– Но ведь говорят, вы были связаны с партизанами. Неужели не осталось ни одной явки?

Зданиш не понял, что он сказал, вопросительно посмотрел на Корбача. Тот перевел.

– Партизаны у меня действительно бывали. Но сейчас они ушли. Лагерь их за двадцать километров отсюда, в соседнем лесу, под Кронсно.

– Под Кронсно, говоришь? Божест-вен-но. – Лейтенант извлек из внутреннего кармана френча подаренную ему Звездославом карту, но потом вспомнил, что в планшете обер-лейтенанта есть офицерская. Нет, Кронсно находилось не в той стороне, где граница, но все же куда ближе к ней, чем хутор, на котором они сейчас пребывали. – Значит, они здесь, в этих лесах? – показал пальцем на зеленый массив севернее Кронсно.

– Нет, чуть южнее. В том, что севернее, и без них многолюдно. А этот – небольшой, зато скалистый. Урочище там, хутора.

– К тому же сам командир отряда, поручик Ольшевский, из тех мест, – добавил Корбач.

– Существенное уточнение. Похоже, что вы хорошо знаете карту? – снова обратился лейтенант к Зданишу.

– Не карту, сами леса, – возразил тот. – Лесничий я, лесничий техник. До того, как перебраться в эти края, в пяти местах работал да еще и у коллег побывал. По всей Польше поездил. Что успел, то успел.

– Словом, он еще пригодится нам, – заверил Звездослав. – С партизанами легче будет объясняться.

– Вовремя объясниться с партизанами – это неплохо, – без всякого энтузиазма поддержал Беркут. – Оружием владеете?

– Владеет-владеет, – ответил за лесничего Корбач. – Я выпросил для него автомат у Кодура. Сам Кодур со своими людьми уже ушел.

– Тогда быстренько переодевайтесь в немецкий мундир, – приказал Беркут Зданишу. – Надеюсь, что-нибудь подходящее для вас найдется.

– Не буду я напяливать этот проклятый мундир, – проворчал поляк, выслушав перевод Корбача. – Почему нельзя в своей, лесничей?

– С этой минуты вы будете выполнять все, что вам прикажут, – вежливо коснулся его плеча Беркут. – Дисциплина у нас армейская. Свой лесничий мундир положите в ранец.

– Идите, идите, пан лесничий, переодевайтесь, – добавил от себя Корбач. – Вы же видели: пан лейтенант разгильдяйства не любит. И вообще сегодня он не в настроении.

– Да, – остановил Беркут лесничего уже у порога, – немецким владеете?

– Он родом из Судет. Там все знают немецкий, – снова ответил за него Корбач. – Ждем вас, рядовой вермахта, – тотчас же перешел на немецкий, – у машины.

Через несколько минут все были готовы к дороге. Отец Звездослава дал им буханку хлеба, круг домашней колбасы и несколько соленых огурцов. В машине еще оставались консервы, так что на первые два-три дня должно было хватить.

Прежде чем посадить людей в машину. Беркут построил их, внимательно осмотрел экипировку, оружие, выяснил наличие патронов и еще раз объяснил цель их рейда. Теперь он действительно чувствовал себя так, словно был заброшен во главе отряда в тыл врага.

– С этого дня мы – диверсионная группа, действующая в тылу у немцев. Конечная цель рейда – переход линии фронта. В пути следования при любой возможности нападаем на оккупантов, используя все возможные способы борьбы с ними. Отношение к местному населению самое дружеское, но при соблюдении всех мер предосторожности – в каждом селе могут оказаться полицаи, предатели, агенты гестапо или контрразведки. Цель рейда, состав группы и история ее появления разглашению не подлежат. Дисциплина армейская. Вопросы есть?

– Нет, – неожиданно за всех ответил Зданиш, без перевода уловив смысл сказанного. – Все ясно, пан лейтенант.

– Божест-вен-но. В путь!

Уже садясь в машину, Андрей обратил внимание, что нигде не видно Анны. Каково же было его удивление, когда, открыв перед машиной ворота, он увидел прямо перед собой польку. На ней были солдатские сапоги, брюки и какая-то странная короткая куртка желтого цвета. В руках – автомат.

– Если вы не возьмете меня с собой, я вас отсюда не выпущу, – тряхнула она распущенными волосами. – Я знаю, что партизан вблизи нет, а значит, оставаться на хуторе мне нечего.

Беркут сел в машину рядом с водителем и коротко бросил:

– Езжай.

Корбач медленно тронул машину, однако в воротах притормозил. Анна отступила на несколько шагов, угрожающе передернула затвор и, широко расставив ноги, приготовилась открыть огонь.

– Ефрейтор, возьмите ее на борт. Набросьте на нее шинель. Волосы под пилотку. В случае чего – она задержанная. Дальше – по обстоятельствам.

– Да на кой черт она нам нужна? – проворчал Арзамасцев, наклоняясь к Беркуту. – В дороге, в лесу, и… баба…

– Ты же боишься стычек. Можешь считать, что одну из них мы уже избежали.

64

Свет было погашен. Лунное сияние просеивалось сквозь готический наконечник окна и мягко, холодно разливалось по подоконнику, стекая на паркетный пол и тускло отражаясь в поверхности небольшого прикроватного столика. Сама кровать, на которой сидела Инга Кольген, пребывала как бы в лунной тени, тем не менее Генрих Гиммлер довольно четко различал абрис сидевшей к нему в профиль женщины. Она была в нижней рубашке, чуть не достигавшей колен, однако под белой полупрозрачной тканью тело ее казалось еще более пленительным.

Девятнадцатилетняя девушка. Залитая луной комната. Проникающая через приоткрытую форточку сосновая пряность ночи…

Рейхсфюрер так и не разделся. Полулежа в низком кресле, он из-под приоткрытых век сонно проследил за тем, как, вздрагивая и стеснительно вздыхая, девушка раздевалась, и теперь в трепетном ожидании продолжал наблюдать, как, усевшись на высокой металлической кровати, очень напоминающей те, которые можно видеть в любой из солдатских казарм, и сложив руки на груди, Инга с томным недоумением смотрит на того, кто должен стать ее первым мужчиной.

Гиммлер не допустил в «лебенсборн» ни своего адъютанта, ни охранников. Он прибыл сюда инкогнито, в коридорах «лебенсборна» показывался только в белом медицинском халате да и то лишь в административной части, в которую сегодня ни одного из сотрудников не пропускали, и никто, кроме коменданта «Святилища арийцев» да еще Инги, не знал, что их богоугодное заведение посетил сам рейхсфюрер СС.

«Обязательно ли ложиться с ней? – размышлял Гиммлер. – Наслаждайся тем, что видишь: посреди воины, между Восточным и Западным фронтами, сидит перед тобой оголенная юная арийка, которая ждет тебя, желает тебя; которая решилась принять тебя как своего первого мужчину… Первого ли? – вдруг усомнился Генрих, ерзая в кресле, каждое движение в котором откликалось слегка приглушенным полуревматическим поскрипыванием. – Да нет, вряд ли Аненэрбе позволит себе допустить подобное…»

…Французское шампанское, замок посреди горного массива и девичья грудь, отражающая, словно Александрийский маяк, лунное сияние… Даже сейчас, пребывая на вершине власти, Генрих все еще позволял себе вспоминать, что восхождение свое начинал-то он с самого что ни на есть дна общества, с пропахших спермой матрасов дешевых провинциальных отелей; с сутенерства, безденежья, с тюремной камеры уголовника, обвиненного в убийстве своей сожительницы. Вот эти экскурсы в прошлое и позволяли ему восхищаться всем тем, что для многих «чистых аристократов» являлось жизненной обыденностью.

Что бы там ни говорили о фюрере, о его сумасбродстве и тиранстве, он, Гиммлер, оставался преданным вождю, служил ему, обожествлял его, не представляя режим без себя, а себя – без режима.

– Вы не желаете меня, господин рейхсфюрер? – Инга поклялась коменданту, что никому, никогда и ни при каких обстоятельствах не сообщит о своем свидании с Гиммлером. Тем не менее рейхсфюрер был не в восторге от того, что эта девица все же знает, с кем имеет дело.

– Что? – нервно переспросил Гиммлер.

– Вы не хотите быть со мной? – голос у нее был скулящий, как у подброшенного щенка.

– Выпейте вина.

– Нам запрещают пить перед тем, как мы… словом, перед постелью. Офицерам, которые встречаются с нами, тоже. Алкоголь может сказаться на развитии ребенка.

– Вы готовите себя к тому, чтобы иметь от меня ребенка?!

– Госпожа комендант всегда твердит нам, что здесь не бордель, а «лебенсборн», что далеко не одно и то же.

– О, ваш комендант знает в этом толк: в борделях, «лебенсборнах», любовных играх.

Гиммлер наполнил оба бокала и попробовал вино. Оно показалось ему восхитительным. Настоящее бургундское.

– Пейте, юная лебенсборянка, пейте.

– Но ведь нам действительно запрещено…

– Запрещаю, как и разрешаю, здесь я. Сколько бы вы ни выпили, мы сотворим самое могучее потомство, которое только можно себе вообразить. Вам уже приходилось бывать с мужчиной? Только откровенно.

– Кажется, однажды была.

– «Кажется»?

– Однажды.

Рейхсфюрер чуть не поперхнулся вином. Эльза уверяла его, что эта лебенсборянка девственна, как Ева – за месяц до первородного греха.

– То есть что значит «кажется, была»?

– Нет, нет, совсем не так, как вы представляете себе. – Инга наконец-то забросила ноги на постель и, поджав их под себя, попыталась прикрыть рубашкой. – Мы с ним всего лишь… тренировались.

– С кем?

– Ну, с тем унтерштурмфюрером, что прибыл к нам из госпиталя. И который, как потом оказалось, ни на что серьезное уже не способен – такое у него странное ранение.

– Очень странное.

Гиммлер опустошил свой бокал, вновь наполнил его и лишь тогда с любопытством взглянул на Ингу Кольген.

– И каким же образом вы тренировались? Здесь что, тоже бывают учения, как на полигоне?

– Почти, – посетовала Инга. – Нас, нескольких лебенсборянок, отобрали для высших офицеров, поскольку арийность нашей крови доказана, начиная еще с 1750-го года. Моя – даже с более раннего периода, с 1700-го, ибо я происхожу из древнего, хоть и не очень известного аристократического рода, и у меня, в отличие от многих других членов «Союза германских девушек», сохранилась родословная.

– Кольген? – поморщил лоб Гиммлер. – Кольген… Возможно…

– Позвольте напомнить, что мой отец, барон фон Кольген, одним из первых среди аристократов вступил в СС. Задолго до великого герцога Мекленбургского, князя Гогенцоллерн-Зигмарингена[82]82
  До войны многие молодые представители аристократических родов действительно почитали за честь состоять в СС, черные мундиры стали модными, а гитлеровская верхушка использовала аристократов для придания своим государственным структурам и военным организациям определенной респектабельности.


[Закрыть], с семьей которого мы давно дружны, и прочих… О вступлении коих в Черный Орден[83]83
  Одно из названий СС, распространенное в первые годы создания этой организации.


[Закрыть] так много писали.

В голосе баронессы явственно слышалась ревнивая обида, но ее можно было понять.

– Герцог Брауншвейгский, наследный принц Липпе-Бистерфилд… – иронично ухмыльнулся рейхсфюрер. Знала бы баронесса, что он был решительным противником того, чтобы все эти голубокровные имели хоть какое-то отношение к «Черному корпусу». Уж он-то лучше других чувствовал, с каким презрением встретило большинство аристократов приход к власти ефрейтора Гитлера, создание отрядов штурмовиков СА, а затем и охранных отрядов партии – СС. – Извините, баронесса, но мы давно должны были запретить дворянские достоинства, как это сделали в свое время российские коммунисты. С той только разницей, что у нас обязательно появилась бы новая аристократия – арийская по духу и крови.

Инга растерянно промолчала. Комендант уже как-то предупреждала, чтобы она не кичилась своей родословной, ибо у многих это вызывает раздражение. Стоило бы прислушаться.

– Да выпейте же, баронесса, выпейте, – настойчиво посоветовал рейхсфюрер, прерывая затянувшееся молчание. Проследил, как девушка осторожно, словно ступала на битое стекло, спустилась на пол, взяла бокал, и только тогда предложил: – А теперь объясните, наконец, о какой такой тренировке идет речь. Только сначала выпейте.

– Вы правы, рейхсфюрер, это немного напоминало учения на полигоне, как я себе их представляю, – неожиданно хихикнула баронесса. Само прикосновение к бокалу как-то сразу же придало ей дерзости. – При «лебенсборне» осело несколько эсэсманнов, оказавшихся здесь, как я уже говорила, после госпиталей. Формально они числятся у нас охранниками. Но в то же время в их обязанности входит обучать девушек из «особой группы» тому, как следует обольщать мужчин. Не трогая нас при этом.

– Обычно в роли учительниц-обольстительниц выступают женщины. Во всяком случае, так принято на Востоке.

– У нас их нет. Лебенсборянки все, как правило, совершенно неопытны в подобных делах, а воспитательницам запрещено вступать с нами в какие-либо особые отношения.

– Строгие нравы.

Баронесса довольно резво осушила свой бокал, зажевала его двумя конфетами и совершенно спокойно отнеслась к тому, что рейхсфюрер наполнил его вновь.

– У меня создается впечатление, что коменданту очень не хочется, чтобы из лебенсборянок мы превращались в обычных лесбиянок, – уже более откровенно рассмеялась Инга.

Гиммлер озадаченно ощупал свои скулы, словно ему только что съездили по физиономии.

– Унтерштурмфюрер, конечно, старался, как мог. Но у него это плохо получалось. Уж не знаю, как бы он выглядел, если бы все было по-настоящему, но учитель из него никудышный. Как и партнер.

Только сейчас Гиммлер по-настоящему осознал, что зря теряет время. В общем-то да: девушка, луна, бургундское вино… Но находиться-то в эти часы он должен в Берлине. Путч генералов подавлен, однако аресты все еще продолжаются. И далеко не все заговорщики выявлены. Хотя, кто знает, может, это и к лучшему, что в дни, когда арестовывают людей из ближайшего окружения Фромма и Кейтеля, упрятывают за решетку и казнят цвет германского генералитета, он находится здесь, вдали от неправедной инквизиторской суеты. По крайней мере, никто не сможет обвинить его в чрезмерном усердии и неоправданной жестокости, в которых всех, кто подавляет нынче заговор, рано или поздно конечно же обвинят.

Инга выпила вино и, все еще держа бокал в руке, потерлась коленкой о его колено. Затем довольно похотливо раздвинула ноги и неуклюже оседлала его колени.

«Если ее обучали именно так соблазнять офицеров СС, то далеко она в этой науке не продвинулась», – заметил про себя Генрих, что, однако, не помешало ему поставить свой и ее бокалы на стол и обнять девушку за бедра.

Баронесса подалась к нему, обхватила ногами талию, прижалась грудью к его лицу, обвила руками голову… Но и теперь он не почувствовал никакого влечения к ней, все мужское естество его словно бы предано было библейскому проклятию. В минуты наивысшего порыва, когда девушка готова была слиться с ним, когда плоть ее молила о мужской плоти, рейхсфюреру вдруг вспомнилось окошечко. И десять оголенных девушек.

Но происходило это не в «Святилище арийцев», а в концлагере, куда он прибыл с инспекторской проверкой. Там только что установили замаскированную под душевую комнату газовую камеру, которую намеревались испытать в присутствии самого рейхсфюрера. Для этого же случая подобрали десять самых статных арестанток – еще не отощавших на лагерной баланде, не затасканных охранниками, лишь недавно загнанных за колючую проволоку. Газ в камеру впускали из тех же труб, из которых должна была бы литься вода. Однако дозы в тот день оказались значительно меньшими, нежели требовалось по инструкции – дабы продлить время агонии.

Двери были герметическими, и Гиммлер почти не слышал голосов обреченных – так, сплошной, приглушенный стенами гул. Зато какими яростными, какими «откровенными», эротическими были позы агонизирующих девушек, набитых в камере так, что и умирать они вынуждены были, по существу, стоя. Они метались, словно огромные белые рыбины в стае, рвущейся на нерест, во время которого всем им предстояло погибнуть.

Наблюдая за ними, Гиммлер не ощущал ни жалости, ни раскаяния. Но хорошо помнит, что вид агонизирующих женских тел вызвал у него такое неудержимое сексуальное влечение, что он готов был распахнуть дверь камеры и ринуться в самую гущу этого «непорочного убиения».

«Непорочное убиение – как альтернатива непорочному зачатию», – взбрела ему в голову совершенно неприкаянная, сумбурная мысль. В принципе сия баронесса вполне могла оказаться одной из тех пшеничноволосых оголенных натурщиц смерти.

На оконном стекле появился кровавый отблеск, и Гиммлеру стоило большого напряжения фантазии, чтобы понять, что это отблеск костра. Его жгли на подступающей к замку возвышенности. Оттуда же начала долетать раздираемая несколькими пьяными гортанями солдатская песня.

– Новички развлекаются, – с завистливой тоской в голосе объяснила Инга, заметив, что рейхсфюрер опять отвлекся от того самого важного, чему должен был предать себя в эти минуты. – Они только вчера прибыли и еще не прошли надлежащего медосмотра. Вот почему пока что им позволено пить и отлучаться из замка. Горланят они уже по собственной инициативе.

Гиммлер понял, что сейчас девушке очень хотелось быть с ними у костра. «Первый мужчина», о котором баронесса столько мечтала, представлялся ей ясно не в его, Генриха, физическом облике.

– Завтра же отправлю всех этих бездельников на фронт, – проскрипел зубами Гиммлер, вдыхая терпковатый запах женского тела. И вдруг неожиданно для самого себя презрительно оттолкнул вначале легонько грудь, а затем и все тело девушки.

– Отправляйтесь спать, фройлейн. Никакие низменные страсти разволновать меня уже не могут.

– Я предлагала вам посеять жизнь, господин рейхсфюрер. Вы же предпочитаете сеять смерть.

Берлин – Дрезден – Одесса.

1994–1995 гг.