Текст книги "Странники войны"

52

Было уже после полуночи, когда в долине, мимо которой они проходили, Арзамасцев заметил руины какого-то здания. Перебежками приблизившись к ним, беглецы поняли, что это остатки сожженного и разрушенного хутора.

Осматривая их, Беркут наткнулся на прожженную во многих местах куртку и обрадовался этим лохмотьям так, словно приобрел костюм от парижского портного.

– Божественно, – причмокивал он языком. – Дарю, ефрейтор. Можешь считать, что ты спасен. Теперь нестыдно предстать хоть перед полькой, хоть перед парижанкой.

Арзамасцев брезгливо, двумя пальцами принял от лейтенанта полуистлевшее рванье и повертел перед глазами. Никакого энтузиазма эта обновка у него не вызвала.

– Как же это одевать?

– С чувством собственного достоинства, ефрейтор. Как подобает узнику эшелона 0512 – так, кажется, именовали этот экспресс.

– Давай лучше изорвем его да как-нибудь обвяжемся.

– Божественная мысль.

Исполосовав всю уцелевшую ткань, беглецы быстро создали некое подобие набедренных повязок и сразу почувствовали себя более-менее уверенно. Во всяком случае теперь хоть не нужно было стесняться друг перед другом своей срамоты.

– До какой же дикости надо довести человека, чтобы заставить его радоваться такой повязке, – проворчал Кирилл, осматривая себя при свете выглянувшей из-за туч луны.

– Чтобы продолжить участие в этой войне, нам с тобой, ефрейтор, придется пройти весь путь «армейской цивилизации»: от набедренных повязок и лука – до офицерской формы вермахта и «вальтера», – невозмутимо пророчествовал Беркут. – Лично я с этим уже смирился.

В отличие от Арзамасцева Андрей не чувствовал себя ни подавленным, ни растерянным. Он снова на свободе. А вокруг леса и враги. Знакомая партизанская стихия… Их двое, крепких, обученных солдат. Они сумеют пробиться к своим или создать партизанский отряд прямо здесь, в Польше. Страхи, которые одолевали сейчас ефрейтора, Беркута совершенно не тревожили. Иногда казалось, что человек, столько времени проживший где придется и питавшийся чем бог послал, все оставшиеся дни свои вообще не будет нуждаться ни в каком уюте и просто не может жаловаться на свою мирную жизнь, какой бы трудной она ни оказалась.

Никакой обуви обнаружить беглецам не удалось, однако они обмотали избитые, исколотые ноги остатками рваных прогоревших брюк, и ступать сразу стало намного легче. Здесь же, у руин, Беркут наткнулся на небольшой железный прут и, обвязав часть его тряпками вместо рукоятки, вручил ефрейтору.

– Бери, гренадер, пользуйся. Теперь мы вооружены до зубов. Да и ночь божественная.

– Главное – что ночь божественная, – отстучал зубами Кирилл. Ничто, никакие удачи не могли заставить его воспрянуть духом. – Странный ты человек.

Андрей уже знал, что Арзамасцеву двадцать и что на фронт он попал в сорок втором, отчисленный за нарушение дисциплины из военного училища. Представляя его к званию ефрейтора, комроты, капитан Хряков, желчный сторонник «ежовщины», ехидно пообещал, что в этом чине он дослужит хоть до конца войны, хоть до осинового креста. На что Кирилл Арзамасцев ответил ему: «Более благородного звания, чем ефрейтор, не существует. Для меня это звучит почти как “апостол”. И конечно же схлопотал трое суток ареста за пререкание с командиром. Так, на первый случай.

В плен он попал вместе с комсоргом роты, неким Ильяшевым. Как оказалось, во время атаки их обоих контузило взрывом дальнобойного снаряда, а комсорга еще и ранило в бедро. Обнаружив у него партбилет и узнав на допросе, что он комсорг роты, – Ильяшев не счел нужным умолчать об этом, – немцы расстреляли его перед строем вместе с каким-то майором-танкистом и двумя красноармейцами-евреями.

Но в ночь перед казнью комсорг успел повиниться перед Кириллом, сообщив, что позавчера вечером он лично подписал состряпанный кем-то из приближенных командира роты донос, в котором ефрейтор Кирилл Арзамасцев называется «агентом немецкой разведки» и «законспирированным членом белогвардейского подполья». В доказательство приводился неотразимый факт. Во время боя он, Арзамасцев, выкрикнув: «Ну, какой же идиот мог склепать эту хреновую пукалку?!», отбросил свой автомат ППШ, который вечно заедало, и вторые сутки воевал трофейным немецким «шмайсером».

– Но ведь его действительно заедало! – возмутился ефрейтор. – Ты же знал об этом.

– Потому и заставили подписать, что знал.

– Но знал-то ты об автомате, а не о том, что я «агент немецкой разведки»! Как же ты, сволочь, мог?..

– А как все остальные могли – об этом не спрашиваешь? И не только в роте – по всей стране. Тебе, Арзамасцев, в каком-то смысле еще и повезло, – успокоил его в своем предсмертном напутствии комсорг. – Если бы не это пленение, дня через два тебя бы уже, наверное, расстреляли как «врага народа и наемника мирового империализма». В лучшем случае, отправили бы в лагерь или в штрафную роту.

– Но зачем же ты, гнилая твоя душа, подписал эту маразматину?! – не унимался ефрейтор. – Автомат мне действительно попался хреновый. Неделю добивался, чтобы его заменили. Только причем здесь немецкая разведка и белогвардейское подполье?

– Попробуй не подпиши, – философски парировал Ильяшев. – Будто не понимаешь, что в той бумаге вполне хватило бы места, чтобы дописать имя твоего сообщника, комсорга роты – перерожденца, убежденного троцкиста или еще кого-то там, старшего сержанта Ильяшева.

– Так что же, мне теперь и к своим пробиваться не стоит? Ну, если, к примеру, удастся бежать из плена. Ильяшев томительно помолчал, вздохнул.

– Да, конечно, со мной дело ясное: меня кокнут. А тебе еще нужно думать, как жить. Я тебе не советчик. И если что – на меня не ссылайся.

– Так ведь тебя-то уже…

– Все равно. Так будет лучше. И помни: родственникам предателя, «агента мирового империализма» не легче, чем самому «агенту». Так вот, я тебе не советчик. Но получится, что к «агенту немецкой разведки» и «члену белогвардейского подполья» прибавится еще и плен. Кто ж тебя такого помилует? Не знаешь разве, в какой стране, при какой политике живем?

– Так и сказал? – удивился Беркут.

– Почти дословно, лейтенант. Сам был поражен.

– Странно, что у вас в роте еще и находили время для доносов. Мне-то казалось, что на передовой это не принято.

– Мне тоже казалось, что на передовой «врагов народа» быть не должно. Но… Потому и с побегом не торопился.

– А умирал он хорошо, – неожиданно вернулся к истории с комсоргом Арзамасцев уже тогда, когда, «обмундировавшись и вооружившись», они присели на развалинах передохнуть. – «Смерть фашизму! Выше голову, друзья! Да здравствует товарищ Сталин!» Полный набор выпалил, как и полагается. И совесть за всех расстрелянных по письмам таких, как он, совершенно не мучила его.

– Не озлобляйся, ефрейтор, не озлобляйся. Наверное, мы действительно накуролесили и с «ежовщиной», и с доносами. Но враг – вот он, намного лютее и коварнее, чем все капитаны Хряковы. Кстати, с автоматом что… было-таки?

– Было, конечно. То нажимаешь на крючок – не стреляет, а то нечаянно прикладом стукнешь об пенек – как зайдется очередью… Пока весь диск не выпалит – не остановится. Во всяком случае мне попался именно такой. Да и диски эти… Постоянно заклинивает… Шмайсер тоже не чудо техники, чуть песочек попал или землица… Но все же отстрелялся я им в том бою – что надо. Шестерых уложил – это точно. Да только про это Хряков, архангел ежовский, в письме своем ни гу-гу. Слушай, лейтенант, а ты на меня отсюда, из плена, донос не напишешь? Ну, например, что я аргентинский шпион, перевербованный немцами для ведения троцкистской пропаганды?

– Хватит болтать, ефрейтор, – незло остудил его Беркут. – Поднимайся, скоро рассвет. Пока не взошло солнце, нужно где-то укрыться, а то еще чего доброго примут за воинов племени балубу.

Восход настиг их в маленьком перелеске, подступавшем к селу, крайние дома которого виднелись сразу же за небольшим полем. Рассудок подсказывал Андрею, что самое разумное в их положении – это забиться куда-нибудь подальше в лес, в глухую чащобу и пересидеть там до темноты. Но голод, усталость и утренняя лесная сырость заставили их подкрасться к поросшему бурьяном полю, лечь на холодную землю и поползти к деревне.

Заброшенные в крутой водоворот, в самую бездну войны, голые, беззащитные, как перед страшным судом, они все еще тянулись поближе к людям, хотя самая страшная для них, смертельная опасность исходила сейчас именно от людей.

53

После обеда, когда одни пациенты «Горной долины» собирались блаженственно подремать, другие – искупаться в озере или позагорать на его каменистых берегах, в санатории появился офицер гестапо в сопровождении троих солдат СС. Гауптштурмфюрер слишком долго беседовал о чем-то с фрау Биленберг в ее кабинете, заставив Власова нервно дожидаться своей очереди в небольшой тесноватой приемной, затем приказал вызвать одного из отдыхавших здесь офицеров и, арестовав прямо на глазах у Хейди, увез его в сторону городка.

– Они прошлись по всему списку наших пациентов, – мелко вздрагивая, объяснила потом Хейди, разыскав скрывшегося в своем «люксе» Власова. – Это все еще продолжаются аресты, связанные с покушением на фюрера. Безумцы, они покушались на саму Германию и теперь жестоко расплачиваются за это.

– На самого фюрера – так все же будет точнее. А как за это расплачиваются, я знаю по сталинским чисткам.

Хейди проглотила какую-то таблетку, запила ее минеральной водой из небольшого кувшинчика и уткнулась Андрею Власову в грудь. Всегда такая решительная, она казалась сейчас генералу маленькой и совершенно беззащитной. Впрочем, как и он сам.

– Этот арестованный, он что, действительно участвовал в заговоре?

– Утверждают, что был связан с военным губернатором Франции генералом Штюльпнагелем. Одним из самых яростных… – Хейди предложила ему таблетку, но Власов ограничился несколькими глотками минералки прямо из горлышка.

– Мною этот гестаповец тоже интересовался?

– Естественно.

Генерал обнял Хейди за плечи и усадил в кресло, а сам уселся напротив. Почти с минуту они молча смотрели друг на друга.

– Нет, мы не должны сдаваться, генерал, – вдруг решительно тряхнула она волосами. – Лучший способ выжить – это стать недосягаемым. Волна смуты схлынет, и они опять вернутся к мысли, что с русским фронтом могут совладать только русские.

«Она повторяет слова Штрик-Штрикфельдта», – безошибочно определил генерал. Но от этого они не перестали казаться мудрыми.

– То есть еще до прихода в санаторий гауптштурмфюрер СС знал о том, что я нахожусь здесь? Но получил приказ не привлекать внимания? – наконец облек Власов мучивший его вопрос в наиболее приемлемую форму.

– Он сказал, что сейчас русским иногда приходится доверять больше, чем некоторым германцам, которые как предатели заслуживают куда более сурового обхождения.

– Возможно, гауптштурмфюрер и прав, – угрюмо признал генерал, вспомнив, что самого его уже давно воспринимают как предателя, причем по обе стороны Восточного фронта. На Западном, кстати, тоже. – Все зависит от того, кого именно из немцев он имеет в виду. Как и то – кого из русских.

– Теперь это действительно очень важно: кого именно, – отрешенно согласилась Хейди. Но затем вдруг всполошилась и пристально посмотрела на русского генерала. Хотела бы она знать, кого из немцев имеет в виду он. Для нее это было крайне важно.

– Может быть, мне лучше оставить вашу «Горную долину», чтобы не привлекать внимания гестапо?

– Не пытайтесь вести себя так, словно пребываете в подполье или просто стараетесь не попадаться на глаза властям, – слишком рассудительно для женщины, вроде бы далекой от политики, посоветовала хозяйка «богемы» эсэсовского воинства. – Наоборот, все должно выглядеть как можно естественнее. Вы прибыли сюда, чтобы сблизиться с генералитетом СС, войти в его аристократические круги. Иначе с чего вдруг вам захотелось побывать в санатории для избранных? Любое пристанище короля должно становиться королевским пристанищем.

Немного поразмыслив, Власов вынужден был признать, что женщина права. Прекрасно сказано. Любое пристанище короля действительно следует превращать в королевское. Жаль, что до сих пор ему этого не удавалось. Но, возможно, теперь, когда рядом будет решительная властная хозяйка эсэсовского Эдема…

Восхищаясь философской поучительностью совета Хейди, командарм как-то совершенно упустил из виду, что она ведь элементарно поучает его. Мало того, она уже считает себя вправе поучать. Интересно, с какой стати? Неужели только потому, что дружна с его ангелом-хранителем, носящим самую неудобоваримую фамилию в Германии – Штрик-Штрикфельдт?

– Думаю, они больше не заявятся сюда.

– Кто? – не понял Власов. Слишком уж занят был своими размышлениями.

– Ну те, из гестапо.

– Почему вы так считаете?

– Не могут же их аресты продолжаться вечно. И так уже арестованы сотни, если не тысячи офицеров.

– Мне бы не хотелось вмешиваться в ваши сугубо германские дела, в которых все еще довольно плоховато смыслю.

Хейди подошла к окну и провела пальцем по запотевшему стеклу. Вряд ли она собиралась проверять таким образом его чистоту: что-что, а чистота в санатории поддерживалась идеальная, даже по германским представлениям. В этом жесте ее было что-то по-детски капризное.

– У меня в Берлине брат, – с трудом проглотила она накатившийся комок волнения. – Вы… разве не знали об этом?

– Нет, – соврал генерал. Хотя слышал о нем от Штрик-Штрикфельдта. – Подозреваете, что его тоже могут ждать неприятности?

– Уверена, что нет, – поспешно ответила Хейди и повернулась лицом к Власову. – Это совершенно исключается. По множеству причин. И прежде всего потому, что я никогда не простила бы ему участия в заговоре. Никогда.

– Понимаю, истинная приверженка фюрера. – Власов машинально взглянул на дверь, приблизился к женщине, однако обнять ее почему-то так и не решился.

– Нам ничто не должно мешать сейчас. Ничто не должно отвлекать от главной цели.

– «Нам»?

– Да, мне и вам. Почему вы переспросили, Андрэ? Считаете, что не имею права говорить о нас двоих? Только каждый сам по себе?

– Ну почему же…

– Вы слишком неуверенно возразили, генерал. Странное дело: из всего того, что я слышала о вас от Штрик-Штрикфельдта, передо мной вырисовывалась личность очень решительного талантливого полководца, успевшего, несмотря на свой относительно молодой возраст, принять участие в трех войнах.

– Двух, – суховато и некстати уточнил Власов.

– А Китай? Чан Кайши?

– Там я был всего лишь советником. Этот ваш капитан вечно стремится слепить из моих мощей образ великого воина.

– В оценках он как раз оставался довольно сдержанным. Я бы даже сказала, слишком. Очевидно, проявляется естественная ревность: он-то всего лишь капитан. А ведь тоже начинал с Первой мировой. Так что выводы я делала сама. Не знаю, как вы к этому отнесетесь, генерал, но в последние дни я много думаю о нас с вами, и мне кажется, что мы необходимы друг другу. Разве вы не чувствуете, что сейчас вам как раз нужна именно такая женщина – независимая, решительная, обладающая, уже хотя бы в силу своей должности, множеством знакомств и всевозможными связями? В том числе и благодаря своему берлинскому брату?

– Вы довольно точно охарактеризовали себя, – кивнул генерал.

В знак благодарности Хейди поцеловала его в щеку.

– Никогда не пытаюсь изображать скромность там, где нужен напор, – сказала она, уже берясь за дверную ручку. – Вы человек такого же типа. По крайней мере, мне бы хотелось, чтобы такого же. Мы многого должны достигнуть, Андрэ, – улыбнулась Хейди суровой, незнакомой Власову улыбкой. – Нам нельзя ни предавать друг друга, ни просто расставаться.

54

Тайная бериевская «лежка» находилась в одном из безлюдных мрачноватых переулков неподалеку от Старого Арбата. Сталин прибыл туда на довольно потрепанном «взятом напрокат» в НКВД автомобильчике, на котором постеснялся бы появляться у подъезда знакомых директор самого захудалого из московских гастрономов. Но резон был: не привлекает внимания.

Берия умышленно выбрал вечер, когда слегка моросил дождик, что позволило Сталину выйти из машины в плаще, скрывая большую часть лица под серым капюшоном. Предосторожность, правда, могла бы показаться совершенно излишней: старинный двор, под аркой которого остановилась легковушка «отца народов», к тому времени напоминал двор «города мертвых».

– Он здесь, в комнате, – доложил Берия, встретив Сталина в прихожей и помогая ему снять плащ. – Все меры безопасности приняты. Мало ли что ему вздумается.

– О личной безопасности во время беседы с жандармом я позабочусь сам. Есть некоторый опыт. Ты позаботься о том, чтобы поблизости не было лишних глаз и ушей.

– Уже позаботился. Да, еще одно: я специально приказал облачить его в жандармский мундир, занятый нами в театральной костюмерной. Легче будет вспомнить этого типа.

– Не забудьте вернуть его артистам.

Реакция Сталина всегда была непредсказуемой – Берия успел привыкнуть к этому. Если только можно привыкнуть к непредсказуемости тирана, способного одним росчерком пера, жестом, даже молчанием повергнуть в ужас полдержавы.

Тем временем Сталин прошел через длинную комнату, обставленную так, как обычно обставлялись в те времена квартиры старых, «буржуазных» интеллигентов; уселся за приземистый, из черного дерева стол и только тогда взглянул на стоявшего в двух шагах от стола высокого, сутулого, но все еще достаточно широкоплечего жандарма. Бывший подпоручик выглядел довольно молодцевато. Мундир был почти идеально подогнан под его увядающую, но по-прежнему внушительную фигуру. На лице едва вырисовывалась странная улыбка, на которой былое жандармское высокомерие каким-то неестественным образом уживалось с угодничеством лагерной шестерки.

– Позволите сесть, господин-товарищ Джугашвили? – кротко испросил жандарм, мельком взглянув на застывшего у двери Берию.

– Садись, Крот.

– Крот, верно изволили выразиться. Жандармскую кличку признали. Поди ж ты… – вновь, теперь уже победно посмотрел бывший жандармский подпоручик на скромно стоявшего у двери шефа чекистов. – Вы у нас по жандармским донесениям проходили, помнится, под кличкой… – он выдержал паузу и скосил глаза на комиссара внутренних дел. Но поскольку Сталин промедлил с реакцией, все же решился: —…под кличкой Рябой.

– Займись охраной, Лаврентий, – осипшим голосом прошипел Коба. – Мы должны быть одни.

– Понял, товарищ Сталин, – медленно, переваливаясь с боку на бок, Берия направился к двери.

– Ничего ты пока что не понял, – негромко и незло проворчал вслед ему «отец народов».

Оставшись тет-а-тет, вождь и жандармский подпоручик какое-то время молча смотрели друг на друга. Чем дольше длилось это молчаливое созерцание, тем увереннее чувствовал себя жандарм и тем растеряннее представал перед ним повелитель революционного пролетариата и трудового крестьянства.

– В то время я еще был совершенно молодым подпоручиком. Только что произведенным за рвение по службе. Так что…

– Я знаю, кем и каким ты был, – пренебрежительно прервал его Коба. – Что ты хотел сказать мне, подпоручик?

– Мы встречались в Вологде. Думаю, вас не оскорбило, что я упомянул ту кличку – Рябой – под которой вы проходили по ведомству Охранного отделения Департамента царской полиции, где получали ежемесячное денежное вознаграждение?

– Нэ аскарбыла.

– Похвально, весьма похвально.

Закуривая трубку, Сталин скосил глаза на дверь. Ему не хотелось, чтобы то, о чем говорил бывший жандарм, слышал еще кто-либо, пусть даже преданный ему Лаврентий Павлович.

– Ты пришел шантажировать меня?

– Кто решится? Самого вождя. Да и как можно шантажировать с петлей на шее?

– Можно и с петлей, – резко возразил Сталин, зло обсасывая мундштук трубки. – Некоторые умудряются.

– Я же всего лишь молю о спасении.

– Всего лишь!

– Господин Джугашвили, я понимаю всю историческую нелепость нашей встречи. Исходя из вашей революционной теории, жандармский подпоручик Рогачев давным-давно должен был сгинуть. Но этого не произошло, вот он я. Это чудо, что мне удалось пробиться к вам.

– Неужели всерьез веришь, что решусь спасти человека, помнящего мою агентурную кличку? – вполголоса спросил Сталин, и Кроту показалось, что вождь все же опасается подслушивания или тайной записи разговора.

«Неужели даже “обер-жандарму” своему не доверяет? – удивился он. – Плохи тогда его дела. Впрочем, во времена царя обер-жандармы тоже не из ангелов происходили».

– Честно говоря, почти не верю. Но это мой последний шанс. Не простил бы себе, если бы не использовал его.

– Я действительно был уверен, что ты давно сгинул. Как сотни других жандармов.

– Мне было проще, вы – всегда на виду.

– На должность свою проник просто так, ради выживания? Или же получил задание?

– Сначала, как водится, по заданию. Затем только выживал. Но выживал не только я. Случилось то, о чем я предупреждал всех тех «якобы большевиков», которые на самом деле являлись агентами охранки: разрушение устоявшегося в России строя и захват власти голытьбой приведет страну к погибели. На голой демагогии можно год продержаться, ну, от силы, три. Через десятилетия на демагогии в светлое будущее не прорвешься. Это исключено. А как они умело замарывали мозги своими демагогическими рассуждениями, вы это прекрасно знаете еще по тем временам, когда «опекали» социал-демократа Курнатовского[29]29
  Согласно сохранившимся документам охранки, завербованный летом 1899 г. жандармами агент Coco Джугашвили (Сталин) был заслан затем в группу революционеров-подпольщиков, возглавляемую соратником Ленина неким Курнатовским. Как и следовало ожидать, очень скоро вся группа, кроме самого Coco Джугашвили, оказалась за решеткой.


[Закрыть].

– Мне неизвестно это имя, – мрачно заявил Сталин.

– Изволили забыть?

– Нэизвестна, – лениво грохнул ладонью по столу.

– Не настаиваю.

– Ты нэ можэшь настаивать.

– Удивительная все-таки это штука – жизнь. Кто бы мог предположить тогда, что наш платный агент станет главой государства, генсеком, маршалом, Верховным Главнокомандующим и все такое прочее? Никогда не опасались, что связанные с вами документы могут быть обнародованы?

– Нэ апасался. Фальшивкам у нас нэ вэрят.

«Почему он все еще терпит меня здесь? – мучительно поднял глаза на тирана бывший жандарм. – Почему не пристрелит? Здесь же».

– А мне кажется, вы попросту полагались на порядочность Охранного отделения Департамента царской полиции, святейшим правилом которого было – не выдавать своих агентов ни при каких обстоятельствах, даже когда кто-либо из них выходил из-под контроля.

– У вас нэ была такого правила, – презрительно поморщился Сталин. – Вы прэдавали своих. Подло прэдавали.

Бывший подпоручик лишь простонал в ответ и бессильно развел руками. Он прекрасно понимал, что спорить по этому поводу нет никакого смысла.

Уловив его бессилие, Сталин поднялся и решительно прошелся по комнате. Рогачев, по-старчески сутулясь, следил за ним, почти не поднимая головы.

– А ведь тогда, в Вологде, я покрывал все ваши грешки, – отважился он, когда вождь остановился у окна и стало ясно, что на этом странное свидание бывшего жандармского офицера и некогда выдававшего себя за революционера агента охранки, свидание арестованного энкавэдистами и уже обреченного на гибель мелкого служащего и «отца народов» завершается. – Верил в вас. В донесениях характеризовал в таких тонах, каких вы, собственно, не заслуживали. Видит бог, не ошибался – знал: далеко пойдете.

– Последний вопрос к тебе, Крот. Кого еще ты знаешь из тех, бывших жандармов, вместе с которыми устраивал слежку за мной?

– Слежку? – грустно улыбнулся Рогачев. – Какую-такую слежку? За платным агентом? Малиновский[30]30
  Как известно, фрагмент челюсти, который хранится ныне в одном из сейфов Министерства государственной безопасности России, является основным аргументом в пользу того, что сожженные останки, обнаруженные во дворе рейхсканцелярии в мае 1945 г., действительно являлись останками Адольфа Гитлера. Только благодаря этому фрагменту удалось идентифицировать останки, отвергнув тем самым версию о том, будто бы обнаруженное тело принадлежало двойнику.


[Закрыть] мог бы оправдываться точно таким же образом. Впрочем, в жандармском управлении многое могли бы порассказать и о самом Ульянове-Ленине, агенте германской тайной полиции или разведки, называйте ее, как хотите.

– Так кто еще? – сухо повторил свой вопрос Коба, уходя от разговора о «гении революции».

– Об этом меня уже спрашивали. С мордобоем. Здесь, в России, очевидно, уже нет никого.

– Нэ вэрю.

– Но когда я служил в деникинской, а затем врангелевской контрразведке – под другим именем, ясное дело, – мне было известно, что многие документы из архива Охранного отделения переправлены, по одним сведениям, в Париж, по другим – за океан. Сможете дотянуться до них с факелом – попробуйте. А то ведь как дамоклов меч. Когда на голове корона, терять ее, голову то бишь, во сто крат мучительнее. Да и мысль гложет: «Не разоблачили бы после смерти. Ведь уже в истории». Это нам, белогвардейцам-страдальцам, днем раньше – днем позже. И вся наша «история» – в молитве какой-нибудь нищенки, расщедрившейся на свечной недогарок.

– Ти будэшь расстрэлян, – объявил приговор Кровавый Коба, презрительно искривив губы. – Завтра же ты будэшь расстрелян. Нэт, еще сэгодня ночью.

– Лучше бы уж на рассвете, как водится, – медленно, грузно поднимался со своего стула бывший подпоручик. – Впрочем, русских традиций Ленин, вы, Берия, прочие инородцы никогда и не чтили. Вот в чем беда нашего многострадального народа, вождями которого вы себя объявили. Меня, конечно, в расход – тут все ясно. Но прежде, чем кто-либо войдет, мой, и тоже последний, вопрос. Если только позволите.

– Последний, – великодушно кивнул Сталин.

– Клянусь, что ответ ваш я унесу в могилу. Даже Берия о нем не узнает.

– Что ты тянешь, жандарм паршивый?

– Оскорбляете, товарищ Сталин. Ну, да Бог вам судья. А вопрос – вот он. – Еще на шаг ближе подступил к Сталину бывший жандарм. – Глядя на то, сколь кроваво вы проводите чистку, как истребляете цвет уже своего, советского офицерства, сколько концлагерей понастроили по всей Руси святой, я часто думаю: «Так, может, это агент Рябой и в вожди революции пробрался по заданию Охранного отделения Департамента царской полиции? Только прошло это мимо меня». Не шучу, в самом деле иногда находит на меня такая мысль-блажь. Ведь если все это не по заданию, то с чего вдруг такая смертная жестокость? А если по заданию, то чьему? Кто в жандармском управлении мог решиться на столь кровавую гнусность? Ведь как бы революционеры ни проклинали жандармское управление его величества, законы там чтили. Иначе большинство из большевиков, в том числе и Ульянова, перестреляли бы без суда и следствия. Об истреблении народа русского – тоже никто не помышлял. Это уже потом белогвардейцы-цареотступники зверствовали, на ваш красный террор крестясь. Так как же воспринимать прикажете, господин-товарищ Джугашвили?

– Нэ по заданию, – с вызовом ответил Сталин.

Подпоручик вопросительно уставился на «отца народов», ожидая, что тот молвит еще что-либо. Всматривался в его лицо: искренен ли? Впрочем, что можно было вычитать на лице, сокрытом под маской маниакального величия революционного вождя, его азиатского коварства и приобретенной еще в семинарии иезуитской невозмутимости?

– По собственной судьбе-воле, значит, – вздохнул Рогачев. – Ну, слава богу… – перекрестился он, оборотясь лицом к углу, давно забывшему, что такое икона. – Тогда это ваш грех. Жандармское управление, в коем я имел честь верно служить царю и отечеству много лет, никакого отношения к этому кровавому террору не имеет. Для меня важно было знать сие. На этом простите и прощайте… Рябой.