Текст книги "Правовая психопатология"

Психопатология заблуждений – самый важный раздел из расстройств мышления. На этой почве возникает большинство конфликтов между больными людьми и обществом. И хотя пребывать в заблуждении – естественное состояние человека, тем не менее, есть границы, за которыми индивидуальное своеобразие суждений, присущее личности, сменяется болезненным способом установления ассоциаций при котором человек решительно отказывается от любой попытки искать основания того, что кажется ему очевидным.

Крайние формы некритичности мышления с узкой ориентацией на доминирующую идею ведут к своеобразной деформации ассоциативного процесса. Все, что относится к сверхценной идее, начинает ассоциироваться с преимущественным использованием образного мышления, когда сознание поворачивает любые события, имеющие к ней (идее) отношение, только подтверждающей стороной. Вокруг нее возникает своеобразная ассоциативная ниша, внутри которой действуют примитивные (архаичные) способы мышления со свойственными им качествами: отрицанием возможности случайных совпадений (жесткий детерминизм); тенденцией оперировать цельными образами, возникающими сразу по отдельной черте (магичность); склонностью подменять практический анализ верой (мифологичность); чрезвычайной устойчивостью предрассудков (ригидность). В остальном образованный и хорошо воспитанный человек сохраняет логичность поступков, широту ума, его гибкость и критичность, что создает у окружающих, не соприкасающихся с его сверхценной идеей, иллюзию полной психической адекватности. И лишь близкие люди или врачи в состоянии оценить всю глубину этого частичного поражения мышления.

Типичным примером сверхценных идей служит ревность, когда речь идет не об элементарной подозрительности, а об изменениях способа понимания своей роли в супружеских отношениях. Будучи с любой другой стороны вполне адаптированным человеком, ревнивец очень своеобразно переживает свою проблему. Обычно партнер, на которого направлены подозрения, пытается объяснить окружающим, как глубоко регрессировало мышление его супруга, как воображение у последнего явно оттесняет реальность, что достаточно малейшего повода, чтобы запустить весь стереотип ревнивого поведения, что сгладить конфликт можно только методом отвлечения внимания, что человек активно ищет повода попереживать на этой почве, не пытаясь сопоставить реальные факты, а напротив, отгораживаясь от них, испытывая после эксцесса какое-то странное удовлетворение. Однако встретить сочувствие и понимание почти никогда не удается, настолько описанный портрет не соответствует оригиналу, который окружающие видят перед собой на работе, в дружеском общении и т. п.

Впрочем, справедливости ради заметим, что и сами объекты ревности склонны относиться к психическим особенностям своего супруга как к чему-то временному, случайному. Негласное психиатрическое правило свидетельствует, что жены ревнивцев никогда не слушают здравых советов. И в чем-то они правы, так как ревность в ее сверхценном варианте действительно не затрагивает фундамента души. Она – сугубо конкретное переживание, которое при исчезновении объекта ревности из поля зрения перестает доминировать в воспоминаниях и довольно быстро забывается.

Чем примитивнее структура личности и менее развит интеллект, тем больше риск распространения сверхценной идеи на характер в целом: она становится стержнем переживаний и способна определять стиль поведения. Такая генерализация идеи влечет за собой достаточно заметные нарушения средовой адаптации в широком диапазоне.

По терминологии старых авторов, лица, готовые перестроить всю свою жизнь в стремлении к борьбе за справедливость, как они ее понимают, заваливающие инстанции многочисленными жалобами на незначительные упущения, собирающиеся до конца сражаться за исход множества мелких дел, к которым они стараются быть причастными, именуются «сутягами» или «кверулянтами».

Лица, фанатично стремящиеся найти решение проблем науки, техники, искусства или политики (порою самым примитивным образом), имеющие недостаточное образование и не способные с помощью природного интеллекта продвинуться дальше азбучных истин, вынуждают своей активностью говорить о сверхценных идеях изобретательства или реформаторства.

В некоторых случаях неудержимое стремление человека доказать наличие у него болезни, на самом деле не имеющей места, превращает его в пациента многочисленных больниц и посетителя множества лабораторий, а то и вовсе делает инвалидом, когда эта ипохондрическая идея начинает соответствовать термину «сверхценная».

Перечисленные случаи располагаются на границе психологии и психопатологии в зависимости от степени реальной дезадаптации и критичности ума, однако в любом случае они не дают повода и не являются достаточным основанием для социальных ограничений и применения мощных лекарственных средств психиатрической терапии, не говоря уже о шоковых методах лечения, которые показаны при душевных заболеваниях.

Бредовые идеи представляют собой не крайние варианты обычного ассоциативного процесса, а качественно новые способы существования мысли, при которых энергичное психиатрическое вмешательство не только уместно, но и совершенно необходимо. Однако распознать бред, отличить его от заблуждений другого рода, когда слова и мысли внешне почти не отличаются, – задача не из легких, особенно в случаях, требующих решения вопроса о недобровольном оказании психиатрической помощи.

В своем типичном варианте бред – это наитие, откровение, догадка, возникающие вне связи с предшествующим опытом личности и реальной социальной ситуацией. Лежащие в его основе ассоциации возникают в мозгу в результате биохимических изменений, соединяющих представления (как сферы, зоны или очаги нервного возбуждения) таким способом, который зависит от появления химически активных веществ в ненадлежащем месте.

Человек более или менее неожиданно для себя обнаруживает, что является объектом слежки, сговора о нанесении ему ущерба, повышенного внимания в связи с высоким происхождением, гипнотического воздействия и т. д. Чаще всего такому «прояснению» в мыслях предшествует период предбредового настроения, когда больной начинает ощущать очень своеобразное чувство потери нейтральности социального фона, с одной стороны, и своеобразной открытости своего внутреннего мира для окружающих – с другой. События, обычно скользящие мимо внимания, наполняются скрытым, причем угрожающим смыслом. Личность реагирует поначалу вполне естественно, т. е. пытается найти тревоге сколько-нибудь рациональное обоснование. Какое-то время здоровое и болезненное начала находятся в равновесии. Это может создать у неискушенного человека иллюзию, что бредовое заблуждение – просто реакция на тревогу. На самом деле, вникнув в обстоятельства и оценив ход мысли, нетрудно заметить, что к своему бредовому убеждению человек не приходит путем логических операций, а просто период сомнений внезапно заканчивается неким «откровением», после которого для больного все становится «на свои места». Происходит, говоря языком психиатрической терминологии, «кристаллизация бреда».

Переход ощущения недоброжелательного внимания в бред можно проиллюстрировать незамысловатым случаем из практики.

Лето. Жара. Народу на улице немного. Навстречу психиатру (в данном случае – обычному прохожему) движется мужчина средних лет, одетый не по сезону в темный теплый костюм, выдающий в нем приезжего из более холодных краев. Встретив внимательный и доброжелательно-уверенный взгляд врача, мужчина устремляется к нему с выражением беспокойства на лице.

– Можно вас на минуту?

– Пожалуйста.

– Посмотрите мне на спину, там ничего такого нет?

– А в чем дело?

– Все оглядываются, смеются за спиной, поначалу думал, наверно, что-то на пиджаке, а теперь замечаю, вроде сговариваются между собой.

– Давно приехали с Севера?

– Вчера, но неделю не мог выехать, билетов не было.

– Пили?

– Естественно.

– Давно не спите?

– Третью ночь, хоть глаз выколи.

– Пойдемте, я вас провожу туда, где вас хорошенько осмотрят и все объяснят толково (станция «скорой помощи» была в двух кварталах).

Иногда бредовые переживания определяют весь стиль поведения и, можно сказать, лежат на поверхности. Они (особенно в сопровождении страха) бывают заметны при простом умении вслушиваться в слова человека и вдумываться в его намерения. Таков бред преследования, когда больному кажется, будто все сговорились и готовятся расправиться с ним, о чем «свидетельствуют», например, сигналы автомобильных клаксонов, телефонные звонки, доносящиеся из соседней квартиры, и т. п. Бред физического воздействия нередко может служить живой иллюстрацией специфики болезненного умозаключения, которое, как известно, не требует ни подтверждения, ни обоснования.

Например, старушка приходит жаловаться на своих соседей по коммунальной квартире, которые хотят ее извести, чему она находит множество доказательств, в частности замечает, что вкус ее чая изменился, стал жгучим. У загруженного делами следователя может не хватить терпения выслушать заявительницу до конца, и его фантазия добавит недостающие детали, как если бы он сам был на месте злоумышленников. Он совершит много профессионально ошибочных действий, пока не догадается задать элементарный вопрос: что будет, если заменить воду в чайнике? И может получить обескураживающий ответ: толку в этом нет, так как вода из крана течет уже «отравленная».

Такие варианты бредового мышления, вплетающие действительность в болезненные ассоциации, получили название параноидных.

В ином варианте бред существует как бы параллельно действительности, когда воображением создается автономно существующий внутренний мир, не меняющий реального поведения столь откровенно. Больной считает себя историческим лицом, носителем потусторонней воли, мессией, но болезненные ассоциации, возникнувшие в воображении, туда же и возвращаются, не сцепляясь с повседневными впечатлениями. Разве что иногда, при обострении состояния или профессионально грамотно построенной беседе проблески болезненных переживаний ясно обозначают истинный характер целеполагающих ассоциаций.

Для иллюстрации сказанного возьмем пример из области искусства, где художественный образ точно соответствует клинической картине. Речь идет о фильме «Цареубийца», главный герой которого, пациент психиатрической больницы, считает себя Я. Юровским, исполнителем расстрела семьи Романовых. Диалог врача с пациентом выглядит примерно так.

– Как самочувствие?

– Спасибо, все нормально.

– Как прикажете к вам обращаться?

– Ну что вы, доктор, на самом деле. У меня уже давным-давно никаких неправильных мыслей нет. Вы лучше обратите внимание на нового врача (тот решил для провокации назвать себя Николаем II). Вот у него, мне кажется, не все в порядке с психикой.

– И никто к вам не является больше?

– Никто.

– Может быть, хотите в другую больницу, где режим помягче, да и выписаться больше перспектив?

– Нет, спасибо, я здесь привык за двадцать лет. Все нормально.

– Ну, идите.

– Только имейте в виду, доктор, девочку мы не трогали.

(Согласно бредовой версии около расположения конвойной части, охранявшей царскую семью, потерялась тринадцатилетняя девочка, ходившая мимо в церковь. Факт исторически не подтвержден.)

Такой вариант бреда, инкапсулированного в воображении, получил название парафренного. Нередко больные с этой патологией бывают вполне адаптированы в условиях психиатрической больницы, дома инвалидов и даже в своеобразной атмосфере отношений мест лишения свободы – везде, где для собственной инициативы почти нет пространства, а круг повседневных обязанностей прост и не допускает отклонений.

У неподготовленных людей может возникнуть иллюзия выздоровления пациента, однако стоит его выписать, как, очутившись без внешнего контроля в равнодушной социальной среде, он тотчас дезадаптируется и вскоре окажется в обществе социально запущенных элементов, ведущих примитивный образ жизни, а то и вовсе станет жертвой уличной стихии.

Описанные варианты бредовых изменений мышления, когда личность существует в двух ипостасях, обычно не вызывают проблем и затруднений с юридической точки зрения. Ясно, что человек с «расколотым» Я не может рассматриваться как субъект проявления свободной воли, даже если его рациональное начало позволяет более или менее целесообразно ориентироваться в обстановке.

Третий вариант переживаний, получивший название паранояльного бреда, в корне отличается от первых двух, а потому появление этого термина в медицинских документах, используемых судом в качестве доказательств и аргументов по делу, должно насторожить юриста. Здесь он не может однозначно положиться на врачебное заключение и обязан составить собственное мнение по существу вопроса.

В данном случае речь идет не о иной роли в окружающем мире, а об одностороннем заострении мотивообразования, резком сужении критичности мышления, когда сами по себе отдельные мыслительные операции не нарушены, но окончательные выводы оказываются неадекватными как обстановке жизни, так и собственным интересам человека. Образно говоря, патология смещается в личностные структуры, не раскалывая, а переориентируя Я. При этом, как указывают А. А. Портнов и Д. Д. Федотов, авторы популярного отечественного учебника по психиатрии, больной не фигурирует в своих переживаниях в качестве страдающей стороны, он убежден в собственном превосходстве, энергичен и настойчив в реализации своих идей. Его отличает крайняя застойность (ригидность) мышления, зацикленного на довольно узком круге идей. Это напоминает сверхценное мотивообразование, но с одной дополнительной чертой, вынуждающей психиатров классифицировать данное явление в ряду психопатологических феноменов.

Поиск истинного смысла отношений сменяется сильнейшей подозрительностью, которая занимает слишком много места во внутреннем мире человека, определяет его ментальность. Больному бывает достаточно «намека» со стороны ничего не подозревающего человека, чтобы тот был причислен к когорте недоброжелателей, завистников, преследователей, против которых параноик бестрепетно выступает в роли «преследуемого преследователя».

Корифеи прошлого, описывая паранояльные расстройства мышления, по привычке пользовались литературным языком образных сравнений, не стесняясь в выражениях для описания еще расплывчатых представлений. В частности, по их словам, особенностью такого рода психического заболевания при сохранении формальной логики бывает потеря «смысла» индивидуального бытия, утрата человеком социально приемлемых и лично рациональных «целей» психической активности. В XIX в. эти формулировки не вызывали особого резонанса, но дальнейшее присутствие в психиатрической лексике таких категорий, как «смысл» и «цель», привело к результатам, сомнительным с любой точки зрения.

Во-первых, в официальной практике закрепились такие понятия, как бред реформаторства (стремление пересмотреть основополагающие идеи существующей государственности), изобретательства (пробивающего дорогу банальным мыслям), сутяжничества (как форма борьбы с бюрократизмом). Естественно, что за терминами последовали и вполне определенные обязанности психиатрической службы по обеспечению нормальной работы государственных служащих.

Во-вторых, врачи, взявшие на себя обязанность влиять на личность до того, как появились основания к фармакологическому вмешательству, невольно переняли установки пенитенциарной системы.

В-третьих, неуместное вмешательство в частную жизнь человека (пусть даже не совсем гармоничную, но не потерявшую внутреннего единства) методами психиатрического ограничения социальных перспектив стоило жизни многим врачам, в том числе выдающимся представителям своей профессии, с помощью которых администрация старалась переубедить паранояльных субъектов или заставить их не надоедать своими пустыми изобретениями, жалобами на попрание справедливости без достаточных оснований, выступлениями с нелепыми идеями политического реформаторства и т. д.

* * *

Суммируя сказанное, признаем, что термин «неспособность понимать значение своих действий» охватывает по меньшей мере три вполне самостоятельных явления: недостаток интеллекта, архаичность мышления и бред как суждение, оторванное от личного и личностного опыта. Подвести под них общий знаменатель пытались неоднократно, но без успеха. В частности, было отмечено сходство болезненного (аутистического) и примитивного (архаического) мышления по признаку примата воображения над логикой, но сходство, как известно, еще не тождество. У аналогичных по форме переживаний оказались разные причины. Недоразвитие и разрушение вообще бывают похожи своей функциональной недостаточностью, но этого мало.

Известный прогресс удалось достигнуть, когда по каждому из трех направлений были предприняты самостоятельные исследовательские усилия. Способность пользоваться знаниями (интеллект) на сегодняшний день измеряют довольно точно с помощью надежной «батареи тестов», годных для разного возраста, где достаточно убедительно описаны и расстройства мышления, которые встречаются исключительно при душевных заболеваниях. Здесь юристы могут без колебаний доверять врачам, хотя, впрочем, у них нет иного выхода, так как люди с обычным складом психики не имеют соответствующих знаний и опыта, чтобы сравнить заключение врача со здравым смыслом.

Осталась без ясных критериев лишь оценка роли архаического мышления в мотивации поведения, когда приходится решать вопрос о недобровольной госпитализации, отказе в иске по мотивам его психопатологического обоснования или при определении ограниченной вменяемости у людей с сохранной личностью. Здесь суду необходимо сопоставлять данные о человеке с необычными, но все-таки в известной мере понятными и в чем-то знакомыми формами архаичного осмысления.

Локальный дефект мышления делает человека в общежитейском смысле чудаком, одержимым, фанатиком, заложником своих стремлений, как правило, либо вовсе бесполезных, либо не оправдывающих тех усилий, которые на них затрачиваются. Тем не менее, если он не выходит за рамки одностороннего толкования действительности, мобилизует реальный личный и личностный опыт, свободен от симптомов душевного заболевания (ощущения открытости мыслей, отчуждения свои психизмов, связи с галлюцинациями – симптомов первого ранга К. Шнейдера), оснований для использования государственного принуждения для защиты здоровья и в интересах общества все-таки не имеется.

Помнить об этом особенно необходимо в тех нередких случаях, когда работники администрации пытаются списать огрехи процедурного характера, с которыми обычные люди примиряются без сопротивления, на патологию мышления своих излишне въедливых клиентов. Здесь уместно напомнить слова византийского императора Зенона о недопустимости практики объявления своих оппонентов умалишенными. Скорее всего, и в те далекие времена речь шла о людях, похожих на современных носителей сверхценных идей и лиц паранойяльного склада.

5. О воле

«Лицо, страдающее психическим расстройством, может быть госпитализировано в психиатрический стационар без его согласия… если… психическое расстройство является тяжелым и обусловливает… б) его беспомощность, то есть неспособность самостоятельно удовлетворять основные жизненные потребности» (Закон о психиатрической помощи и гарантиях прав граждан при ее оказании).

«Гражданин, который вследствие психического расстройства не может… руководить своими действиями, может быть признан судом недееспособным» (ст. 29 ГК).

«Сделка, совершенная гражданином, хотя и дееспособным, но находившимся в момент ее совершения в таком состоянии, когда он не был способен руководить своими действиями… может быть судом признана недействительной» (ст. 177 ГК).

Не подлежит уголовной ответственности лицо, которое не могло «в полной мере руководить своими действиями вследствие отставания в психическом развитии» (ст.20 УК), «не могло руководить своими действиями вследствие хронического психического расстройства, временного психического расстройства, слабоумия или иного болезненного состояния психики» (ст. 21 УК), «деяние признается совершенным невиновно, если лицо… не могло предотвратить опасных последствий…» (ст. 28 УК).

«Лишь постольку, поскольку я проявляю себя… я вступаю в сферу, подвластную законодателю, – писал К. Маркс в одной из своих ранних работ, – помимо своих действий я совершенно не существую для закона, совершенно не являюсь его объектом».

До последнего времени эта фраза звучала в отечественной юридической литературе как аксиома и исчерпывала обязанности правоохранительных органов относительно мотивов несостоявшегося поступка. Однако Закон о психиатрической помощи и гарантиях прав граждан при ее оказании существенно расширил границы вмешательства суда в частную жизнь человека, обязав санкционировать недобровольное психиатрическое воздействие до наступления фактических последствий заболевания. Тем самым юридической мысли помимо реакций на деяния предписано углубиться в мотивы его формирования. К тому же в формулировке «в случаях, когда пострадавший по состоянию здоровья… не может отстаивать в суде свои права и свободы, прокурор представляет и поддерживает иск в интересах пострадавших лично» (ст. 27 Закона о прокуратуре РФ) явно выражена активная позиция социальной защиты бездействующего по объективным причинам человека. Тем самым воля как объект юридической мысли делает еще один шаг от обобщающих понятий к естественно-научной трактовке феномена.

До последнего времени слово «воля» истолковывалось юристами если не как синоним, то как понятие, близкое по содержанию к термину «свобода». Человек волен поступать по собственному желанию в рамках закона. Высказав свою волю установленным образом, он берет на себя обязательства, которые вытекают из «свободного в своей основе деяния». Другими словами, воля есть реализация осознанного чувства в стремлении к осмысленному результату. Однако для доказательства участия реальной воли в конкретной ситуации столь общие взгляды не годятся. Нужны сравнительно простые характеристики «способности руководить своими действиями».

Начало волевого акта можно представить себе как ощущение недовольства настоящим состоянием, внутреннего дискомфорта, которое на языке психологии обозначают термином arousal (пробуждение). В литературе оно отражено прекрасной метафорой А. С. Пушкина: «…когда б не смутное томленье чего-то жаждущей души».

Осознание влечения, его «опредмечивание» формирует желание. Работа воображения превращает желание в намерение, которое может навсегда остаться в области фантазий, не получив реального воплощения, однако уже подразумевает постановку цели и направление мышления в его логической форме к оценке вероятности осуществления данной цели.

Дальнейшее усиление волевого потенциала ведет к формированию решения. Эта стадия протекает в борьбе между несколькими намерениями (борьба мотивов). Источники чувств, поддерживающих стремления, относятся к нравственным ориентациям личности. В столкновении стремлений жить реально и жить достойно и состоят, по сути, мотивообразующие силы, определяющие выбор линии поведения.

Ясное представление цели и понимание средств, ведущих к ее достижению, облегчает принятие решения. Одновременное присутствие взаимоисключающих намерений затягивает стадию борьбы мотивов и лишает уверенности в необходимости действовать вообще. Воплощение стремления в действие требует усилия воли, направленного на преодоление внешних и внутренних препятствий.

Слабовольному человеку свойственны недостаточная активность влечений, незавершенность намерений, колебания в выборе мотивов и пассивное отношение к затруднениям, возникающим на пути исполнения решений. Быстрый переход к действию без учета его целесообразности называется импульсивностью, а иногда упрямством. Когда внешние обстоятельства имеют слишком большое влияние на выбор мотива и могут изменить решение по ходу его реализации, говорят о повышенной внушаемости. Ведущим волевым навыком личности является дисциплина, т. е. способность подчинять свои стремления интересам общества и руководствоваться в выборе решений соображениями долга.

Психопатология может вмешиваться в реализацию волевого процесса на разных стадиях. В частности, она иногда дает о себе знать общим снижением волевого потенциала или апатичностью.

Внешне напоминающая лень недостаточность энергетического потенциала воспринимается окружающими, как правило, настороженно. Им кажется, что на человека можно повлиять принуждением, страхом или соблазном, но когда все усилия «подхлестнуть» вялую волю только увеличивают стремление больного избежать активности любой ценой, настороженность сменяется разочарованием, не лишенным оттенка враждебности. Вместе с тем больные, не способные к потенциальной активности несмотря на сохранность психического отражения, воображения и сознания, заслуживают сочувствия не меньше других. Будучи предоставлены сами себе, они неизбежно опускаются в социальном, материальном и гигиеническом отношениях.

Образ жизни таких людей отличается от существования деградированных лиц, впавших в социальный паразитизм. Им не свойственны ленивая тупость чувств, жадность до удовольствий, сочетание праздности и корысти, мстительность. Нередко на фоне товарищей по социальному приюту или приемнику-распределителю их грамотная речь, сложность умозаключений и чувство собственного достоинства явно контрастируют с внешним обликом. Недаром в свое время известный отечественный психиатр П. Ф. Малкин заметил при клиническом разборе подобного случая: «Шизофреники – благородные люди» (речь шла именно об этом заболевании).

Гораздо более сложными выглядят переживания и поступки человека, психический недостаток которого состоит в одностороннем заострении влечений, неприемлемых личностью, – извращенных влечений, когда стремления явно противоречат ее нравственным установкам. Например, честный человек мучается желанием украсть ненужные ему по сути вещи (клептомания), нормально воспитанный член приличной семьи время от времени испытывает страсть к бесцельному бродяжничеству (дромомания), добродушный по натуре субъект одержим стремлением к поджогам (пиромания), респектабельный гражданин, рискуя репутацией, не может удержаться от желания обнажить свои половые органы в присутствии женщин (эксгибиционизм), малопримечательного обывателя одолевает влечение мучить людей (садизм).

По своему содержанию перечисленные побуждения не болезненны. Более того, факты отклоняющегося поведения, считавшиеся раньше безусловными признаками аномалии (гомосексуализм, половое влечение к детям), получили неожиданный импульс к легализации в искусстве. Так что дело не в отклонении от общепринятых норм поведения. Речь должна идти об отношении человека к собственному влечению. Оно переживается личностью как нечто нежелательное, враждебное, но соблазнительное, несмотря на возмущение разума и сердца. Личность пытается вытеснить из воображения чуждые ей намерения сознательным усилием воли, но наталкивается на сопротивление. Возникает изматывающая силы борьба мотивов, на которую уходит все больше энергии, и в какой-то момент соблазн перевешивает страх и стыд.

Когда сопротивление личности преодолено и человек в поисках покоя идет на уступку извращению, возникает очень опасная ситуация. Нарушение норм (хорошо, если не закона) совершается человеком, не вызывающим подозрений, ибо никто не рискует делиться своими проблемами, если они самому противны. На откровенность можно рассчитывать позднее, когда человеку придется примириться со своим новым статусом, нравственными ориентациями и найти для себя оправдание. Деградация личности в таких случаях неизбежна. Раскаяние подобных людей всегда кажется убедительным, но оставляет серьезные сомнения относительно его искренности.

Психология (а в известной мере и психопатология) знает и иного рода состояния, когда влечение, не противоречащее личности, направлено на неприемлемые объекты. Обычный пример – вдруг возникающий позыв прыгнуть с балкона у человека, вышедшего подышать свежим воздухом. Для появления подобного влечения бывает достаточно сильного утомления и душевного перенапряжения. Гораздо реже встречается влечение к объектам, вызывающим в нормальном состоянии отвращение. И. П. Павлов объяснял такие контрасты парадоксальной реакцией нервной системы, истощенной или истощаемой по своему складу. Стимул вместо возбуждения вызывает торможение, и наоборот. В разделе, посвященном психопатиям, мы осветим этот вопрос более подробно.

В отличие от влечений, покушающихся на мотивы поведения, навязчивости только раздражают человека. Они всплывают в сознании помимо желания в самый неподходящий момент и вмешиваются в естественный ход психической жизни, как правило, некстати. Для их вытеснения приходится отвлекать внимание, не получая при этом никакого удовольствия. Ну что может быть хорошего, если человека преследует опасение брызнуть слюной в собеседника, если ощущение, что рукав запачкан пылью, требует немедленно почистить костюм, хотя это абсолютно неприлично в данной ситуации, если суеверная боязнь наступить на стык между каменными плитами при подходе к деловому дому лишает походку естественности, а настроение – уверенности? Вариантов такого рода переживаний, связанных с настоятельной потребностью делать абсолютно ненужные вещи, великое множество. Часто мы относимся к ним как к суевериям, заслуживающим разве что насмешливого снисхождения. Но иногда с ними приходится считаться всерьез.

Речь идет о состояниях, когда навязчивости стали привычками, которые человек не может нарушить без страха. Заложенная в их основу тревога представляет собой осколок пережитого, но не осмысленного поражения, впечатления от которого погрузились в подсознание на недосягаемую для самоанализа глубину. Они побуждают человека избегать ситуаций, «запускающих» привычное беспокойство, а в случае, когда такая ситуация возникла волей обстоятельств, – стремиться прочь, забывая порой о здравом смысле и элементарных приличиях.

Сами по себе мотивы, продиктованные навязчивостями, редко попадают в поле зрения юриста, так как доставляют страдания самим носителям патологии, не создавая предмета отношений, нуждающихся в правовом регулировании. Тем не менее, их не следует упускать из виду как вероятный источник недостаточно обоснованных поступков.

Реализация внутренних импульсов к действию вне личности относится к патологии психотического ранга. Здесь выделяются два варианта: психомоторное возбуждение и ступор (обездвиживание).