Текст книги "Степная дорога"

– Может быть… – пробормотал Салих. В горле у него пересохло.

Мэзарро за спиной у Фадарат подавал Салиху отчаянные знаки, чтобы тот не говорил всего. Салих понял: юноша боится, как бы гость не рассказал матери о неудачной краже на базаре. Незаметно кивнул: мол, не бойся.

– Мы повстречались случайно, госпожа, – выдавил наконец Салих. – Это произошло на базаре, где я накупил полную корзину разной снеди. Твой сын, чрезвычайно вежливый, услужливый мальчик, предложил мне помощь, и поскольку корзина действительно была очень тяжелой, я с радостью принял ее.

– Он заплатил мне щедро, матушка, – добавил Мэзарро. – И… Он знал моего отца! – выпалил он.

Вся кровь бросилась Салиху в лицо. Проклятый щенок! Видать, на самом кончике языка вертелась у паршивца новость, вот и не выдержал – ляпнул. А как переживет подобное сообщение Фадарат – о том и не подумал.

Женщина повернулась к Салиху, улыбнулась.

– Мой покойный супруг и господин был человеком крутого нрава, – сказала она спокойно. – Но душа у него всегда оставалась доброй, я-то знаю… Ты вел с ним какие-то дела? Не пойму, чем мне твое лицо кажется знакомым…

Салих встал. Он не мог вымолвить ни слова. Крупная дрожь сотрясала его с головы до ног.

Заподозрив что-то, поднялась и Фадарат.

Мэзарро прикусил губу. Он видел, что зря завел разговор об отце, но теперь уж было поздно.

– Это я… – прошептал Салих. – Это я… мама… Это я, Салих…

И упал к ее ногам.

***

Ничего из старых вещей не взяли они из лачуги, когда навсегда покидали ее, даже не потрудившись закрыть дверь. Так и оставили дом необитаемым. Может быть, какие-нибудь бездомные бедняки заберутся в лачугу Фадарат и ее сына и начнут там новую жизнь, пусть голодную, но все же под крышей. А может, воры разграбят остатки убогого скарба и подожгут дом. Тем, кто уходил из этого жилища, дальнейшая его судьба была безразлична.

Фадарат и оба ее сына, родной и приемный, просидели у догорающей лампы всю ночь – за разговорами и воспоминаниями, а наутро, едва рассвело, вернулись в Салихов дом, такой богатый и такой бесприютный.

На этот раз Салих не стал ждать, пока своевольные девушки изволят появиться перед гостями. Обошел дом, велел Одиерне выйти к фонтану, а после разыскал Алаху – в таком большом, таком пустом здании сделать это оказалось не так-то просто.

– Госпожа, – окликнул он ее.

Алаха сидела на коврах, рассеянно разглядывая свое отражение в небольшом полированном зеркале.

При звуке шагов своего бывшего раба она лениво подняла голову.

– Что тебе? – спросила она высокомерно. – Разве тебя плохо развлекает эта красавица, Одиерна? Зачем ты тревожишь меня?

– Одиерна вовсе не развлекает меня, – ответил Салих, чувствуя, как в нем закипает раздражение. – Зачем ты представляешь все в таком свете, госпожа? Я ничего дурного не делаю!

– Мне-то что за дело! – Алаха пожала плечами и отвернулась. – Если ты вломился в мои покои только для того, чтобы сообщить это, то убирайся. Ты своего добился: я зла на тебя! Пошел вон, Салих!

– Госпожа, – повторил Салих уже настойчивее, – я пришел вовсе не для того, чтобы злить тебя. Послушай…

– Убирайся к Одиерне, – повторила она, отбрасывая зеркало на ковры. – Если эта девка плохо ублажает тебя, ты можешь ее высечь! Уверена – Старик, у которого мы украли невесту, так и поступает!

Салих уселся на пол у ног Алахи.

– Послушай меня, госпожа, – произнес он в третий раз. – Я здесь не для того, чтобы ты сердилась на меня или Одиерну. Прошу тебя, выйди во двор, к фонтану. Там ждут два человека. Познакомься с ними, потому что они будут жить в этом доме.

– Мне все равно, – сказала Алаха.

– Это моя мать и мой брат, – продолжал Салих. Ему было трудно говорить. Так же трудно, как идти против быстрого течения. – Столько лет я искал их и наконец нашел… Мою мать зовут Фадарат. Она будет вести здесь хозяйство… Думаю, она справится с этим куда лучше, чем я.

– А ты вообще ни с чем справиться не можешь! – огрызнулась Алаха. – Я не хочу ни с кем знакомиться. Уходи. – И, видя, что Салих медлит, прикрикнула: – Уходи, целуйся со своей Одиерной!

Салих молча повернулся и вышел вон.

Однако вскоре Алаха появилась возле фонтана. Не то из упрямства, не то из любопытства, но она прибежала даже раньше Одиерны. На ней было роскошное шелковое одеяние – одно из тех, что хранилось в сундуках в этом богатом доме и принадлежало кому-то из прежних обитателей. Длинное желтое платье с красным поясом, высокий головной убор, расшитый жемчугами, из-под которого на прямые плечи падали длинные тонкие косы иссиня-черного цвета, тяжелые браслеты, сомкнутые на тонких девичьих запястьях, смуглое, скуластое лицо, бесстрастное, высокомерное, – такой явилась Алаха перед матерью своего бывшего невольника.

Постояла в сторонке. Приблизилась величаво – уж это-то ей, дочери вождей, удалось хорошо, несмотря на то, что платье было великовато и подол волочился по траве. Обошла Фадарат и Мэзарро вокруг, словно коней, к которым приценивалась. Щелкнула языком.

Повернулась к Салиху – тот стоял, медленно наливаясь гневом.

– Это и есть те самые люди, которые будут делить с нами кров? – осведомилась Алаха. – В какой грязной дыре ты их нашел, бездельник?

– Госпожа Фадарат, – обратился Салих к своей матери, – вот эту прекрасную госпожу называют Алахой. Она – соль моей жизни, мое спасение и свет. Без нее я до сих пор влачил бы жалкое существование… Если когда-нибудь она назовет меня своим рабом – не возражай, потому что так оно и есть.

Алаха переводила недоверчивый взгляд с Салиха на Фадарат. Тонкие ноздри ее вздрагивали. Она не могла понять: насмешничает ли Салих или же говорит серьезно.

Немолодая женщина смотрела на маленькую строптивицу ласково и открыто.

– Что ж, Алаха, – спокойно сказала Фадарат, – для меня большая честь и большое счастье служить тебе. Вот мой младший сын Мэзарро. Располагай его жизнью, как и моей.

Мэзарро неловко поклонился девочке. Что за игру затеяли мать и старший брат? Кто эта степная девчонка, вырядившаяся, как государыня? Почему она воротит нос от матери, от Салиха, от него, Мэзарро? И почему Салих готов сносить от нее любые оскорбления – а может, и побои?

…Много позже, оставшись наедине с младшим сыном, Фадарат разъяснит ему все эти загадки. Она увидела то, что осталось непонятным для неискушенного в таких делах парня: Салих любит эту скуластую разбойницу. Любит больше самой жизни. И кем бы ни стал с годами Салих – хоть вождем дикого народа, хоть высшим из Учеников Богов-Близнецов, хоть самим венценосным шадом – маленькая Алаха навсегда останется для него госпожой, которой он будет служить как верный пес до последнего своего вздоха.

Но почему Алаха так ненавидит его?

Ответ пришел спустя несколько минут после того, как мать и брат Салиха познакомились с Алахой.

Ответ прибежал в развевающемся белом одеянии, которое не скрадывало, а подчеркивало роскошную фигуру юной девушки. Она была одета, в отличие от Алахи, очень просто, и эта простота делала ее красоту поистине убийственной.

– Это Одиерна, – представил девушку Салих.

Алаха сжала губы и отвела глаза.

Фадарат поклонилась и Одиерне. Та улыбнулась в ответ с недоверчивой радостью. Каково ей, бедняжке, в этом пустом и холодном доме, подумала Фадарат с невольным сочувствием. Одиерна – настоящее сокровище, редкая красавица. Воплощенная любовь и радость. А Салих и Алаха, занятые друг другом, почти не замечают ее.

Кроме того, Алаха не может не ревновать…

Фадарат вдруг рассмеялась. Она смеялась легко, от души. Все эти взрослые люди – вернее, люди, считавшие себя взрослыми! – казались ей на самом деле заблудившимися детьми. И Алаха с ее сжигающей ревностью и мучительным одиночеством, и Салих, истерзанный жестокими воспоминаниями и скрывающий от всех страсть к маленькой степнячке, и насмерть перепуганная Одиерна, и баловень отца и двух матерей Мэзарро, неожиданно столкнувшийся лицом к лицу с нищетой и голодом, – все они были для Фадарат только детьми. И она знала, что приберет их к рукам, – а уж тогда сбудется ее последняя, самая жаркая мечта: большой дом, полный здоровых, горластых внуков!

***

Мать Мэзарро – законная супруга отца – так и не смогла выполнить своего обещания: народить кучу детей, наследников всего того богатства, что накопил торговец шелком. Она умерла через семь лет после рождения первенца в родах. Новорожденный прожил после ее смерти лишь несколько дней. Мэзарро остался на руках Фадарат. Поначалу он называл наложницу отца, согласно обычаю, «младшей мамой», но потом слово «младшая» отпало само собой. Фадарат сделалась его ЕДИНСТВЕННОЙ матерью.

А та, лишенная сына, привязалась к мальчику как к родному. Конечно, она баловала его – втайне от господина. Мэзарро вырос немного легкомысленным, чересчур доверчивым и капризным, как все балованные дети, однако у него было доброе сердце. В нем Фадарат была уверена.

В Мэзарро – да. Но не в Салихе. Старший сын оставался для нее кое в чем настоящей загадкой. Фадарат видела, конечно, что он любит Алаху – жизнь за нее готов отдать. Догадывалась, что эта страсть не принесет старшему сыну ничего, кроме горя. Но в чем корень этой страсти? Почему именно Алаха? И кто она такая? Этой девушке не место в городе, в лабиринтах узеньких улиц, в тесноте каменного жилища. Ее стихия – степь. Без вольных овеваемых ветрами просторов она гибнет…

А если Алаха уйдет, то следом за нею уйдет и Салих…

Глава седьмая
И ВЗВИЛСЯ ПЕПЕЛ ДО НЕБЕС…

Как и откуда набежали враги? Кто проследил их передвижение по степи? Разве что гордый горный орел, парящий высоко в небе, почти задевая недвижными сверкающими крыльями небесную сферу, – разве что он заметил идущие на маленькое племя Алахи орды… Да еще молодой охотник, ускакавший далеко на восток, почти к самому подножию Самоцветных гор, был встревожен огромным облаком пыли, поднятым копытами бесчисленных коней. Но не вернулся домой, в становище, молодой охотник – остановила его жгучая стрела, впилась под лопатку и повалила в горячую пыль…

Венуты шли не за грабежом – убивать они шли. Мстить. Ибо только кровью можно смыть нанесенное племени оскорбление.

Да, венуты – отверженцы. Тяжким бременем висит над ними давнее проклятие. Страшную цену платят они – и уже который год! – за неразумие одного из своих давних предков, коему вздумалось в недобрый час посмеяться над стариком Кугэдеем. Ох и обидчив Небесный Стрелок! И как его умилостивить?

Самым лучшим, самым дорогим расплачиваются. Отсылают невесту с богатым приданым – но все нет и нет прощения проклятому племени. По-прежнему редко заглядывает радость в белые с красным орнаментом шатры венутов. И дети рождаются нечасто, а чтоб здоровенький младенец появился на свет – такого не упомнят и старухи.

Страшен гнев Кугэдея. Обидчив и злопамятен…

А тут еще святотатство! Из-под самого носа у Старика увели невесту, украли приданое. Венутам и помыслить было жутко, каким может оказаться гнев небожителя в этом случае.

Одна только мысль жгла каждого из воинов, собравшихся под треххвостым бунчуком верховного шамана племени – Тэбе: покарать весь народ святотатцев, выжечь эту язву каленым железом и вернуть Старику похищенное! Возможно, человеческие жертвы умилостивят наконец грозного старца…

Гремела земля под копытами боевых лошадей. Во весь опор мчалась орда. И хотя преодолеть ей предстояло немалое расстояние, каждый был заранее готов к битве. Степняки перемещаются по земле с такой скоростью, которая и помыслиться не может людям, живущим в городах или в плодородных долинах, где ради того, чтобы добыть себе пропитания, целыми днями ковыряются в земле, возделывая грядки и пашни.

Близится час расплаты! И – кто знает? – быть может, близится долгожданный час, когда давнее проклятие будет наконец снято с многострадального племени.

***

Налетели со всех сторон, вихрем – диким степным ураганом, который сметает с лица земли и большие юрты, и коней, и людей – и даже малую травинку и ту, кажется, с легкостью выдергивает из земли, чтобы, подняв в мутный потревоженный воздух, закружить в бешеной пляске.

Еще мгновение назад, казалось, царила тишина, нарушаемая лишь далеким ржанием лошадей или голосами женщин, занятых домашними делами. И вдруг земля загремела, загудела, задрожала, воздух потемнел от поднятой тысячами копыт пыли. Везде теперь мелькали оскаленные яростные лица, горящие глаза, повсюду летели певучие стрелы, взвивались над головами тонкие сабли.

И не было спасения от этого нашествия! Слишком поздно схватились Арих и его удальцы. Похватались за оружие, выбежали навстречу врагу – а враг уже был повсюду.

Закипели короткие, яростные стычки. Здесь не просили и не оказывали пощады, здесь не ждали снисхождения. Били в горло, в живот – пленных не брали. Не нужны венутам рабы из племени святотатцев! Возьмешь такого в бою, а он потом, среди ночи, подкрадется и чего доброго задушит твоим же собственным одеялом. Никогда не примирятся с поражением молодые воины, ходившие под рукой Ариха, которого недаром называли Вождем Сирот.

И женщины этого племени такие же. Почти не было стариков здесь, за исключением, быть может, матери Ариха. Ее убили сразу, истыкав стрелами и пиками шатер.

Один за другим погибали соратники брата Алахи. Одни – под грудой тел убитых противников, истекая кровью, изрубленные саблями. Другие – истыканные стрелами, взятые смертью издалека, ибо не ко всякому решалась она подойти вплотную.

Оружными встретили Незваную Гостью и девушки и даже степенные хозяйки, госпожи. Лук и стрелы – неразлучные друзья человека в степи. Редкая степная женщина не умеет ими пользоваться. А уж сейчас, когда враг грозит со всех сторон…

Ни одна не далась неприятелю в руки живой. Бились яростно, не помня себя. И погибали, одолеваемые не уменьем и не храбростью, но одним лишь числом наседавших венутов.

Заслышав шум битвы, выбежала из своего шатра шаманка Чаха. Длинные косы, числом пять, увитые лентами, с вплетенными между прядей волос фигурками богов и духов, разметались по плечам итуген, в странных светлых глазах, горящих на темном лице, – боль и ярость. И видела она то, что было скрыто от сражавшихся: как истекает кровью душа ее народа, как взлетает она в бесконечном смерче отлетающих одна за другой к небесам бессмертных душ – и как стонут и корчатся на земле смертные души убитых, те самые души, которые умирают едва лишь окончательно станет землей и осыплется с костей погибшее тело…

Страшно закричала шаманка, затрясла головой, руками. Загремели на запястьях браслеты, увешанные бубенцами, зашумели в волосах фигурки духов и богов, словно вторили ее отчаянному крику своими бесплотными голосами.

Но тонуло и вязло все в назойливом громе неравного боя.

Чаха видела, как падают, сраженными, один за другим защитники племени. Юноши, покинувшие свой род и прибившиеся к Ариху. Верные его друзья и товарищи, высокомерные, как и подобает молодым воинам, но честные и прямые. О, стань Арих настоящим вождем, добейся он могущества, о котором грезил воспаленными ночами, – многие из них, наверное, начали бы вязать козни против вождя.

Но – не успели. Пали молодыми, незапятнанными ни изменой, ни даже помыслами об измене. Нечего было еще делить в племени Ариха. Ни богатства, ни славы, ни силы воинской не успели накопить.

И вдруг словно толкнуло что-то шаманку, и она обернулась.

– Вот ты, – прошептала она. – Здравствуй, Незваная…

Она увидела того, кому суждено было убить ее. Она заметила его сразу, выхватив взглядом из толпы бегущих к ее шатру воинов.

Он был таким же, как и остальные: покрытый потом и пылью, с оскаленным ртом и прищуренными глазами. Его одежда была забрызгана кровью, сабля в руке горела и казалась живой. Он бежал среди прочих. Длинные, смазанные салом волосы, были заплетены у висков в тонкие косы и уложены вокруг ушей, как бараньи рога.

Чаха залюбовалась им. Мир словно замедлил вокруг шаманки движение. Каждый шаг казался теперь плавным и тягучим, каждый прыжок – бесконечным. Минуты жизни Чахи истекали медленно, точно мед.

Вот убийца уже возле шатра.

Чаха приветственно раскинула руки в сторону и запрокинула назад голову. Миг – и ее светлые глаза встретились с бешеными черными глазами убийцы.

– Здравствуй! – сказала шаманка.

И тонкая полоска стали вошла в ее грудь, и стало ей очень холодно – так холодно, словно она вдруг оказалась высоко в ночном небе, среди пылающих ледяным огнем серебряных звезд.

***

Пала ночь. Догорая, тлели костры, чье пламя пожрало немногочисленный скарб и оставленное венутами добро истребленного племени. На темной земле красноватые плеши углей, по которым пробегал еще жар, казались язвами, пятнающими кожу больного.

Приглушенно звучали голоса. Венуты свершили свое мщение и собирались уходить. Они не нашли среди убитых невесты Старика и не вернули себе похищенных сокровищ. Возможно, святотатцы вообще не привезли девушку в становище, а ее приданое зарыли в степи или отдали Старику уже от собственного имени.

Шаман венутов Тэбе без сил лежал на земле, раскинув руки, и глядел прямо в небо. Оно, казалось, надвинулось на него и было теперь совсем близко. Жар прожитого дня уходил из тела шамана в остывающую землю.

Дело было сделано. Святотатцы уничтожены. Простит ли теперь Старик проклятое им некогда племя?

Ответа не было. Безмолвное черное небо кололо глаза острыми лучами звезд. Луны не было – она взойдет позднее. Восточный край горизонта уже еле заметно засветился белым в ожидании ее явления.

Невыносимая тяжесть сдавила грудь шамана. Что это было? Неужели воспоминание о двух молодых девушках – наверное, сестрах – которые встретили его с кинжалами, сжатыми тонкими пальцами, и которых он зарубил одним взмахом сабли? Два тоненьких тела упали, точно два подрубленных деревца…

– Тэбе! – произнес негромкий голос.

Шаман вздрогнул. Голос принадлежал женщине. Низкий, глуховатый, он казался странно волнующим, словно сулил какие-то неслыханные наслаждения.

Первая мысль шамана была самой верной: с ним говорил дух-обольститель, способный довести до безумия и погубить любого мужчину, даже шамана. И тем не менее так велика была сила этого голоса, что Тэбе отозвался ему.

– Кто ты? – выговорил он немеющими губами.

– Чаха! – был ответ. – Чаха!

Только дух мог вот так прямо, в глаза, назвать свое имя. Только дух, уверенный в своем превосходстве над человеком.

– Ты не боишься дать мне в руки свое имя, Чаха? – спросил шаман, едва ворочая языком. Сейчас он чувствовал себя совершенно разбитым, как после ночной попойки.

– А кто тебя боится, Тэбе? – Невидимая женщина засмеялась. Было в ее смехе что-то неудержимо притягательное. И в то же время краем сознания Тэбе понимал, что она над ним насмехается.

Он слегка приподнялся на земле.

– Покажись, если ты такая храбрая! – велел он. И добавил: – Заклинаю тебя именем твоим, Чаха!

– Ах-ах! – расхохоталась Чаха. – "Заклинаю тебя именем твоим, Тэбе!" – передразнила она его, и он почувствовал, как напрягается все его мужское естество в ответ на этот странный зов.

– Что ты делаешь со мной? – простонал он еле слышно.

В этот момент какую-то еще неразличимую фигуру перед шаманом окутало серебристым сиянием. Точно тысячи звездочек проносились в белом тумане, взлетая то вверх, то вниз, то вдруг закручиваясь вихрем. А затем белый, пронизанный светом туман расступился, и оттуда вышла крохотная женщина в одежде шаманки. Она была точь-в-точь похожа на Чаху, какой та была при жизни: те же пять кос, те же пристальные светлые глаза, те же сухие, всегда поджатые губы и надменно раздутые крылья носа. Но теперь Чаха странным, чудесным образом изменилась. Ее крошечное тело излучало непобедимую женственность. Каждое ее движение влекло и манило, а заглянув в ее глаза, шаман понял, что пропал навсегда: без этой женщины, без ласки ее маленьких ладоней, выкрашенных красной краской, без ее грудного голоса не жить ему на этой земле ни дня, ни часа, ни минуты. До восхода луны не дожить ему, не прикоснувшись губами к ее изогнутому, как степной лук, рту.

– Что ты делаешь со мной… – прошептал он, слабея.

– Я теперь одного народа с моим мужем и сыном, – сказала Чаха, улыбаясь. – Счастье одело меня в платья из звездного света, радость сделала меня молодой… – Внезапно она нахмурилась и, приблизившись к Тэбе вплотную, толкнула его ногой, обутой в сапожок из мягкой желтоватой кожи. – Что ты делаешь здесь, на земле моего рода?

– Лежу… – пролепетал Тэбе.

– Тэбе! Тэбе! Ты убил здесь женщин и детей, ты привел орду и истребил молодых воинов… – Чаха покачала головой, и серебряные искры посыпались с ее волос. – Чего искал ты? Говори! – Она нахмурилась, ее лицо, столь прекрасное и желанное в глазах шамана вдруг сделалось грозным. – Говори!

– Я искал… о итуген, пощади меня! Я хотел, чтобы Старик простил мой народ…

– Нет вам прощенья вовеки! – закричала Чаха. – Смертями неповинных девушек хотели откупиться за обиду, а теперь пришли мстить тем, кто встал между вами и вашей жестокостью… Не будет вам ни прощенья, ни покоя! Страшной смертью умрете и вы, и дети ваши! А тебе, шаман, вовек не умирать – будешь ходить по земле и гнить заживо…

Тэбе потянул руки к Чахе, но та засмеялась и начала отступать, приплясывая, напевая и прищелкивая пальцами. Из ее ногтей вылетали тонкие полоски огня, монотонная мелодия звучала все громче, все более властно. Тэбе приподнялся, желая схватить ускользающее видение.

Чаха улыбалась, кружилась на месте, но всякий раз отскакивала, когда Тэбе, казалось бы, уже схватил ее. А затем она исчезла.

Шаман беспокойно пал на землю. Все его тело сотрясала дрожь. Руки его беспомощно шарили вокруг, перебирая пыль и золу. Он вслушивался, надеясь, что вновь коснется его слуха тихий голос призрачной шаманки. То была бессмертная душа Чахи, итуген истребленного племени, – в этом Тэбе был уверен. И она наложила на него какое-то страшное заклятие.

Он застонал и откинул голову назад, ударившись затылком о камень. По телу шамана пробежала судорога. Что-то холодное неуклонно вползало в его сердце – что-то, что страшило его и чему не было названия. Кончики пальцев и губы Тэбе онемели. Перед глазами поплыли черные и красные тени, поначалу бесформенные, они постепенно обретали устрашающие очертания.

Одержимый! Какой демон – какой чотгор – завладевает им?

Тэбе силился противиться вторжению, припоминая заклинания, встряхивая бубенцами, вшитыми в подол его длинной рубахи, – однако тщетно. Сила, пытавшаяся отобрать у шамана его душу, казалась неуязвимой.

Между тем остальные венуты, уставшие после дня ужасной резни, пресытившиеся кровью и грабежом, начинали сходиться к тому месту, где корчился на земле, бил ногами, извивался, кричал шаман. Воинов становилось рядом с Тэбе все больше, но он, одолеваемый невидимым врагом, даже не замечал этого. Отчаянно выкрикивая заклинания и отбиваясь от духов руками, шаман вел неравный бой – один против сонмища злых, голодных духов.

– Что вы смотрите! – закричал внезапно один из венутов. – Это духи, духи убитых напали на нашего шамана!

– Что же нам делать? – спросил другой. Он был помоложе и выглядел растерянным. Днем он яростно бился с молодыми воинами Ариха и был ранен копьем в руку, однако теперь чувствовал, как непрошенным гостем закрадывается в его душу страх.

– Демоны – не противники для людей, – уверенно произнес третий. – Как можно сражаться с теми, кого даже не видишь? Такое под силу только шаману.

– Они побеждают его! – сказал еще один венут, пристально вглядывавшийся в искаженное страданием лицо шамана.

– И чем это грозит? – спросил молодой воин.

– Одержимость! – выговорил кто-то страшное слово.

Оно упало с губ, точно камень, тяжелое, неумолимое. Одержимость! Что может быть ужаснее, чем иметь в племени человека, полностью подвластного злым духам? Известно, что духи – неумолимы и действия их непредсказуемы. Человек, в чьей душе они поселились, может выглядеть и добрым, и отважным, и умудренным, но все, что он делает, продиктовано чужой волей.

Изгнать духа, завладевшего чужим телом, может только шаман. Но именно шаман и пал жертвой невидимого врага. И поэтому остается только одно…

– Одержимому не место среди живых, – сказал тот воин, что был постарше. – Мы не можем отдать демонам тело Тэбе, чтобы они могли вершить свои злые дела среди нас.

И не дожидаясь согласия остальных, он схватил Тэбе за подбородок, запрокинул его голову назад и одним быстрым, ловким движением перерезал ему горло.

***

Привратник выглядел растерянным.

– Брат Гервасий, – позвал он старого Ученика, который был занят растиранием какого-то высушенного пучка травы и, казалось, не замечал вокруг больше решительно ничего. – Брат Гервасий!

– Я тебя слушаю, – спокойно отозвался брат Гервасий. – Чем ты так взволнован?

– Тебя спрашивает какой-то человек!

Брат Гервасий отложил в сторону ступку, отер со лба пот, устало вздохнул.

– Что же в этом необычного?

Он отошел в глубь комнаты, служившей ему лабораторией, и налил воды в большую глиняную кружку. С наслаждением отпил. Слаще любого вина всегда казалась ему чистая родниковая вода – еще с тех давних времен, когда никакого "брата Гервасия" не было и в помине – когда бродил по лесам, то и дело возвращаясь к благодатной Светыни, сын кузнеца Ляшко Местилич…

– Так чего же хочет этот человек?

– Поговорить с тобой.

– Пусть войдет.

– Он говорит, что хочет… Прости, я говорил ему, что ты занят, но он умоляет тебя выйти к нему.

– Что за глупости! – рассердился брат Гервасий. – Идти куда-то по солнцепеку, когда можно посидеть здесь, в тени и прохладе, угоститься водой и медом… Если человек толковый и дело у него важное, то и в библиотеку к Соллию заглянуть не грех…

Ворча себе под нос, он накрыл ступку с растертыми в порошок травами круглым глиняным блюдцем, разрисованным крупными синими цветами, и пошел вслед за привратником.

Посетитель нетерпеливо мерил шагами улицу, расхаживая взад и вперед перед воротами Дома Близнецов. Его фигура показалась брату Гервасию чем-то знакомой. Человек этот был закутан в просторный белый плащ, как степняк, однако и ростом, и выправкой, и даже походкой – быстрой, нервной – не был похож на жителя Вечной Степи. Те и медлительнее, и ростом пониже, и ступают по земле далеко не так уверенно. Привыкли жить верхом на лошади. Они и сапоги носят с мягкими подметками, как перчатки, – не нужна им твердая подошва, почти не прикасаются ступни к твердой земле-матушке.

– Ты звал меня? – окликнул посетителя брат Гервасий.

Тот резко остановился, улыбка тронула его губы, но глаза остались серьезными.

– Спасибо, что пришел, – проговорил он просто.

Привратник фыркнул носом и удалился, всем своим видом показывая, что ничуть не интересуется таинственным делом, которое привело сюда этого неприятного типа с его дурацкими просьбами.

Но посетитель даже не заметил этого.

– Благодарю тебя, – повторил он.

И тут брат Гервасий его узнал.

– А, язычник, – добродушно хмыкнул он. – Пришел все-таки… Зайдем ко мне в лабораторию. Не хочется стоять здесь, посреди улицы, глотать пыль.

Салих покачал головой.

– Нет, мне что-то не по себе за этими стенами.

– Боишься повстречаться с братом Соллием? – прищурился Гервасий.

Салих не стал притворяться лучше или храбрее, чем был на самом деле.

– Да, – прямо ответил он. – И боюсь, и не хочу. Недобрый он человек, да и я не каравай с медом, так что ничего путного из нашей встречи не получится.

Брат Гервасий развел руками.

– В таком случае, веди меня куда хочешь. Ведь у тебя, насколько я понял, есть ко мне серьезный разговор. Я же человек старый, к тому же родом из северных краев. Здешнее пекло для меня – сущая пытка.

– Я отведу тебя в мой дом, – предложил Салих. – Для меня будет большой честью твое посещение… брат Гервасий.

Он выговорил "брат", слегка запнувшись перед этим словом, – однако выговорил и сам подивился, как душевно и ласково прозвучали эти слова.

Брат.

Как хотел бы он вот так же, от души, называть своим братом Мэзарро, любимчика матери! Но что-то останавливало, что-то всякий раз мешало.

Дом Салиха удивил брата Гервасия. Старик даже не скрывал этого. Едва лишь войдя во двор, он огляделся по сторонам, зацепив метким не по-стариковски взглядом сразу, казалось, все: и фонтанчик с зачахшей струей воды, и давно никем не поливаемые грядки с засохшей травой, и осыпавшуюся синюю краску на стенах, окружавших внутренний дворик.

– Ты, оказывается, владеешь богатым домом, – проговорил старик. – Не знал! Да только, сдается мне, давно забыл этот дом, что такое хозяйская рука… Гляди ты… – Брат Гервасий приблизился к стене и принялся рассматривать ее. Салих решительно не понимал, что такого удивительного старый Ученик увидел здесь, и недоумевал, сердясь, пока брат Гервасий не повернулся к нему и не объяснил: – Посмотри, когда-то эти стены были разрисованы синими листьями и красными цветами на вьющихся стеблях… А вот между ними резвящиеся обезьянки и попугаи… Один, кажется, утащил у обезьянки плод, а та злится, хочет отобрать… Разве ты не видишь?

Салих прищурился, отошел чуть в сторону, поглядел и так и эдак. Действительно – следы былой живописи. Какой безымянный мастер много лет назад создавал эти забавные сценки? Должно быть, давным-давно рассыпались в могиле его кости…

Что-то еще, кроме печальной, хотя и мимолетной мысли об умершем мастере, тревожило Салиха. Тревожило, не давало сосредоточиться на главном – на том, ради чего он и обратился к брату Гервасию. А ведь пойти к Дому Близнецов и вызвать старого Ученика – да еще одного из тех, кого обманул бывший каторжник, чьим доверием воспользовался! – было не так-то легко для озлобленного на весь мир, недоверчивого Салиха.

Но факт оставался фактом. Он сделал это. Он обратился к тому, кто при других обстоятельствах, возможно, стал бы даже его врагом… Воистину, правы венны, говорившие: когда нет поблизости близкого друга, обратись к истинному врагу – и он даст тебе наилучший совет. Ибо истинный враг – если он человек чести и умеет ненавидеть так же пламенно, как любить, – всегда понимает тебя лучше, чем ты сам.

Да. В этом все и дело. Почему он, Салих, владевший этим домом уже довольно долгое – для бездомного с детства человека – время, даже не заметил следов старой росписи, а брат Гервасий, едва лишь оказался здесь, как сразу обратил на нее внимание? Не был ли весь мир – и Салих в том числе – для старого Ученика вот таким объектом пристального, доброжелательного внимания? Не созерцает ли брат Гервасий все происходящее и сущее вокруг глазами лекаря?

– Воистину, мир болен, брат Гервасий, – вздохнул Салих. – Ты пришел в мой дом и почти сразу исцелил его от моей слепоты.

– На то наделили меня Близнецы зрением, – улыбнулся брат Гервасий. Вокруг его глаз разбежались морщинки.