Текст книги "Степная дорога"

Глава восьмая
КРАСНЫЕ ПИСЬМЕНА НА ЗЕЛЕНОЙ ТРАВЕ

Среди всеобщего крушения, посреди смерти – словно Незваная Гостья сделалась отныне хозяйкой всего племени – Арих не погиб. Что спасло его? Нечеловеческое ли мужество и ярость, с которой он бился до последнего своего издыхания? А может быть, насмешка Богов, которым забавно было посмотреть, как будет вести себя этот неукротимый, гневливый молодой вождь, оказавшись вдруг без верных соратников, без племени – один, побежденный, плененный, опозоренный? Или милосердие какой-нибудь Богини… Быть может, Богини Кан с ее изболевшимся по людям, материнским сердцем? Не Она ли сохранила жизнь не верящему в нее воину для того, чтобы он дожил до того часа, когда настанет и для него время познать любовь и милосердие?

Но что гадать! Оглушенный, ослепший от крови, с перебитым правым коленом, Арих был взят в плен. Он был без сознания, когда один из венутов вытащил его, еще дышащего, из груды мертвых тел и скрутил ему руки.

– Зачем ты это делаешь? – спросил венута его товарищ.

Уже горел костер, поглощая разломанную телегу и рваные, покрытые кровью ковры и циновки. Уставшие после бойни воины жарили мясо зарезанных ими быков – тех, что некогда принадлежали погибшему племени.

– Он доблестный воин, – отозвался тот, что пленил Ариха. – Сдается мне, что это сам Арих, тот, кого называли Вождем Сирот. Он будет прислуживать мне и моему брату, а кормить мы его будем, бросая ему обглоданные кости! Немало неприятностей и бед принес он нам своими лихими набегами. Пусть же теперь расплачивается за все.

– Недурно придумано, – кивнул его товарищ. – Однако смотри, чтобы Вождь Сирот не сбежал. Сирот повсюду много. Везде найдутся изгои, которые захотят поднять его на кошме под небом и показать солнцу и звездам, объявив своим вождем.

– У него перебито колено. Он долго еще не сможет ходить, а когда сможет – навек останется хромым.

– Степняки не ходят – их носят быстрые лошади!

– Что ж, придется перебить колени и той лошади, на которую он вздумает сесть без моего позволения! – сказал венут, вызвав дружный смех своих товарищей.

Арих очнулся среди ночи. Невыносимо болела нога. Руки онемели, связанные сыромятным ремнем. Он понял, что пленен, когда попытался шевельнуть руками и не смог: запястья были туго стиснуты путами.

Мучаясь от жажды и боли, он тихо застонал. Еще сильнее грызла его душевная мука. Смерть не пришла к нему. Побрезговала! Как проклинал он ее, Нежданную Гостью! Как звал на помощь!

Но она ушла, забрав с собой всех, кто был ему дорог, и лишь его оставила погибать в одиночестве.

Невыносимо!

Арих изогнулся и, напрягая последние силы, перевернулся на живот. Припал губами к земле. За ночь она остыла, прохлада студила воспаленные губы и веки, приносила хоть малое, но облегчение.

– Твой раб очнулся, – сказал чей-то голос.

Раб! Это слово ожгло Ариха, точно кнутом. Самому ему доводилось брать пленных в тех самых лихих набегах, о которых поминали его враги. Но никто из захваченных не становился рабом – всем предлагали одно и то же: становиться под знамена Вождя Сирот, укреплять своей силой его растущее племя. И почти все соглашались. Лишь немногие уходили на все четыре стороны, да и то иные возвращались к Ариху. Лучшей доли нигде не находили.

Теперь же ему предстояло узнать, какова бывает участь пленных, попавших к венутам.

Ничего хорошего будущее ему не сулило. А это означало лишь одно: нужно искать Незваную Гостью. И сделать это как можно скорее.

Чьи-то грубые руки схватили Ариха, вздернули его за плечи, понудили сесть.

– Жив? – спросил венут. – Живучий, как шакал! На, выпей воды.

Мутная вода потекла Ариху в рот, обильно проливаясь за шиворот, обливая грудь. Он принялся жадно, по-собачьи, глотать ее. Жизнь постепенно возвращалась в его больное тело. С каждым глотком он словно воскресал. И вместе с телом воскресала и его погибающая душа.

Умереть? Как можно скорее? Не дождетесь! Он будет жить и только так сумеет отомстить. Отомстить за все – за мать и тетку, за сожженные шатры, за убитых товарищей…

– Глаза-то горят, – заметил кто-то из венутов. – Настоящий зверь. Не оставлял бы ты его при себе, Селим.

– Нет уж, – сквозь зубы выговорил тот, кого назвали Селим. – Он будет мне прислуживать. Пусть все увидят, кого я взял в честном бою.

"В честном бою"! Арих скрипнул зубами. Честный бой – это когда десяток вооруженных до зубов воинов на одного, не успевшего как следует вооружиться? Честный бой – это когда оружный мужчина против безоружных женщин? Шатер его матери, истыканный стрелами и копьями… И кровавые пятна, проступившие на белом войлоке…

Арих тряхнул головой. Нет, он будет жить! Он заставит себя жить. Будет таиться и молчать, выжидая удобного случая. И когда настанет его час – свидетели Боги и Трое Небесных Бесноватых! – он заставит венутов, этих зверей в человечьем обличьи, заплатить за причиненное его роду зло. Они вообще пожалеют о том, что родились на свет.

***

Самими Богами Соллий призван нести слово Истины в дикие степи. В этом своем призвании он уверился как-то внезапно, словно на него низошло озарение. Убежденность Соллия в своей правоте была настолько сильна, что он сумел передать это чувство даже брату Гервасию – уж кто-то, а старый наставник всегда был против активной миссионерской деятельности. Он вообще не одобрял всего того, что называл словом «мудрствование». Мир прост, утверждал брат Гервасий, закон мира – любовь и добрые дела. Любое зло – против закона и потому рано или поздно оборачивается против того, кто его чинит, подобно тому, как змея, ухваченная за хвост, изгибается и кусает схватившего ее. И незачем тут мудрить, ходить по людям и разглагольствованиями смущать их.

Соллий находил взгляды своего наставника слишком уж простыми. Словно не среди людей и не ради людей живет старый Ученик Богов-Близнецов. Молодому, полному сил Соллию казалось, что он открыл нечто новое, неизвестное человечеству, и все его существо горело желанием поделиться с остальными людьми этим открытием.

Напрасно полагал Соллий, что брату Гервасию его не понять. Слишком хорошо понимал старик, какая духовная жажда изглодала душу юного Ученика. И потому в конце концов смирился, благословил молодого сотоварища и простился с ним, искренне, от души пожелав тому успеха – успеха, которого, как хорошо знал брат Гервасий, скорее всего, и не будет.

Не зря сказано: "Пусть всяк, кого Боги не обидели зрением, увидит; пусть всяк, кого наделили Они слухом, услышит". В молодости эти слова кажутся сущей бессмыслицей. Как это зрячий – и не увидит? Как это может не расслышать слов, обращенных к нему, тот, у кого хороший слух? Даже глухие умеют разговаривать между собой. Да и слепые приноравливаются к вечной ночи, окружающей их, и нащупывают себе дорогу. Так что же говорить о тех, кого не обделили Боги!

На самом же деле отнюдь не свойственно человеку слушать другого человека. Ибо так уж заведено: большинство людей слушает только самих себя да еще свои желания, не всегда благие…

Но Соллию предстояло убедиться во всем этом самому. И путь, который должен был он пройти, был не из легких.

И потому каждый день молил старый Гервасий Богов-Близнецов хранить на этой трудной дороге молодого Ученика…

Степь лежала перед Соллием – иссушенная солнцем, бесконечная, как бы ждущая: вот сейчас благой влагой спустится на нее истинное слово и возделает эту сухую почву, чтобы распустился на ней прекрасный цветок любви и правды.

В первом же стойбище Соллия приняли по-доброму, как гостя, хотя и с некоторой долей настороженности. Предложили ночлег и чашку кислого молока с пригоршней пшеницы. А когда гость поел с дороги, привели к нему молодую женщину с грубыми от работы руками – чью-то служанку, надо полагать. Таков был закон степного гостеприимства. Соллий не знал, как ему отказаться от подобной чести, и потому переночевал, обняв женщину и прижавшись головой к ее теплому плечу. Наутро она посмеялась над ним и ушла. Соллий так и не понял – не оскорбил ли он своим поступком приютивших его степняков.

***

Охота была удачной. Само Вечно-Синее Небо, казалось, улыбалось, глядя на венутов. Не оно ли послало им победу? Не оно ли ликовало, когда венуты отомстили за нанесенную им обиду? И вот – новое свидетельство благоволения духов: как никогда быстро и легко набили дичи венутские охотники. На промысел взяли с собой не только мальчиков, которым предстояло научиться многому из того, что умели мужчины, но и некоторых женщин – тех, кто обладал остротой зрения и твердостью руки, а таких среди молодых степнячек нашлось немало.

Предлагали – больше из насмешки – и Соллию, но тот отказался: не обучен. И лука в руках никогда не держал, а копья – тем более. Подивились чудному гостю венуты: вроде бы по возрасту и обличью – воин, а по речам и повадкам – сущий старик.

– Как же так? – недоумевали они.

Соллий объяснил: он служитель Богов-Близнецов, а такие служители – их именуют Учениками – с ранней молодости ведут жизнь стариковскую со всеми ее привилегиями и преимуществами.

– А как же война? Как же охота? Любовь молодых девушек? Неужели не манят тебя их сочные губы, их круглые плечи, их ласковые руки? – продолжали расспрашивать венуты, обступившие Соллия. Вчера пришелец, неприметный и скромный, почти не вызвал их любопытства. Ну пришел и пришел какой-то чужак. Явился под вечер, запыленный и уставший, верхом на серой лошадке. Но сегодня своими суждениями, подчеркнуто строгой манерой держаться, претензией на мудрость и учительство, – сегодня он не переставал удивлять их.

– Есть наслаждения, намного превышающие те, о которых вы рассказываете, – чуть снисходительно пояснил Соллий.

– Вечером, на пиру, когда время для разговоров будет более подходящим, ты расскажешь нам об этих наслаждениях, – молвил один из венутов. – Лично я сгораю от любопытства, но еще больше – от желания пострелять диких коз в предгорьях Самоцветных Гор.

Он хлопнул молодого Ученика по плечу, и все рассмеялись.

Соллий с нетерпением ждал вечера. В пылках мечтах ему виделось, как он, стоя среди пылающих костров, вдохновенно говорит среди венутов (настоящих варваров, диких и грубых нравами, но с чистыми сердцами! – так ему представлялось). Двойственное и вместе с тем единое учение Богов-Близнецов, разлученных Братьев, сыновей Неделимого Отца, облекается в прекрасные, до самого сердца доходящие слова. Неужели он не отыщет таких слов? Быть того не может! Ведь это учение живет в его душе, а значит, и сам Соллий является своего рода одушевленной проповедью истинной веры.

Ему мечталось: вот он встал, начал говорить… Постепенно все смолкают. Откладываются в сторону недоеденные куски мяса, отставляются чаши с вином. Женщины и дети – те, кому достаются после воинских пиршеств лишь объедки и кто терпеливо ждет своей очереди получить долю от трапезы – забыв об обычаях, подходят ближе, прислушиваются. Рабы и рабыни, оставив бесконечные дела, постепенно подбираются к кругу света, отбрасываемому кострами. Далеко разносится по притихшей степи звонкий, отчетливый голос молодого проповедника…

От этих грез Соллию становилось и сладко, и страшно. Несколько раз он едва сдерживался, чтобы не заплакать от счастья, которое ему выпало… вернее, которое ожидает его сегодняшним вечером.

Он едва мог дождаться заката.

Однако пиршество, о котором так исступленно мечтал Соллий, разворачивалось совсем иным чередом. В своей юношеской самоуверенности позабыл Соллий о том, что существуют вещи более сильные, нежели его личная убежденность в своей правоте. Существуют давние обычаи народа, пусть даже и "варварского", по понятиям выросшего в Мельсине юноши. Существуют сами люди, не похожие на Соллия и далеко не во всем согласные с ним и его мудрыми наставниками из Дома Близнецов.

Об этом он… даже не забыл – как-то не подумал. Яркий свет истины, увлекшей его в трудное служение Богам далеко от родного гнезда, застил Соллию глаза.

Пир быстро превратился в то, чему иного названия, кроме как "попойка", и не подберешь. И какая попойка! Грандиознейшая! Соллий оказался в эпицентре какого-то безумного бедствия, как ему показалось, посреди водоворота, в котором безвозвратно гибли и благие намерения, и чистота души, и целомудрие тела.

Кругом ели мясо, обильно запивая его хмельными напитками, приготовленными из кобыльего и коровьего молока, а также из очищенного риса. Соллия немного удивило, что прозрачный, как слеза, и крепкий, ударяющий в голову и отбирающий у человека ноги, напиток здесь называли "черным". Смеющаяся служанка пояснила непонятливому чужестранцу:

– "Черным" у нас называется все, что прозрачно, что позволяет видеть насквозь… У вас разве не так?

Задуматься бы Соллию над этими словами. Мелочь, пустяк – но какой важный! Лучше всяких пространных рассуждений напоминающий о том, что все люди на свете – различны, как различны и их представления о добре и зле, о хорошем и дурном, об истине и лжи…

Но Соллий уже изрядно успел употребить этого самого "черного" напитка и потому соображал плохо.

А тут еще молодые воины-венуты решили подшутить над странным гостем. Подговорили еще нескольких, взяли с собой музыканта. Тот играл на каком-то странном инструменте, похожем на лютню, однако с тремя струнами, чей пронзительный звон эхом отдавался в ушах еще долгое время после того, как музыкант переставал играть. Песни, исполняемые им, тревожили Соллия. Они начинались как будто из середины, тянулись некоторое время и обрывались на самом неожиданном месте. Соллию казалось, что певец ни одной из них не закончил.

Впрочем, никого на пирушке это не смущало. То ли вовсе не слушали певца, то ли не обращали внимания на странное его пение. А может быть, именно такая манера исполнения и была самой привычной в степи?

Как бы то ни было, именно этого музыканта, сунув ему серебряный браслет, подговорили молодые шутники. Музыкант, хмурый старик с отвисшими тонкими усами сивого цвета, молча кивнул и снова заиграл. Его пальцы, казавшиеся твердокаменными, немилосердно рвали струны, и те плакали почти человечьими голосами.

– А! А! А!

Старик начал подвывать им в тон.

Остальные участники проделки подхватили большую чашу с вином и, приплясывая, двинулись навстречу Соллию. Тот встал, попытался спастись бегством, ибо – хоть и был уже нетрезв – почуял неладное.

Но сбежать ему не удалось. Венуты окружили его, смеясь. Один подскочил к Соллию и схватил его за уши, сильно потянув вперед; другой же, поднеся чашу с хмельным напитком, заставил Соллия выпить. Он буквально влил "черный" напиток в горло сопротивляющегося Ученика Богов. Остальные, хохоча и крича, танцевали вокруг, словно одержимые демонами. Шум рукоплесканий и топот ног оглушали Соллия. Последнее, что он помнил, – старый музыкант с темным, словно бы пергаментным лицом, свирепо рвущий струны на рыдающем музыкальном инструменте.

***

– Господин! – Кто-то тряс Соллия за плечо.

Соллий застонал, повернулся на спину. Он заснул на голой земле и за ночь – а ночи в степях холодные – сильно продрог. Руки и ноги окоченели и не слушались, голова гудела, во рту пересохло. Но горше всего было у него на душе. Вот так, значит, заканчиваются все мечты о торжестве! И поделом ему, поделом! Нельзя было заноситься так высоко. Разве этому учат Братья?

Хорошо еще, что цел остался…

– Господин, – повторил тот же голос.

Соллий с трудом сел, поморгал, тряхнул головой, чтобы прийти в себя. Солнце уже взошло. Кругом не было ни души: женщины занимались домашней работой, мужчины либо ушли на охоту, либо ускакали в степь, чтобы там тренироваться в стрельбе из лука или в конной схватке на мечах.

Никого. Кроме этого хмурого человека, не поймешь – молодого или старого. Стоит рядом и протягивает ему миску с мутной желтоватой жидкостью.

– Что это? – спросил Соллий, подозрительно отшатываясь от миски.

– Вода.

Соллий молча уставился на человека, но миски не взял.

– Что тебе нужно? Зачем ты принес мне эту гадость?

– Это не гадость, господин, – терпеливо повторил человек, – это вода. Выпей. Тебе станет легче.

– Кто ты? – в третий раз спросил Соллий.

Он взял миску, нахмурился. Обнюхал жидкость. Никакого доверия к ней он не испытывал.

Тогда назойливый тип обмакнул в эту воду свой грязный черный палец и облизал его.

– Выпей, – настойчиво сказал он. – Видишь, я отпил. Она не отравлена. Ее можно пить.

Соллий зажмурился, пробормотал про себя "святы Близнецы…" – и одним духом осушил миску.

Ему действительно стало легче. Теперь, по крайней мере, язык во рту ворочался без усилий.

– Садись, – сказал он этому человеку. – Спасибо тебе. Поговори со мной немного.

Человек удивленно поглядел на Соллия, однако странную, с его точки зрения, просьбу чужака уважил. Уселся рядом. Степняки, как приметил уже Соллий, сидели на земле, скрестив ноги. В такой позе они могли находиться часами, и никогда у них ноги не затекали. Однако этот человек сел, вытянув ноги вперед.

Соллий пристальней посмотрел на него. Такой же чужак, как и он сам, Соллий? Непохоже. Узкие глаза, широкоскулое смуглое лицо, черные волосы, заплетенные в косицы… Нет, этот человек родился здесь, в Вечной Степи. Присмотревшись внимательнее к неловкой позе своего странного знакомца, Соллий вдруг понял, кого он напоминает: большую хищную птицу с перебитым крылом. У него больное колено, вот и мостится на земле, как получается. Неудобно ему так сидеть. Спина устает и ноги затекают.

– Ложись на спину, – сказал вдруг Соллий. Он сам от себя такого не ожидал. – Я посмотрю твое колено. Ты давно повредил его?

Человек молчал. Его темные глаза уставились на Соллия, и в них молодой ученик явственно читал глубочайшее изумление.

– Я лекарь, – пояснил Соллий. – Сдается мне, тебе можно помочь.

Человек покачал головой.

– Странный ты человек, господин.

– Почему ты называешь меня "господином"? – рассердился на упрямца Соллий. – Есть такое человеческое имя – Соллий, если ты его еще не слышал. Так называли меня мои собратья в Доме Близнецов, и я не вижу причины, которая помешала бы тебе называть меня точно так же.

– Причина есть, господин, – тусклым голосом отозвался пришелец.

– Назови ее.

– Я – раб. Мой хозяин велел мне присмотреть за тобой, когда ты проснешься. Дать тебе воды и всего, о чем ты попросишь.

Соллий прикусил губу, браня в душе себя за ненаблюдательность. Впрочем, трудно было винить его в этом: голова болела, и перед глазами до сих пор плавали круги. Однако теперь он разглядел на шее у своего собеседника широкий железный ошейник с выцарапанными на нем какими-то знаками.

– И все же позволь посмотреть твою ногу, – настойчиво сказал Соллий. – Можешь называть меня господином, если тебе так удобнее.

– Ногу мне сломали ОНИ, – раб кивнул в сторону шатров. – Не знаю, в бою или после боя. В битве не чувствуешь боли, а после битвы я потерял сознание. Меня вытащили бесчувственного из кучи мертвых тел. Иначе я не дался бы им в руки живым…

– Так ты – воин?

Раб засмеялся. Нехороший это был смех, тяжелый. Так смеются только отчаявшиеся люди, для которых давным-давно умерла всякая надежда.

– Я был ВОЖДЕМ, ХААНОМ, господин. А теперь я никто.

– Как тебя называют?

– "Эй ты", "пойди сюда", "пес вонючий", "бездельник", "ленивая свинья"… – перечислил раб равнодушно.

– В таком случае, – терпеливо молвил Соллий, – не мог бы ты сказать мне, как называли прежде хаана?

– Хаана называли Арихом, – проворчал раб. – Дивно мне слышать это имя. Как только язык мой не отсохнет? Не ему поганить это славное имя!

– Если ты позволишь, я буду употреблять в разговоре с тобой именно это имя, Арих, – настаивал Соллий. – Так покажи мне ногу.

Он осторожно коснулся искалеченного колена и покачал головой.

– Неправильно срослось. Можно сломать и заставить кости срастись заново…

– Мне перережут горло, если я не смогу ходить, – сообщил Арих. С полным безразличием, как о каком-то незнакомом человеке. – Зачем это они станут кормить раба, который ничего не делает, а только лежит себе да хворает? И того довольно, что с этой ногой я пролежал две седмицы. И то – работал!

– Послушай, – заговорил Соллий, – есть в двух мирах два Божественных Брата…

***

Чего угодно ожидал Салих от своего безрассудного возвращения в степь, но только не этого…

Пока Алаха готовилась к отъезду – а у легкой на подъем девочки вся подготовка заняла бы несколько часов, если бы ее не задерживал спутник – чего только не передумал Салих, представляя себе это возвращение! Наиболее вероятным было столкновение с Арихом. Вряд ли молодой вождь забыл об оскорблении, которое нанес ему невольник сестры. И уж кто-то, а Арих этой обиды не спустит – постарается отомстить. Отыграется на сестре.

А уж этого Салих допустить не сможет. Тут-то и схватятся они с Арихом за ножи… Последствия же поединка невольника с вождем были настолько очевидны, что о них даже и раздумывать не приходилось.

Но не отказываться же от Алахи из-за этой опасности, пусть даже смертельной!

Другое обстоятельство, удерживавшее Салиха в Мельсине, было куда более мучительным. Мать. После стольких лет разлуки, неведения, почти забвения… Как она переживет необходимость вновь расстаться с недавно обретенным старшим сыном?

Но Фадарат оказалась более мудрой, чем предполагал Салих. Оно и неудивительно. Он-то всю жизнь знался, почитай, с одним только сбродом, обитателями рабских бараков и завсегдатаями печальных караванов, с теми, на ком и клейма уже поставить было, кажется, негде…

Фадарат выслушала сына спокойно. Опечалилась, конечно, но совет брата Гервасия поддержала.

– Поезжай с ней, если прикипел к ней душой, – сказала мать. – Не оставляй ее одну… Мало ли какой бедой встретит девочку ее родной край? Пока тебя нет дома, всякое может случиться… Говоришь, остались там враги? Ничего, помиришься и с врагами… – Она вздохнула. – Конечно, куда проще было бы, сынок, если бы ты нашел себе невесту здесь, в Мельсине… Но коли уж полюбилась тебе эта маленькая гордячка… Ступай. Девочка она хорошая. Из таких вот, задиристых и храбрых, получаются потом замечательные жены. Увидишь – она еще нарожает тебе сыновей… А мне внуков.

Салих крепко обнял мать.

– Спасибо тебе, – тихо сказал он. – Спасибо на добром слове! И за напутствие благодарю… А только внуков ты, скорее, от Мэзарро дождешься. Я уеду – и луна не успеет стать полной, как придут они к тебе с Одиерной просить благословения.

Фадарат улыбнулась сквозь непрошеные слезы.

– Все это хорошо, – шепнула она, – все это замечательно, сынок… А только я хотела бы встретить старость рядом с тобой… Столько лет в разлуке прожили! Возвращайся скорее.

– Я вернусь, – обещал он.

…Да, многое представлялось Салиху, пока они добирались до стойбища рода Алахи. Многое. Но только не ТАКОЕ.

По каким-то неведомым приметам, одной только ей и знакомым, Алаха поняла, что цель их путешествия близка. Радостно закричала, ударила коня пятками, погнала вперед. Яркий шелковый платок на голове девочки так и вспыхивал под пылающими лучами полуденного солнца. Далеко видать ее, умчавшуюся вперед, – точно маковый цветок по выгоревшей траве скачет.

Салих помчался следом.

И вдруг – словно споткнулась Алаха. Натянула поводья, на всем скаку остановила коня. Конь заплясал под ней, завертелся. Алаха растерянно озиралась кругом.

Ни шатров, ни стад – ничего, что говорило бы о присутствии здесь кочевого рода.

Может быть, они ушли? Некоторое время Салих всерьез размышлял над этим, а между тем тревога все глубже вгрызалась в его сердце. Там, подспудно, он уже догадался, в чем дело.

А Алаха все глядела расширенными глазами на то, что открылось их взору. И не верила.

– Они ушли, госпожа моя, – сказал Салих, подъезжая ближе к ней. – Видимо, откочевали к северу, туда, где гуще трава и еще остались пастбища, пригодные для выпаса стад… Нам нужно поискать их следы, и тогда…

Она покачала головой. Зубы у нее постукивали, глаза делались все больше и больше на бледном лице. Слезы дрожали в них, но так и не скатились по щекам. Не такова дочь и сестра вождей, чтобы плакать!

– Они не ушли, Салих, – проговорила она, сама не замечая, что обратилась к своему рабу по имени, как к равному. – Разве ты не видишь? Все они остались здесь!

Медленно тронула она коня и проехала еще несколько шагов. Худшие подозрения Салиха оправдались. И места для надежды уже не осталось.

На том месте, где некогда гордо высился белый расписной шатер матери Алахи, безобразным пятном чернело пепелище. Стервятники уже завершили свою страшную работу, и глазам Алахи открылись дочиста обглоданные кости людей и животных.

Медленно, медленно, как во сне, ехали двое всадников по этому царству смерти.

Разные люди, принадлежащие к различным народам и племенам, представляют себе преисподнюю по-разному. Одни – как мрачную глубокую пещеру, где тихо капает вода, где клубится туман и бродят, стеная, неприкаянные, вечно тоскующие души умерших. С точки зрения Салиха, это было наиболее достоверное предположение о том, как выглядит ад. Он сам провел в таком аду больше года и хорошо понимал: подобные представления не на пустом месте зарождаются.

Другие утверждают, что душа после смерти угасает, умирает и рассыпается прахом, подобно телу – только это разложение идет гораздо медленнее, и может затянуться на тысячелетия.

Для третьих царство мертвых – это вечная ночь и пронизывающий холод, тьма, одиночество, ломкий лед, об который, как об нож, можно порезать руку…

Ошибались и те, и другие, и третьи! И сам Салих ошибался. Не похоже царство смерти, откуда Незваная Гостья выходит в мир, к людям, за новой добычей, на недра Самоцветных Гор. Вот – царство Мораны Смерти, вот оно: беспощадное, огненное солнце в ярко-синем небе, чей свет заливает черные пятна пепелищ и костров, заставляет сверкать мертвенной белизной кости людей – людей, еще совсем недавно бывших молодыми, полными сил, желания любить и сражаться, охотиться и пировать, пить хмельные вина и распевать громкие, воинственные песни! Да, яркое солнце, тишина и остывший пепел.

Безмолвие. Вот самое правильное слово. Салих прислушался к себе и понял: все в нем онемело от ужаса. Смертное безмолвие накрыло и его, и Алаху. Нельзя им долго оставаться здесь, у сгоревшего шатра. Нужно бежать отсюда, бежать без оглядки. Иначе беда заметит их, начнет наступать на пятки.

Только бы Алаха не вздумала винить себя за гибель своего рода!

Он тревожно обернулся в сторону своей маленькой госпожи. Та тихо слезла с коня, пошла по искалеченной пожарами земле. То и дело останавливалсь, наклонялась над убитыми.

Салих, опасаясь за девочку, пошел следом. Внимание его привлек труп молодой женщины. О том, что это женщина, он догадался по головному убору, валявшемуся рядом, и остаткам одежды. Он узнал этот убор и это платье. Они принадлежали той смешливой девушке, что задирала нового раба своей хозяйки, приставленного – в насмешку! – к женским работам. Она еще намекала "подруге", что непрочь провести с ним ночку-другую… а может быть, и годик-другой, как сложится.

Некогда Салих радовался тому, что не отозвался на этот призыв. Теперь он и хвалил себя за предусмотрительность (каково ему было бы видеть погибшую возлюбленную!), и сожалел о том, что эта девушка недополучила за свою жизнь ласки. Кто же знал, что жизнь ее окажется такой короткой, что оборвется так ужасно!..

Алаха остановилась у тела своей матери. Молча встала на колени, вынула из ножен кинжал. И прежде чем Салих успел остановить ее, двумя быстрыми движениями разрезала себе щеки.

Кровь потекла ручьями, пачкая одежду и руки Алахи, но девочка осталась неподвижной.

– Госпожа! – Салих бросился к ней, схватил ее за руки, отобрал кинжал. Но Алаха уже не сопротивлялась. Он легко забрал оружие из ее вялых пальцев.

Она тускло смотрела на него, словно не узнавала.

Кровь бежала по щекам Алахи, щедро заливала грудь. Девочка как будто бы не замечала этого.

– Что ты наделала! – закричал Салих. – Боги! Ты изуродовала себе лицо, госпожа!

Наметанным глазом он уже определил, что шрамы от этих порезов останутся у нее на щеках навсегда.

Алаха вдруг проговорила:

– В нашем роду не плачут при виде большой беды. Ни одна слезинка не должна упасть из глаз. Упадет – зальет влагой костер, у которого греются души умерших, и они замерзнут. Я не хочу, чтобы моя мать дрожала от холода! Пусть согреет небесный костер ее душу! Я оплачу мой род так, как это исстари делалось у нас: не слезами, а кровью.

– Ты изуродовала себя, – повторил Салих.

Алаха даже не услышала его слов. Похоже, ей все это было безразлично.

***

Ни Алаха, ни Салих не могли бы сказать, сколько времени прошло с тех пор, как они увидели пепелище. Может быть, прошло несколько часов, а может – и часа не миновало. Время словно остановилось для них здесь. Кровь на щеках Алахи запеклась, превращая красивое полудетское лицо девочки в страшную шаманскую маску. Солнце словно бы застыло в зените, беспощадно посылая свои жгучие лучи прямо на двух человек, затерянных в степи и погруженных в ужас и горе утраты.

Из этого страшного оцепенения их вывел неожиданный тонкий голос.

– А, вот ты где, сестра! – проговорил кто-то невидимый с той детской важностью, какая бывает присуща маленьким мальчикам, если взрослые посылают из куда-нибудь с серьезным поручением.

Алаха вздрогнула, поглядела по сторонам, но никого не увидела.

– У меня был брат, – сказала она глухо, – но больше его нет. Не называй меня "сестрой"!

– Это чотгор? – спросил Салих, радуясь тому, что Алаха по крайней мере пошевелилась. Последние несколько часов – если только действительно минули часы с момента их появления здесь – она сидела неподвижно, как изваяние.

Чотгор. Неприкаянный дух. Злой демон, вечно пакостящий людям и так и норовящий вселиться в чье-нибудь тело и завладеть чужой волей.

Неужели это – дух Ариха?

Как ни враждовал Салих с молодым хааном – если только неприязнь между братом госпожи и ее рабом можно назвать "враждой" – но такой посмертной участи он не пожелал бы и Ариху.

Но это был не чотгор. И на Ариха он тоже не был похож.

Еще мгновение назад рядом с Салихом и Алахой никого не было – и вдруг показался мальчик лет десяти-одиннадцати, одетый причудливо и нарядно. Он был крошечного роста, но держался, несмотря на свой забавный вид, с горделивым достоинством.

– Прости, – проговорил он, вежливо протягивая руки ладонями вперед в знак приветствия. – Мне следовало бы сперва прийти сюда, а потом уже заговаривать с тобой.

Алаха повернула к нему свое страшное лицо.

– Здравствуй, – холодно проговорила она. – Прошу тебя, уйди. Не тревожь меня в час моей боли.

– Однако вон того человека ты не прогоняешь от себя! – укоризненно воскликнул маленький дух.