Текст книги "Олимп"

– Извечные вопросы человека! – усмехнулось мерцающее существо. – Что это такое и как его убить?

Петир ожидал ответа. Его девяностодевятилетний товарищ медленно опустил ложку на скатерть.

– Хотя, конечно, тут ты угодил в яблочко, – согласился или согласилась Ариэль. – Ибо вы трое первыми, а отнюдь не последними, должны были вскочить с поднявшимися дыбом волосами и закричать: «Ад пуст! Все дьяволы сюда слетелись!» Но это повесть долгая, длиннее, чем даже у страдальца Одиссея, и не из тех, что слушают за остывшей похлебкой.

– Для начала расскажи о себе, – вмешался Харман. – Ты принадлежишь Просперо?

– О да, но в прошлом. Нельзя окрестить это рабством или службой, скорее наши отношенья скрепляли узы соглашенья.

– Какого? – осведомился юноша.

Снаружи припустил сильный ливень, и хотя потоки вод задерживались на искривленном углестекле не дольше любого из войниксов, шум этих потоков, обрушившихся на мост и перила, сливался в единый и мощный гул.

– Маг логосферы спас меня от проклятой колдуньи Сикораксы, которая держала меня в услужении, – пояснила аватара. – Ибо не кто иной, как она, сотворила непостижимые коды биосферы и вызвала своего повелителя Сетебоса, но стоило мне обнаружить особую чистоту, ослушаться ее скотских и злых приказов, как ведьма, в своей неукротимой ярости, заключила непокорный дух в расщелину одинокой сосны, оставив там на двенадцать сроков по двенадцать лет. Потом явился Просперо и отверз темницу.

– Выходит, маг тебя спас, – проговорил Харман.

– Выпустил, но взял клятву – служить ему верой и правдой. – Тонкие, бледные губы существа чуть искривились. – Те же двенадцать раз по двенадцать лет.

– И что было дальше? – спросил молодой человек.

– А что мне оставалось делать?

– Ты и сейчас ему служишь? – уточнил супруг Ады.

– Сейчас – ни смертному, ни магу.

– Когда-то и Калибан работал на Просперо, – произнес Харман, стараясь припомнить все, что говорила Сейви, и все, о чем твердила голограмма старого мага на орбитальном острове. – Вы не знакомы?

– О, еще бы, – отозвался (или отозвалась) Ариэль. – Он груб и страшен, я не люблю встречаться с ним.

– Тебе известно, вернулся ли Калибан на Землю? – продолжал гнуть свое девяностодевятилетний, сожалея, что Даэмана нет рядом.

– Не хуже, чем вам. – Существо подмигнуло. – Он возмечтал обратить всю планету в свое болото, полное вонючей жижи, а небосвод – в пещеру ледяную.

«А небосвод – в пещеру ледяную…» – повторил про себя мужчина. Вслух же сказал:

– Получается, этот Сетебос и Калибан – сообщники?

– Ну да.

– А мы тебе зачем понадобились? – заговорила вдруг Ханна, наконец обратив прекрасный, по-прежнему затуманенный грустью взгляд на воплощенного духа.

И тут Ариэль запел (или запела):

 
Ем и пью с того стола,
Где нектар сосет пчела,
И постель моя мягка
В желтом венчике цветка.
На нетопыря вскочу,
Вслед за летом улечу.
Весело, весело я заживу,
Навек вернувшись в цветы и листву[26]26
  Шекспир. «Буря». Перевод О. Сороки.


[Закрыть].
 

– Да эта тварь помешана, – разозлился Петир и, резко поднявшись, подошел к изогнутой прозрачной стене, выходящей на мост.

Три войникса тут же прянули к нему, однако наткнулись на невидимое защитное поле и скатились вниз. Правда, один из них вонзил пальцы-клинки в бетон, что ненамного замедлило падение. Остальные уже исчезли далеко под облаками.

Аватара негромко засмеялась, потом заплакала.

– Наш общий дом, Земля, находится в осаде. Война явила свой жестокий лик. Сейви погибла. Одиссей умирает. Сетебос, не дрогнув, уничтожит все, что составляет мою суть и мой исток, все, что мне предначертано защищать. «Старомодные» люди передо мной – не то враги, не то союзники. Я выбираю второе. А вашего мнения никто не спрашивает.

– Так ты поможешь нам победить войниксов, Калибана и этого самого Сетебоса? – просиял Харман.

– Напротив, это вы окажете мне услугу.

– Какую? – спросила Ханна.

– Для вас у меня найдется три поручения. Во-первых, вы ведь явились искать оружие?

– Да! – хором откликнулись трое.

– Те, кто задержится здесь, найдут все, что требуется, в потаенном чертоге в нижней части южной башни за старыми, сдохшими компьютерами. На мутной зеленой стене увидите круг со вписанным в него пятиугольником. Скажите просто: «открыть», и попадете туда, где хитроумный грек и бедная Сейви, мир ее праху, прятали невинные игрушки Потерянной Эры.

– Что значит: «Те, кто задержится»? – нахмурился Петир.

– Один из вас троих вернется на соньере в Ардис, покуда тот еще не пал под неприятельским напором, – продолжал воплощенный дух. – Второму дóлжно здесь остаться, чтоб оказать поддержку Одиссею, буде тот не преставится, ибо секрет Сикораксы ведом лишь ему – мужу, однажды разделившему с ней ложе и навсегда переменившемуся после того, как и все, кому довелось вкусить ласки голубоглазой ведьмы. А третий последует за мной.

Путешественники растерянно переглянулись. Немилосердные потоки дождя за стеклом наполняли сумеречную комнату холодным подводным мерцанием. Казалось, люди стоят на морском дне или видят друг друга сквозь толщу зеленоватого стекла.

– Останусь я, – сказала Ханна. – Я и так не собиралась никуда улетать. Когда Одиссей очнется, кто-то же должен быть рядом.

– А я возвращаюсь в Ардис, – потупился муж Ады, сгорая от стыда за собственную трусость.

Плевать на все. Ему нужно в Ардис, к любимой жене.

– А я иду с тобой, Ариэль, – вызвался молодой человек, шагая к изящной фигурке.

– Нет, – отрезала аватара.

Товарищи вновь обменялись недоуменными взглядами, ожидая дальнейших объяснений.

– О нет, если кто и отправится со мною, то это будет Харман. Я повелю, и соньер сам доставит Петира обратно, хотя и не столь быстро, хватит и половины прежней скорости. Летучая машина уже дряхлеет, не годится пришпоривать ее без нужды. Но Харман идет со мной.

– Почему это? – взвился мужчина.

Что за бред? Никуда они его не затащат. Он возвращается домой, к Аде, и точка.

– Поскольку тебе суждено расстаться с жизнью, – изрек воплощенный дух. – Мало того: в твоих руках судьба твоей супруги и младенца. Ну а жребий отца и мужа предрешен.

Тут существо воспарило над полом и невесомо проплыло над головами гостей, потом замерло в шести футах над крышкой стола, не сводя пристального черноокого взора с лица девяностодевятилетнего, и вновь запело:

 
Наш Харман спит на дне морском,
Он тиною затянут,
И станет плоть его песком,
Кораллом кости станут.
Он не исчезнет, будет он
Лишь в дивной форме воплощен.
Чу! Слышен похоронный звон!
Дин-дон, дин-дон!
Морские нимфы, дин-дин-дон,
Хранят его последний сон[27]27
  Перевод М. Донского.


[Закрыть].
 

– Нет, – покачал головой мужчина. – Простите, но… нет.

Петир вскинул боевой лук и натянул тетиву.

– Уж не собрался ль ты стрелять в нетопырей? – сладко улыбнулся или улыбнулась Ариэль, взмывая еще на двадцать футов, словно плывя по воздуху, пронизанному зеленоватым свечением.

– Не надо… – начала Ханна.

К кому она обращалась, друзья так и не узнали.

– Пора в путь, – промолвила аватара биосферы сквозь тихий смех.

Огни померкли. В кромешной темноте захлопали крылья, засвистел рассекаемый воздух, как если бы с неба слетел огромный филин. Хармана вдруг оторвало от пола – легко, словно ястреб подхватил когтями крысенка, – и понесло спиною вперед сквозь непроглядный мрак. Мужчина извивался, судорожно дергая конечностями, а потом сорвался в невесть откуда взявшуюся бездну между высокими колоннами Золотых Ворот Мачу-Пикчу.

31

Первый день космического полета.

Пережив целую серию превосходных взрывов – иными словами, получив отменный пинок под зад, тысячефутовое судно на атомном ходу, построенное моравеками, покидает колодец марсианской гравитации.

«Королева Мэб» резво разгоняется до ускорения в двадцать километров в секунду, хотя для того, чтобы покинуть Фобос, достаточно и жалких десяти метров: нужно еще преодолеть силу притяжения Красной планеты. Трехсотметровому кораблю не терпится добраться да Земли. Моравеки намерены повышать ускорение, покуда посудина тяжестью в тридцать восемь тонн не помчится, покрывая добрых семьсот километров в секунду. На палубах, предназначенных для хранения импульсных единиц, превосходно смазанные цепи, храповые механизмы и ленты подают бомбочки – каждая мощностью сорок пять килотонн, а величиной с банку «кока-колы» – к механизму подачи, который тянется посередине буферной плиты в хвостовой части судна. Путешествие только началось, поэтому заряды испускаются через двадцать пять секунд и детонируют, оказавшись в шести сотнях метров от «Королевы Мэб». После каждого выброса сопло, как и плита после каждой детонации, опрыскивается противоабляционным маслом. Под ударом плазменной вспышки тяжелая буферная плита откатывается назад на тридцатитрехметровых амортизаторах, после чего гигантские поршни возвращают ее на место. Очень скоро космическое судно набирает удобное и постоянное ускорение силы тяжести – одну целую двадцать восемь сотых g, тогда как его собственное ускорение возрастает с каждым взрывом. Разумеется, моравеки могли бы выдержать нагрузки в сотни, а то и в тысячи раз сильнее – правда, на короткое время, – однако на борту находится человек, а именно похищенный Одиссей, и члены экипажа единодушно не желают превратить его в кляксу малинового джема, размазанного по полу.

В машинном отделении Орфу с Ио и прочий технический персонал следят за уровнем масла и смазочно-охлаждающей эмульсии, не забывая проверять показания датчиков напряжения и давления пара. Атомные бомбы взрываются каждые полминуты, поэтому экономить на смазке не приходится; резервуары с маслом, похожие на океанские танкеры Потерянной Эпохи, занимают нижние десять палуб. Само же машинное отделение, с его бесчисленными трубами, клапанами, индикаторами, поршнями возвратно-поступательного хода и громоздкими датчиками давления, напоминает о пароходах девятнадцатого столетия.

Даже при довольно нежном ускорении «Королева Мэб» собирается разгоняться достаточно резво, достаточно долго, а потом достаточно быстро сбавить ход, чтобы достичь Земли чуть более чем за тридцать три стандартных дня.

Манмут с утра занимается тем, что проверяет системы «Смуглой леди». Подлодку не просто уютно разместили в одном из трюмов корабля: ее соединили с лебедками, двигателями, а также вантами для спуска в атмосферу через месяц или около того, вот маленький европеец и хочет убедиться, что интерфейсы и контроллеры для этих новых устройств исправно работают. Разделенные двенадцатью палубами Манмут и Орфу болтают по личному лучу, порознь наблюдая при помощи корабельного видео и линии передачи данных радиолокации за тем, как Марс проваливается все дальше вниз. Камеры хвостового обзора требуют замысловатых компьютеризированных фильтров: иначе ничего не рассмотреть сквозь практически беспрерывные вспышки «импульсных единиц». Иониец хотя и не воспринимает видимый спектр, следит за удалением Красной планеты посредством радиолокаторов.

– Как-то неловко себя чувствуешь, покидая Марс после всех передряг, которые мы вытерпели, чтобы попасть сюда, – замечает европеец по личному лучу.

– Действительно, – соглашается глубоковакуумный моравек. – Особенно теперь, когда боги так яростно сражаются друг с другом.

Дабы подчеркнуть свою мысль, он увеличивает масштаб изображения улетающей вниз планеты на дисплее товарища, наводя резкость на ледяные склоны и зеленую вершину Олимпа. Гигантский краб воспринимает лишь колонки инфракрасных данных, но Манмут отлично все видит. Повсюду яркие всполохи, а знаменитая кальдера, сутки назад представлявшая собой голубое озеро, горит в тепловом спектре желтым и алым: видимо, снова наполнена раскаленной лавой.

– Астиг-Че, Ретроград Синопессен, Чо Ли, генерал Бех бин Адее и прочие первичные интеграторы показались мне здорово напуганными, – передает Манмут по личной связи, продолжая обследовать энергосистемы своей подлодки. – На меня их разъяснения по поводу неправильной марсианской гравитации тоже нагнали страха. Жутко даже подумать, кто бы мог поменять ее до земного уровня.

С самого начала полета друзьям в первый раз выпала возможность пообщаться без лишних свидетелей, и маленький европеец рад поделиться своими тревогами.

– Merde[28]28
  Дерьмо (фр.).


[Закрыть], и это еще верхушка чертова айсберга, – откликнулся Орфу.

– Ты о чем?

У Манмута вдруг холодеют органические части тела.

– А, ну да, – громыхает краб. – Ты все время сновал между Илионом и Марсом, некогда было послушать о новых открытиях Комиссии первичных интеграторов, верно?

– Выкладывай.

– Лучше тебе не знать, приятель.

– Заткнись и давай… Ну, ты меня понял. Рассказывай.

Орфу вздыхает, издав при этом такой странный звук, словно все тысяча тридцать футов корабля разом сдулись.

– Первым делом, дело в терраформации…

– Ну?

За долгие недели странствий по Красной планете на «Смуглой леди», фелюге и воздушном шаре маленький моравек свыкся с лазурным небосводом, синим морем, лишайником, деревьями, даже с избытком кислорода.

– Каких-то полтора столетия назад ни воды, ни воздуха, ни жизни на Марсе не было, – произносит иониец.

– Я знаю. Во время того первого совещания на Европе, стандартный год назад, Астиг-Че говорил об этом. Послушать его, получалось: почти невозможно, чтобы планета переменилась так быстро. И что же?

– А то, что это и впрямь невозможно, – рокочет краб. – Пока ты чесал языком с ахейцами и троянцами, наши ученые – представители Пояса и Пяти Лун – изучали терраформированный Марс. Магия тут вообще-то ни при чем… Какое-то количество астероидов было использовано, чтобы растопить ледниковый покров и высвободить углекислый газ, еще часть пошла на бомбардировку гигантских запасов подземных вод, пробила кору планеты, так что по прошествии миллионов лет молекулы «аш-два-о» впервые вырвались наружу, потом кто-то завез лишайники, водоросли и земляных червей, дабы подготовить почву к появлению более крупных растений, и все это могло произойти лишь после того, как марсианская атмосфера сгустилась вдесятеро.

Манмут прекращает барабанить пальцами по экрану компьютера и отключается от виртуальных портов; схемы и изображения подлодки, а также соединенных с ней устройств тускнеют и гаснут.

– Это же значит… – нерешительно начинает он.

– Ага. На преображение планеты в ее сегодняшнее состояние ушло почти восемь стандартных тысячелетий.

– Но… Но…

Маленький европеец беспомощно заикается и ничего не может с этим поделать. Астиг-Че показывал им астрономические снимки прежнего Марса – холодного, безжизненного, безвоздушного Марса, сделанные с Юпитера и Сатурна не далее чем полтора стандартных века назад. Да что там – только три тысячи лет миновало с тех пор, как человечество послало во Внешнюю Систему первых моравеков! Тогда Марс точно не был терраформирован: если не считать нескольких китайских колоний под куполами на Фобосе и на поверхности планеты, она выглядела так же, как на снимках, сделанных камерами земных спутников не то в двадцатом, не то в двадцать первом столетии, что-то около того.

– Но… – повторяет Манмут.

– Обожаю минуты, когда ты лишаешься дара речи, – отзывается Орфу; правда, на сей раз без привычного громыхания, которое сопровождает его шутки.

– Получается, мы говорим о волшебстве, о подлинных богах… божествах вроде Бога… или… – Голос европейца, доносящийся по личному лучу, возмущенно поднимается.

– Или что?

– Это не настоящий Марс.

– Вот именно, – отчеканивает гигантский краб. – Вернее, Марс настоящий, только не наш. Не тот, который находился в Солнечной системе миллиарды лет.

– То есть кто-то… что-то… подсунул… вместо… нашей Красной планеты… какую-то… другую?

– Похоже на то, – произносит Орфу. – Первичные интеграторы заодно с нашими ведущими учеными тоже отказывались верить, но это единственный ответ, с которым согласуются все факты. Солнечный день – лишнее тому доказательство.

Внезапно Манмут замечает дрожь в руках, сжимает их, отключает зрение и внешние телесигналы, чтобы лучше сосредоточиться, потом переспрашивает:

– Солнечный день?

– Мелочь, но важная, – поясняет Орфу. – Ты, случаем, не заметил, путешествуя через Брано-Дыру между Землей Илиона и Марсом, то, что дни и ночи в обоих мирах совпадали по длительности?

– Кажется, да, но… – Маленький моравек запинается.

Ему не нужно сверяться с неорганическими банками памяти. Он и так прекрасно помнит: Земля совершает оборот за двадцать три часа пятьдесят шесть минут, а Марс – за двадцать четыре тридцать семь. Разница пустяковая, однако за месяцы, проведенные моравеками на обеих планетах, должна была стать ощутимой. Но этого не произошло. Время суток всегда сходилось, как в аптеке.

– Господи Иисусе, – шепчет Манмут по личной связи. – Господи Иисусе.

– Может, и так, – откликается иониец, весело громыхнув. – Ну или кто-то с подобными божественными возможностями.

– Кто-то или что-то на Земле наделало дырок в многомерном пространстве Калаби-Яу, соединило с их помощью разные вселенные, подкинуло вместо нашего Марса чужой… чей бы то ни было… терраформированный, с богами на вершине Олимпа… подключенный к Земле Илиона через квантовую Брано-Дыру. И вдобавок не поленилось изменить гравитацию, а также период вращения Красной планеты. Иисус, Мария, Иосиф и прочая святая братия!

– Ага, – хмыкает Орфу. – И вот первичные интеграторы полагают, что исполнитель этого маленького фокуса находится на Земле или околоземной орбите. Все еще рвешься к нашей общей цели?

– Я… я… если бы… я… – Маленький моравек умолкает.

Согласился бы он принять участие в полете, окажись все известно заранее? В конце концов, опасности предстоящей миссии были известны еще до того, как Манмут решился на экспедицию к Марсу. О ком бы ни шла речь – о продвинутых «пóстах» или же тварях из иного мира, а может, измерения, – таинственные существа показали свое умение держать в узде и даже играть квантовыми основами вселенной. По сравнению с этим – что им стоило подбросить одну планету вместо другой, поменяв ее период обращения и гравитационное поле? Да, но какого черта он делает на корабле, несущемся к Земле, то есть прямо в логово поджидающих монстров-богов, со скоростью сто восемьдесят километров в секунду (и это еще не предел)? Способность неведомого противника контролировать квантовую ткань мироздания – всех мирозданий – превращала жалкое оружие и тысячи спящих воинов-роквеков на борту судна в неудачную насмешку.

– Да уж, отрезвляет, – выдавливает Манмут наконец.

– Аминь, – отзывается друг.

В это мгновение по всему кораблю начинают звенеть и вспыхивать сигналы тревоги, заглушая беседы как по личным лучам, так и по общим каналам виртуальной коммуникации.

– Вторжение! Вторжение! – сообщает голос «Королевы Мэб».

– Это шутка? – удивляется европеец.

– Нет, – отвечает Орфу. – Твой друг Томас Хокенберри только что… появился… в машинном отделении. Судя по всему, квант-телепортировался.

– С ним все в порядке?

– Нет. Парень потерял очень много крови… Всю палубу залил. По-моему, он уже мертв, Манмут. Я поднял тело и несу на своих манипуляторах в больницу для людей. Спешу как могу.

Корабль огромен, к тому же в условиях настолько сильной гравитации Манмуту работать не доводилось, поэтому проходит несколько долгих минут, прежде чем он выбирается из подлодки, затем из трюма и устремляется на этажи, которые мысленно привык называть «человеческими». Кроме многочисленных камбузов и кают отдыха, туалетов и противоперегрузочных коек, предназначенных для пятисот людей и заполненных кислородно-водородной атмосферой с давлением на уровне моря, на палубе номер семнадцать имеется работающий лазарет, оборудованный по последнему слову хирургии и диагностики начала двадцать второго столетия, согласно древним, но предельно осовремененным данным, какие только попали в распоряжение ученых Пяти Лун.

Весь первый день единственным обитателем этой палубы оставался разъяренный Одиссей, пассажир поневоле; зато к приходу маленького европейца здесь толпится бóльшая часть команды. Орфу занимает собой чуть ли не всю ширину коридора. Рядом – первичный интегратор с Ганимеда Сума Четвертый, каллистянин Чо Ли, генерал роквеков Бех бин Адее, а также два техвека-пилота с корабельного мостика. Дверь хирургической закрыта, однако Манмуту сквозь стекло видно, как первичный интегратор Астиг-Че наблюдает за паукообразным коллегой с Амальтеи по имени Ретроград Синопессен, который ужасно суетится над обагренным телом схолиаста. Два моравека помельче, исполняя его приказы, орудуют лазерными скальпелями и пилами, подсоединяют какие-то трубки, подносят бинты, направляют виртуальные зонды. Металлическое тельце и элегантные серебристые манипуляторы Ретрограда Синопессена покрыты темно-бурыми кляксами.

«Это кровь человека, – думает маленький европеец. – Кровь Хокенберри».

Ею же обагрен просторный пол коридора, стены, а более всего – побитый панцирь и широкие манипуляторы Орфу с Ио.

– Ну как он? – спрашивает Манмут у товарища, произнося слова вслух.

Пользоваться личным лучом в присутствии других моравеков считается дурным тоном.

– Сюда я принес его мертвым, – отзывается краб. – Сейчас парня пытаются вернуть к жизни.

– А что, интегратор Синопессен и в этом разбирается?

– Он всегда увлекался человеческой медициной Потерянной Эпохи, – произносит Орфу. – Как ты – шекспировскими сонетами, или как я – Прустом.

Европеец кивает. Большинство моравеков, которых он знает, интересуются какой-либо областью древних искусств и наук: так были запрограммированы первые автономные роботы и киборги, запущенные в Пояс астероидов и во Внешнюю Систему, и поздние их преемники сохранили эту страсть. «Да, но разве достаточно знаний Синопессена для того, чтобы воскресить Хокенберри?»

Из каюты является заспанный Одиссей. При виде толпы мужчина с широкой, как бочка, грудью замирает и привычно тянется к рукояти меча – вернее, к пустой петле на поясе, ибо моравеки обезоружили древнего грека, пока поднимали его в бесчувственном состоянии на борт шершня. Манмут пытается вообразить, насколько странно выглядит в глазах человека металлическое судно, плывущее по космическим просторам, которых ему не рассмотреть, а также их пестрое сообщество. В коридоре не найдется и двух похожих моравеков – от великана Орфу, весящего не меньше двух тонн, и блестящего черного Сумы Четвертого до воинственного, покрытого хитином генерала роквеков Бех бин Адее.

Не удостоив нелепое сборище вниманием, сын Лаэрта невозмутимо шагает к окошку хирургического кабинета. И маленький европеец вновь прикидывает про себя, что же может подумать могучий бородач, увидав серебристого паука на долгих ножках и двух техвеков, склонившихся над мужчиной, с которым Одиссей не единожды встречался и разговаривал за последние девять месяцев, увидав его кровь, разверстую грудь и торчащие из тела ребра, словно в мясницкой лавке? «Уж не померещится ли ему, будто Ретроград Синопессен поедает свою жертву?»

Не отрывая глаз от операции, Лаэртид обращается к Манмуту на древнегреческом языке:

– Зачем твои друзья прикончили сына Дуэйна?

– Это не так. Хокенберри внезапно возник здесь, на судне… Помнишь, как он использовал божественные способности, чтобы мгновенно переноситься с места на место?

– Помню, – ворчит Одиссей. – Я видел, он отправил Ахиллеса в Илион, исчезнув и появившись опять, словно самый настоящий обитатель Олимпа. Только я никогда не верил, что Хокенберри бог или полубог.

– Он и не заявлял этого, – говорит европеец. – Похоже, сын Дуэйна получил удар кинжалом, однако успел квитироваться… перенестись, как это делают бессмертные… к нам за помощью. Серебряный моравек и два его помощника, которых ты лицезришь перед собой, пытаются спасти ему жизнь.

Серые очи Лаэртида взирают на Манмута сверху вниз.

– Спасти ему жизнь, маленькая машинка? Он же скончался, это видно с первого взгляда. Паук вынимает его сердце.

Моравек поворачивается посмотреть. Одиссей совершенно прав.

Не желая отвлекать Синопессена, европеец обращается к Астигу-Че по коммуникационной линии:

– Он умер? Необратимо умер?

Первичный интегратор отвечает, не поднимая головы, склоненной над хирургическим столом:

– Нет, Синопессен заморозил активность мозга буквально через минуту после того, как остановились жизненные функции больного, и полагает, что успел избежать невозместимых потерь. Кстати, он как раз говорит со мной. По его суждению, в обычном случае достаточно было бы ввести в кровь несколько миллионов наноцитов для восстановления поврежденной аорты и сердечной мышцы, потом запустить еще молекулярные машинки, чтобы восполнить кровяной запас и укрепить иммунную систему. Но интегратор Синопессен обнаружил, что схолиасту Хокенберри это не поможет.

– Почему? – подает голос каллистянин Чо Ли.

– Его клетки помечены.

– Помечены? – повторяет Манмут.

Он никогда не интересовался ни биологией, ни генетикой людей или моравеков, хотя довольно долго изучал биологию кракенов, ламинарий и прочих обитателей океана Европы, глубины которого бороздил на подлодке стандартное столетие с лишним.

– Иными словами, подписаны, защищены авторским правом от подделок и любых изменений, – поясняет Астиг-Че по общей линии. Сейчас его слушают все, кто находится на корабле, за исключением Одиссея и Хокенберри. – Схолиаст не был рожден, его… воссоздали. Ретроинженерия на основе пусковых ДНК и РНК. Тело не примет никаких пересаженных органов, а главное – отвергнет новые наноциты, потому что и так под завязку наполнено самыми передовыми продуктами нанотехнологии.

– Что за технология? – спрашивает покрытый углепластовым панцирем ганимедянин Сума Четвертый. – Как она действует?

– Пока неизвестно. – Последнюю фразу произносит сам Синопессен; между тем его тонкие пальцы проворно работают лазерным скальпелем, накладывают швы и что-то разрезают микроскопическими ножницами, а в одной из рук по-прежнему покоится человеческое сердце. – Эти наномемы и микроциты намного изощреннее и сложнее всего, что было придумано моравеками. Клетки вкупе с субклеточной структурой не только игнорируют наши запросы, но и блокируют любое вмешательство извне.

– И все-таки он будет жить? – уточняет Чо Ли.

– Думаю, что да, – подтверждает Ретроград Синопессен. – Вот восполню запасы крови, восстановлю поврежденные клетки, заштопаю раны, вновь запущу нейронную активность, инициирую стимул поля Гревского, дабы ускорить выздоровление, и схолиаст Хокенберри поднимется на ноги.

Манмут оборачивается, чтобы сообщить утешительный прогноз Лаэртиду, однако ахейца уже и след простыл.

Второй день полета.

Одиссей расхаживает повсюду, взбирается по ступеням, избегая пользоваться подъемниками, обшаривает каюты и даже не смотрит на творения хитроумного Гефеста – так называемых моравеков, – отчаянно ища выход из этого преддверия Аида, сверкающего металлом коридоров.

– О Зевс, – шепчет он в тишине пустого и длинного помещения, нарушаемой лишь гудением непонятных ящиков, шепотком вентиляторов и бульканьем в трубах, – великодержавный отец и смертных и вечных богов повелитель, коего промыслу я не покорился и на кого безрассудно дерзнул ополчиться, о ты, со звездных высот секущий землю громогласными перунами, ниспославший однажды пресветлую дщерь Афину, дабы облагодетельствовать меня ее милостью и покровительством, отец, я молю ниспослать знамение. Вызволи меня из этого железного Аида призраков, теней и бессильной злобы, куда я до срока низвергнут. Одной лишь чести прошу: позволь найти свою гибель на бранном поле, о Зевс, о правитель, держащий и твердую землю, и пространное море! Внемли же последней молитве, и я стану преданно служить тебе до последнего вздоха.

Ни ответа, ни даже смутного эха.

Одиссей, сын Лаэрта, отец Телемаха, любезный супруг Пенелопы, любимец Афины, сжимает кулаки и скрежещет зубами от ярости, продолжая мерить шагами сверкающие туннели в лабиринтах Аида.

Железные игрушки рассказывали, будто бы он угодил на борт небесного судна, бороздящего черное море космоса, но это ложь. Говорили, будто забрали Одиссея с поля битвы в день, когда пропала Дыра, потому что, дескать, желали помочь ему отыскать путь домой, к супруге и сыну, однако и это ложь. Уверяли, будто способны мыслить, как люди, будто бы даже имеют сердца и души… Грязная ложь.

Это всего лишь огромная гробница из металла, вертикальный лабиринт без окон. Тут и там Лаэртид находит проницаемые для глаза двери, за ними прячутся новые помещения, но ни единого отверстия, сквозь которое он увидел бы волны пресловутого океана. Разве что несколько прозрачных пузырей показывают неизменно черное небо с привычными взгляду созвездиями. Порой эти огненные светочи так вертятся и кувыркаются, точно невольный пассажир опился сладкого вина. Когда никого из машинок нет поблизости, Одиссей колотит по стенам и окнам, терзая до крови свои массивные, закаленные в боях кулаки, но не оставляет следов ни на железе, ни на стекле. Ничто не ломается. Ничто не открывается по его воле.

Часть комнат легко доступны сыну Лаэрта, многие заперты, а некоторые – например, так называемый мостик, показанный ему в первый же день заточения в этом Аиде прямых углов, – охраняются черными шипастыми игрушками по кличке роквеки, или солдаты Пояса. Несколько месяцев эти создания помогали защищать Илион и ахейский лагерь от божественного возмездия, и греку доподлинно известно: чести у них нет. Это просто машины, которые используют другие машины, сражаясь против таких же машин. Беда в том, что каждая из них гораздо крупней Одиссея и вдобавок увешана странным оружием, не считая выдвижных лезвий и непробиваемых панцирей, тогда как пленника начисто лишили всего, даже доспехов. Что ж, если больше ничто не поможет, придется напасть на одного из черных вояк, но это крайнее средство. Владеть оружием – мастерство, коему следует учиться и в коем следует упражняться, как и в любом искусстве: эту истину Одиссей, сын Лаэрта, усвоил еще в раннем детстве. К сожалению, он понятия не имеет, как управляться с этими тяжелыми, незаостренными, тупоносыми штуками, даже если вырвать их из черных лап роквеков.

Спустившись в помещение, где громко ревут машины и ездят вверх-вниз огромные цилиндры, ахеец беседует с чудищем, похожим на гигантского металлического краба. Что-то подсказывает ему, что тварь слепа, однако (опять-таки если слушать внутренний голос) прекрасно находит дорогу без помощи глаз. Герой встречал на своем веку немало храбрых мужей, утративших зрение, и посещал немало гадателей или оракулов, наделенных взамен даром предвидения.

– Я желаю обратно, воевать под стенами Трои, – заявляет он. – Чудовище, сейчас же верни меня туда.

Краб разражается рокотом. Он изъясняется на языке собеседника – ну, то есть цивилизованных людей, – но так отвратительно, что речь его напоминает яростный грохот прибоя о каменистый берег.