Текст книги "Олимп"

– Трупы людей? – перебил его Орфу.

– Нет, безголовых горбатых полуорганических роботов. Здорово их порвали на части. А многих, кажется, еще и выпотрошили.

– Чудовища-калибаны полакомились? – осведомился гигантский краб.

– Понятия не имею.

– Пролетаем над голубым лучом, – известил по каналу общей связи Сума Четвертый. – Всем пристегнуться крепче, я попробую опустить туда некоторые из наших выдвижных сенсоров.

– По-твоему, это разумный шаг? – спросил Манмут у своего друга.

– Не более, чем вся наша экспедиция, дружище. Будь на борту хотя бы один маггид…

– Хоть один… что?

– Маггид, – передал Орфу с Ио. – В стародавние времена, задолго до Рубикона и войн Халифата, когда люди ходили в медвежьих мехах и футболках, древние евреи считали, что у каждого мудрого человека есть свой маггид – нечто вроде духовного наставника из иного мира.

– А может, мы и есть маггиды, – предположил европеец. – Раз уж явились из иного мира.

– Верно, – поддакнул собеседник. – Но мы не такие мудрые. Манмут, я еще не рассказывал тебе, что я гностик?

– Повтори по буквам, – попросил капитан подлодки.

Орфу повторил.

– А что это за фигня? – полюбопытствовал европеец.

Совсем недавно он получил несколько откровений о старом друге (включая и то, что иониец является знатоком не только Пруста, но еще Джеймса Джойса и прочих авторов Потерянной Эпохи) и не был уверен, готов ли выслушать новое.

– Не важно, кто такой гностик, – передал Орфу. – Но за сто лет до того, как венецианская инквизиция спалила Джордано Бруно на костре, в Мантуе был сожжен маг-суфий по имени Соломон Молхо[64]64
  Соломон Молхо (ок. 1500–1532) – еврейский мистик и мессианский пророк, родился в Португалии. В 1529-м опубликовал собрание своих проповедей (Сефер Ха-Мефоар), произнесенных в Палестине. В них Молхо объявил о наступлении мессианского царства в 1540-м. Молхо был арестован, предан в руки инквизиции и сожжен на костре в Мантуе или Болонье в 1532-м.


[Закрыть]. Так вот он учил, что во времена перемен дракон будет уничтожен без помощи оружия, а на земле и в небесах все преобразится.

– Какой маг? Какой дракон? – вслух выпалил Манмут.

– Что? – переспросил Сума Четвертый из капитанского кубрика.

– Не понял, – откликнулся центурион-лидер Меп Эхуу со своего откидного сиденья в транспортном модуле.

– Прошу повторить. – Голос Астига-Че с британским акцентом, донесшийся с «Королевы Мэб», напомнил Манмуту, что на судне прослушивались не только официальные сообщения, но и общая болтовня.

Оставалось лишь горячо надеяться, что личные лучи были все-таки в неприкосновенности.

– Ладно, отложим, – передал маленький европеец. – В следующий раз поговорим о драконе, магах и прочем.

А по общей связи сказал:

– Простите… ничего такого… нечаянно подумал вслух.

– Прошу соблюдать радиодисциплину! – одернул его Сума Четвертый.

– Есть… э-э-э… сэр, – произнес Манмут.

В глубоком трюме Орфу громыхнул инфразвуком.

Строительный челнок с Одиссеем медленно приближался к залитому сиянием городу из стекла, опоясавшему астероид. Судя по показаниям датчиков, небесное тело грубо напоминало картофелину двадцати километров в длину и примерно одиннадцати в диаметре. Каждый квадратный метр его железно-никелевой поверхности был занят прозрачным городом. Пузыри и башни, возведенные из стали, стекла и углепласта, возвышались самое большее на полкилометра. Поступавшие данные подтверждали: внутри блистающих сооружений искусственно создавалось нормальное для Земли давление, воздух представлял собой привычную для обитателей голубой планеты смесь из кислорода, азота и углекислоты (о чем свидетельствовали пробы газа, который неизбежно улетучивался сквозь стекло), и внутренняя температура вполне подходила для человека, жившего у берегов Средиземного моря до климатических перемен Потерянной Эпохи… к примеру, для Одиссея.

А в тысяче километров оттуда, на мостике «Королевы Мэб», моравеки команды наблюдали с помощью датчиков и экранов, как сияющий астероидный город выбросил невидимое силовое щупальце, которое схватило челнок и утащило его в дыру шлюза, открытую на вершине самой высокой стеклянной башни.

– Отключить автопилот и реактивные двигатели, – приказал Чо Ли.

Ретроград Синопессен проверил биотелеметрические данные Одиссея и сообщил:

– Наш друг-человек хорошо себя чувствует. Он возбужден, выглядывает в окошко… Пульс немного учащен, уровень адреналина повышен… Однако в целом состояние здоровья нормальное.

Над консолями и навигационным столом замерцали голографические изображения: щупальце втянуло челнок в темный проем переходного шлюза, и стеклянная дверь затворилась. Датчики судна засекли разницу силовых полей, которая и прижала его «книзу», заменив гравитацию в ноль целых шестьдесят восемь сотых земной. После этого просторный тамбур заполнился воздухом, столь же пригодным для дыхания, как и воздух Илиона.

– Радио-, мазерные и квантовые телеметрические сигналы поступают исправно, – доложил Чо Ли. – Стекло их не блокирует.

– Он еще не в городе, – проворчал генерал Бех бин Адее. – Это всего лишь тамбур. Посмотрим, не отрежет ли голос любую связь, как только Одиссей окажется внутри.

На «Королеве Мэб» и в космошлюпке за полсотни тысяч километров от корабля моравеки продолжали наблюдать через камеры, вживленные в кожу ахейца, как тот выбирается из тесного челнока, потягивается и шагает к ярко освещенной внутренней двери. Вопреки самым бурным протестам пришельцев, даже надев на себя мягкий скафандр, бородач наотрез отказался лететь без круглого щита и короткого меча и теперь шел навстречу опасности во всеоружии.

– Кому-нибудь нужно подробнее изучить Иерусалим или синий луч? – осведомился Сума Четвертый по общей линии. – А то я поворачиваю на Европу.

Никто не возражал, хотя Манмуту пришлось поспешить, описывая другу сочные краски Старого Города: багровые отблески предзакатного солнца на старинных домах, золотые блики мечети, бурые, точно глина, улицы, густо-сизые тени аллей, тут и там – пронзительную зелень олив и повсюду – мерзкую болотную слизь амфибий.

Шлюпка разогналась до трех Махов и взяла курс на северо-восток, по направлению к древней столице Димашку в бывшей Сирии или же провинции Хана Хо Тепа Ньяинквентанглха-Шан-Вест; Сума Четвертый аккуратно соблюдал дистанцию между судном и силовым куполом над высохшим Средиземноморьем. Когда, миновав территорию бывшей Сирии, шлюпка резко свернула на запад, к Анатолийскому полуострову и развалинам в Турции, сделалась полностью невидимой и беззвучно летела на высоте тридцати четырех тысяч метров, Манмут внезапно сказал:

– А можно замедлить ход и покружить над Эгейским побережьем южнее Геллеспонта?

– Можно, – ответил Сума Четвертый по каналу общей связи. – Правда, мы и так запаздываем, пора бы уже осматривать купол из голубого льда во Франции. Что там, на побережье, такого, ради чего стоило бы делать крюк и тратить время?

– Руины Трои, – произнес маленький европеец. – Илион.

Шлюпка пошла на снижение, теряя скорость, и наконец перешла на совсем малый ход – каких-то триста километров в секунду. Бурое и зеленое дно пустынного Средиземноморья стремительно приближалось, на севере мерцали воды Геллеспонта. Сума Четвертый втянул короткие треугольные крылья челнока и развернул стометровые, прозрачные, как паутинка, с медленно вращающимися пропеллерами.

И Манмут негромко запел по общей линии:

 
А говорят, Ахилл восстал во мраке…
И царь Приам с полсотней сыновей
Проснулись от ружейной канонады
И вновь готовы лечь костьми за Трою.
 

– Кто автор? – спросил Орфу. – Что-то я такого не помню.

– Руперт Брук, – пояснил капитан «Смуглой леди» по личному лучу. – Британский поэт эпохи Первой мировой войны. Эти строки он написал на пути в Галлиполи… Куда так и не доехал. Скончался от болезни по дороге.

– Знаешь что? – пророкотал генерал Бех бин Адее по общей линии. – Я не в восторге от твоей радиодисциплины, маленький европеец, но стихи – просто отпад.

А между тем на полярной орбите дверь переходного шлюза плавно скользнула вверх, и Одиссей вступил в орбитальный город. Глазам и ушам человека предстали щедро залитые светом деревья, увитые виноградом, разноголосье пестрых тропических птиц, журчание и блеск ручьев, шум водопада, низвергающегося с высокого каменного утеса, поросшего лишайником, древние развалины и крохотные джунгли. При виде гостя благородный олень перестал жевать траву, поднял голову, посмотрел на человека, прикрывшегося щитом и поднявшего острый меч, и преспокойно тронулся прочь.

– Сенсоры засекли гуманоидное существо, – сообщил Чо Ли для летящих на космошлюпке. – Его не видно за листвой, но оно приближается.

Сперва сын Лаэрта услышал шаги босых ног по гладким камням и слежавшейся почве. Увидев, кто перед ним, герой опустил свой щит и сунул клинок в петлю на широком кожаном поясе.

Это была женщина, недосягаемо прекрасная женщина. Даже моравеки, под чьими пластиково-стальными панцирями рядом с органическими сердцами бились гидравлические, а живые гланды и мозг соседствовали с пластмассовыми насосами и сервосистемами-наноцитами, так вот даже они затаили дыхание, увидев столь невероятную красоту на голограммах на расстоянии тысячи километров.

По нагим загорелым плечам струились длинные темные локоны, кое-где отливавшие золотом. Легчайшее платье из искрящегося тонкого шелка красноречиво облегало тяжелую, полную грудь и широкие бедра. На стройных лодыжках звенели золотые цепочки, запястья сверкали целой россыпью браслетов, атласные плечи были украшены затейливыми застежками из серебра и золота.

Женщина подошла ближе, на расстояние протянутой руки. Пораженный Одиссей, а заодно с ним и моравеки в космосе и над руинами Трои, в изумлении любовались чувственно изогнутыми дугами бровей над зелеными глазами, в которых таилась тайна, и долгими-долгими черными ресницами; то, что издали выглядело макияжем, искусно наведенным вокруг изумительных очей, оказалось игрой теней и света на умытой коже. Чистыми были и полные, мягкие, очень красные губы.

Мелодичный голос красавицы прозвучал словно шелест морского бриза в раскидистых пальмовых листьях или как нежный перезвон колокольчиков на ветру.

– Добро пожаловать, Одиссей, – промолвила она. – Столько лет я ждала тебя. Меня зовут Сикоракса.

68

На второй вечер прогулки по дну Атлантической Бреши в компании Мойры Харман поймал себя на сложных раздумьях.

Что-то в этом походе между водяными стенами (на этом участке, в семидесяти милях от берега, океан достигал пятисотфутовой глубины) бесконечно завораживало мужчину. [ «Завораживает» – по-английски «mesmerizing», назойливо подсказала новая память, накопленная в модифицированных ДНК-спиралях. – Образовано от фамилии Франца Антона Месмера, родившегося двадцать третьего мая одна тысяча семьсот тридцать четвертого года в Изнанге, Швабия, и скончавшегося пятого марта одна тысяча восемьсот пятнадцатого года в Меерсбурге, Швабия, – германского доктора, чья система излечения, известная под названием месмеризма и основанная на симпатическом управлении сознанием пациента, стала предвестницей более поздней практики гипнотизма…] Однако разум Хармана, заблудившегося в лабиринтах собственной мысли, отверг непрошеное вмешательство. Мужчине все лучше удавалось отмахиваться от лишних голосов, бушующих в голове и – чудилось – витающих вокруг нее; впрочем, виски у него по-прежнему ломило, как черт знает что.

Пятисотфутовые стены воды по обе стороны от сухой дороги шириной в каких-то восемьдесят ярдов продолжали нагнетать страх, и даже два дня спустя возлюбленный Ады терзался клаустрофобией и неистребимым чувством, будто океанская толща готова обрушиться на него в любую секунду. Вообще-то он уже бывал в Атлантической Бреши два года назад, когда отмечал свой девяносто восьмой день рождения, однако в прошлый раз за те же двое суток пути в одну сторону (затем пришлось повернуть обратно, к сто двадцать четвертому факс-узлу на побережье Северной Америки) Харман одолел гораздо меньшее расстояние, чем сейчас, да и глубокий мрак между грозными водными барьерами почему-то не так пугал. «Само собой, – рассуждал мужчина, – тогда я был моложе. И верил в чудеса».

Вот уже несколько часов они с Мойрой не разговаривали, хотя и без усилия шагали в ногу. Время от времени Харман принимался анализировать новую информацию, переполнявшую его мир, в основном же представлял себе, что сделает, когда – и если – возвратится в Ардис.

Первым делом следовало попросить прощения у любимой, от всего сердца раскаяться за этот дурацкий полет к Золотым Воротам Мачу-Пикчу. Не было и нет ничего важнее интересов беременной жены и нерожденного ребенка. Мужчина и раньше понимал это, но лишь умом, теперь же узнал по-настоящему.

Потом, конечно, не мешало бы набросать план спасения своей милой, будущего малыша, друзей и всего человеческого рода. С этим дела обстояли сложнее.

Миллион томов информации, в буквальном смысле слова захлестнувшей Хармана, лишь помогли открыть несколько неведомых прежде возможностей.

Например, тело и разум путника продолжали исследовать забытые, а ныне возрожденные функции, которых оказалось около сотни. Самым важным, по крайней мере на ближайшее время, было умение свободно факсовать без помощи узлов и павильонов. Насытившие кровь «старомодных» людей нанотехнологии, понятные Харману после хрустальных чертогов, позволяли переноситься из любой точки планеты в любую другую и даже (при снятии определенных запретов) на один из миллиона ста восьми тысяч трехсот трех объектов, машин и городов на околоземной орбите. Свобода мгновенного перемещения могла бы спасти человечество от войниксов, от Сетебоса, его взбесившихся калибано, а то и от самогó Калибана – но только в том случае, если бы удалось опять включить факс-машины с банками памяти.

Кроме того, Харман узнал несколько способов полететь на кольца – и даже получил смутное представление о таинственной Сикораксе, которая захватила орбитальный мир, некогда принадлежавший «пóстам», – но до сих пор не имел понятия, как победить ведьму-пришелицу и Калибана (ибо мужчина не сомневался: это Сетебос послал своего единородного отпрыска в небеса, чтобы тот отключил факс-систему). Если же людям все-таки удастся взять верх, возлюбленный Ады точно знал, что ему придется посетить не один хрустальный чертог и набраться технических сведений, необходимых для реактивации спутников.

И наконец, изучив множество восстановленных функций, львиная доля которых работала с телом, разумом и запасами накопленной информации, Харман выяснил: он без труда сумеет поделиться новоприобретенными сведениями. Функция обмена (что-то вроде «глотания» в обратном порядке) действовала проще простого: достаточно было коснуться «старомодного» соплеменника, выбрать протеиновые комплекты знаний, заключенные в ДНК и РНК-спиралях, и нужная информация перетекла бы сквозь плоть и кожу к другому человеку. Примерно две тысячи лет назад эта возможность была создана и усовершенствована для прототипов МЗЧ, после чего ее легко адаптировали для людей. Все «старомодные» сохранили в крови около сотни скрытых функций, для пробуждения которых хватило бы одного осведомленного человека.

Мужчина вдруг улыбнулся. Конечно, Мойра достала его своими шуточками для посвященных и туманными намеками, но теперь он хотя бы понял, откуда взялось обращение «мой юный Прометей». По Гесиоду[65]65
  Гесиод (VIII–VII вв. до н. э.) – первый известный по имени древнегреческий поэт.


[Закрыть], это имя означало «промыслитель», «дальновидный», а сам герой у Эсхила, Шелли и прочих великих поэтов являл собой титана-революционера, который похитил у богов очень важные знания – иными словами, огонь – и отдал его пресмыкающимся кратковечным, возвысив их почти до уровня богов. Почти.

– Так вот почему вы оставили нас без функций, – вслух подумал Харман.

– Что?

Путник перевел взгляд на постженщину, шагавшую рядом с ним в густеющих сумерках.

– Вы не хотели, чтобы мы стали богами. Потому и не активировали наши функции.

– Разумеется.

– И тем не менее все «пóсты», кроме тебя, решили переметнуться в другой мир или другое измерение и поиграть в олимпийцев.

– А как же иначе.

Мужчина все понял. Первая и главная потребность любого божества – не допустить существования себе подобных. Разобравшись с этим вопросом, он вновь предался раздумьям.

Мышление Хармана переменилось после хрустального чертога. Если прежде оно сосредоточивалось на предметах, людях и чувствах, то теперь стало более образным, превратившись в затейливый танец метафор, метонимий, синекдох и сложной иронии. После того как мириады фактов – имена, вещи, карты – уютно расположились в клетках тела, фокус ума переместился на связи, оттенки, нюансы, познавательную сторону окружающего мира. Эмоции никуда не исчезли, но там, где раньше они ревели как большой буйный бас, заглушающий весь оркестр, – там нынче нежно пела пронзительная скрипка.

«Слишком сумрачное сравнение для столь суетной сошки. – Харман усмехнулся над собственной самонадеянностью. – И жутко навязчивая аллитерация для перепуганной дырки в заднице».

И все же вопреки этому самоуничижению он осознавал, что обрел новый взгляд на мир – на людей, места, предметы, чувства и самого себя, – причем того рода, какой приходит лишь вместе с подлинным самопознанием, зрелостью, умением распознавать иронию, метонимию, метафоры и синекдохи не в одном лишь языке, но и в логическом устройстве вселенной.

Если бы только вернуться к своим, добраться пусть не до Ардиса, а до любого анклава, населенного людьми, – род человеческий навсегда бы переменился. Конечно, мужчина не станет навязывать своих знаний насильно, однако, учитывая гибель, грозящую его современникам в этом постпостмодернистском мире от нашествия войниксов, калибано и гигантского тысячерукого мозга – духовного упыря, вряд ли кто-нибудь слишком рьяно станет отвергать необычные силы и таланты, дающие надежду выжить.

«Но принесут ли они людям пользу, если судить в масштабах истории?» – задумался Харман.

Вместо ответа в голове прозвучал отчетливый возглас дзен-мастера, получившего дурацкий вопрос от служителя: «Му!», что в приблизительном переводе означало: «Уж лучше помалкивай, дубина!» За этим односложным выкриком обычно следовало не менее энергичное: «Кватц!», причем наставник одновременно подпрыгивал и лупил незадачливого ученика увесистым посохом по голове и плечам.

«Му. Здесь никому нет дела до «исторических масштабов» – это решать нашим детям и внукам. А прямо сейчас, когда всему, буквально всему на свете положен близкий предел, и мыслить приходится краткими отрезками времени».

К тому же опасность погибнуть от руки горбатого безголового чудища и оказаться выпотрошенным, как пойманная рыба, чрезвычайно повышает способности к усвоению нового. Если б только восстановить утраченные функции… (Харман уже понимал, отчего это поисковая, дальняя, ближняя и всеобщая сети, а также «глотание» перестали действовать: некто на кольцах отключил все передатчики заодно с факс-машинами.)

Нет, в самом деле, вот бы их восстановить!..

Но как это сделать?

И снова мужчина вернулся к раздумьям о полете на орбиту.

Для начала неплохо бы знать, кто, кроме Сикораксы, ожидает его там, на небе, и что у них там за оружие. Миллионы страниц, усвоенных в хрустальном чертоге, ни словом не обмолвились по поводу столь ключевого вопроса.

– Почему бы тебе или Просперо не квитировать меня сразу на кольца?

Харман обернулся к своей спутнице и едва различил ее лицо в угасающих отблесках позднего вечера.

– Мы предпочли бы этого не делать, – издевательским тоном а-ля Бартлеби сказала Мойра[66]66
  Автор намекает на новеллу Германа Мелвилла «Писец Бартлеби: уолл-стритская история» (1853), заглавного героя которой постигает недуг, на поверку оказавшийся неизлечимой апатией, и вот он сидит сложа руки в уолл-стритской конторе, повторяя: «Я предпочел бы этого не делать».


[Закрыть].

Мужчина с тоской подумал о подводном ружье в рюкзаке. Что, если наставить дуло на эту двойницу Сейви и скорчить самую серьезную, устрашающую, самую искреннюю гримасу (ведь «пóсты» обладают особой функцией распознавания человеческих чувств и намерений) – убедят ли Мойру подобные доводы немедленно квант-телепортироваться с ним в Ардис или на кольца?

Ну разумеется, нет. Она бы никогда не дала попутчику оружие, которое можно направить против нее же. Или же дала, но приняла бы какие-то меры предосторожности. Скорее всего пусковой механизм подчиняется мысленным приказам постженщины; для этого достаточно простой и безотказной встроенной схемы, воспринимающей мозговые волны.

– Не понимаю. Вы с магом взяли на себя столько хлопот, лишь бы только выкрасть меня и перетащить через Индию в Гималаи, – произнес Харман. Эти слова вертелись у него на языке с самого начала похода. И лишь озвучив неотвязную мысль, мужчина понял всю банальность и тщетность начатого разговора. – К чему было затевать возню, если вы не хотите, чтобы я победил Сетебоса и других плохих парней?

На сей раз Мойра не улыбнулась.

– Кому суждено попасть на кольца, тот сам отыщет дорогу.

– Суждено! Твои рассуждения попахивают обреченностью кальвинизма, – заметил мужчина, перешагивая приземистый кустик высохшего коралла.

Дорога шла до сих пор на удивление гладко: над редкими расщелинами в океаническом дне тянулись металлические мосты; горные и коралловые хребты были прорезаны прямыми, как лазерные лучи, туннелями; плавные спуски, подъемы, железные тросы, натянутые для удобства путников в самых крутых местах, – вот и весь путь. Харману даже не приходилось глядеть себе под ноги. Правда, при скудном вечернем свете он все равно бы много не рассмотрел.

Мойра не ответила. Казалось, она вообще пропустила мимо ушей хромую остроту попутчика, так что мужчина решил сменить тему:

– В небесах есть и другие лазареты.

– Тебе сказал об этом Просперо.

– Да, но до меня только что дошло: значит, нам, людям старого образца, не обязательно умирать или возрождать медицину с нуля. Наверху полно целебных баков.

– Ну да, конечно. «Пóсты» собирались разводить вас миллионами. На орбитальных островах экваториального и полярного колец еще много лазаретов, это же ясно как день.

– Ясно, да, – ответил супруг Ады. – Однако не забывай, что имеешь дело с человеком, у которого смекалки как у новорожденного младенца.

– Не забуду, – заверила его собеседница.

– Кстати, я до сих пор не знаю их точного местоположения, – сказал мужчина. – Покажешь мне лазареты?

– Вот потушим костер на привале, – сухо проронила Мойра, – тогда и покажу.

– Нет, я имел в виду звездную карту.

– Хочешь сказать, у тебя с собой карта, мой юный Прометей? Ты и их тоже ел и пил в Тадже?

– Нет, – признался Харман. – Но ты могла бы нарисовать одну, с координатами и со всеми подробностями.

– Едва успел родиться вновь и уже мечтаешь о вечной жизни, мой Прометей?

«Разве?» – удивился человек. А потом вспомнил, о чем он думал, прежде чем заговорить о других лазаретах на кольцах «пóстов»: о судьбе своей беременной, израненной Ады.

– Почему все доступные нам по факсу целебные баки размещались на острове мага? – полюбопытствовал мужчина.

И тут же сам догадался почему. Мелькнувший ответ походил на воспоминание о ночном кошмаре.

– Просперо устроил так, чтобы удобнее было кормить заключенного Калибана, – промолвила Мойра.

У Хармана скрутило желудок. Отчасти причиной тому было раскаяние за всякую дружелюбную или снисходительную мысль по отношению к аватаре биосферы. Но главным образом внезапную тошноту вызвал жуткий голод: перед рассветом путник слегка пожевал съедобную плитку и с той поры не брал в рот маковой росинки. Вот уже несколько часов он даже не пил из гидратора.

– А почему ты остановилась? – поинтересовался мужчина у постженщины.

– Стемнело, дальше идти нельзя, – пояснила та. – Давай-ка разложим костер, поджарим на прутьях маршмаллоу[67]67
  Маршмаллоу – суфле из алтея (круглые мягкие конфеты), первоначально делалось из корня алтея.


[Закрыть] и толстые сосиски, вспомним походные песни… Потом уже можешь прикорнуть и погрезить о бессмертии, светлом будущем и баках с голубыми червями.

– Знаешь, – сообщил Харман, – иногда ты страшно похожа на здоровенную занозу в заднице.

Мойра наконец улыбнулась. Ее улыбка, словно у Чеширского Кота, чуть ли не отдельно парила в темноте Атлантической Бреши.

– Когда мои бесчисленные сестры были здесь, когда они еще не сбежали, чтобы стать божествами – в основном мужского рода, что лично я расценила как унижение, – помню, они говорили мне то же самое. А теперь доставай сухие дрова и водоросли, которые мы собрали за день, и начинай разводить огонь… Вот и умница, «старомодный».