Текст книги "Олимп"

– Это он, разумеется, в переносном смысле, – высказывается Манмут, – насчет сотворения вселенных.

– А я полагаю, в прямом. – Голос Орфу еще никогда не звучал по личному лучу столь серьезно. – Ты внимательно следил за лекциями Астига-Че по общему лучу?

– Вообще-то не очень. Квантовая теория меня усыпляет.

– Это не теория, – возражает иониец. – С каждым днем нашего перелета нестабильность между двумя мирами внутри всей этой солнечной системы непомерно растет. И Земля находится точно в центре квантового потока. Матрицы ее пространственно-временных вероятностей словно угодили в некий водоворот, в некую область самонаведенного хаоса.

– Ну и при чем здесь Пруст?

Крупная заплата на двери грузового отсека приварена на славу. Гигантский краб отключает сварочную горелку.

– Кто-то или что-то забавляется с мирами, а то и с целыми вселенными, как пожелает. Нарушает математику втекающих квантовых данных, как если бы в Дыре непостижимым образом пытались сосуществовать несколько разных Калаби-Яу-пространств. Иначе говоря, похоже, на свет желают явиться новые миры, и все это по воле исключительного гения, как и предполагает Пруст.

В это мгновение космическое судно из черного углепласта и стали, не слишком элегантное, однако по-своему красивое, начинает вращаться. Ноги Манмута отрывает от корпуса, и он хватается за перила. Трехсотметровое атомное судно крутится и кувыркается, словно цирковой акробат. Солнце обливает моравеков сиянием и тут же заходит за громоздкие буферные плиты на корме. Отладив свои поляризованные фильтры, маленький европеец снова глядит на звезды. Ему известно, что иониец не способен их видеть, зато слышит по радио разноголосые скрипы и визг – «термоядерный хор», как он однажды выразился.

– Орфу, дружище, ты собираешься внушить мне религиозные мысли?

– Допустим; но если Пруст не ошибся и новые вселенные воистину возникают там, где незаурядные, редкостные умы сосредоточиваются на их создании, – не хотел бы я повстречаться с творцами нашей текущей реальности. Уж больно зловеще выглядят плоды их усилий.

– Не вижу, почему бы… – Осекшись, европеец прислушивается к общей линии. – Что такое тревога двенадцать-ноль-один?

– Секунду назад вес «Королевы Мэб» уменьшился на шестьдесят четыре килограмма, – поясняет иониец.

– Мы сбросили мусор и выпарили мочу?

– Не совсем. Наш приятель Хокенберри сию минуту квант-телепортировался прочь.

«Он же не в состоянии никуда квитироваться, – первым делом думает Манмут. – Надо было остановить его. Близкому другу не позволяют на пьяную голову…» Впрочем, он держит свои мысли при себе.

Секунду спустя Орфу спрашивает:

– Ты это слышишь?

– Нет, а в чем дело?

– Я тут прочесывал радиоволны. Мы направили на Землю – вернее, на орбитальное кольцо – антенну с большим усилением и только что поймали модулированное радиопослание, отправленное в СВЧ-диапазоне квантовых волн лично нам.

– И что в нем говорится? – Сердце европейца гулко ухает; маленький моравек позволяет ему колотиться, не понижая уровень адреналина.

– Знаешь, это определенно с полярного кольца, – произносит краб, – расстояние от Земли – примерно тридцать пять тысяч километров. Голос – женский. Повторяет одно и то же: «Доставьте ко мне Одиссея».

38

Даэман вступил под голубые своды ледяного купола под шелестящее эхо монотонного шепота:

– Помыслил, сотворил его нарочно, чтоб с пламенем соперничать: вот глаз огнистый, среди клочьев пены плывущий и дающий пищу! Помыслил, наблюдал за той охотой раскосым, с белыми краями оком при лунном свете; да, и сороку с долгим языком, что лезет глубоко в древесные наросты, ища червей, а отыскав добычу, возвещает об этом ясно, без прикрас, но муравьев не ест; тех самых муравьев, что стены возводят из соломы и семян вкруг нор своих… Он создал все, что видит глаз, и боле, и нас самих – назло, а как иначе?

Мужчина тут же узнал ненавистный голос. Калибан… Свистящий шепот полз по синеватым стенам туннеля отовсюду сразу, внушая ужас собственной близостью и в то же время дразня надеждой на удаленность. Неведомо как одиночный голос чудовища превратился в целый хор, леденящий кровь своей слаженностью. Все оказалось страшнее, чем ожидал Даэман, – гораздо, гораздо, гораздо страшнее, чем он опасался. Низко склонив голову, мужчина шагнул из ледяного туннеля на ледяной балкон – один из многих сотен утопающих в тени балконов на внутренней поверхности колоссального купола.

В течение целого часа сын Марины карабкался по синим коридорам; нередко был вынужден возвращаться, когда очередной ход сужался и завершался тупиком или, наоборот, расширялся до трех футов в поперечнике, однако упирался в стену или оканчивался головокружительной отвесной шахтой; случалось подчас ползти на животе, царапая спину о ледяной потолок, толкая перед собой рюкзак и арбалет; и вот отчаянный искатель приключений попал, как ему показалось, в центр удивительного собора.

Кузену Ады не довелось обзавестись достаточным запасом старинных терминов, подходящих к описанию этого места, но даже «проглоти» он уйму нужных книг, сейчас бы все равно запутался: шпили, купол, контрфорсная арка, апсида, неф, базилика, хоры, портик, капелла, окно-розетка, альков, колонна, алтарь… Все это могло пригодиться, однако и тогда мужчине понадобились бы новые слова. Множество новых слов.

Верхняя точка синеватого ледяного строения, по прикидкам Даэмана, вознеслась над мерцающим багровыми бликами дном не менее, чем на две тысячи футов, а сам собор занимал чуть больше мили в диаметре. Как и показалось тогда со стороны, Сетебос накрыл своим куполом весь кратер. Просторный круг пола озаряли, пульсируя в ритме ударов гигантского сердца, красноватые отблески. Возможно, их причиной стала некая природная активность: магма забурлила и поднялась из многомильной глубины вулкана, из самого сердца Земли, пронзенного черной дырой. Или Сетебос по собственной воле и для собственных целей вызвал этот жар и дрожащее подземное сияние. Своды же играли такими красками, которых собиратель бабочек даже не сумел бы описать словами: самые причудливые оттенки красного на дне переливались радугой и сменялись нежно-оранжевыми вдоль края, багровые вены струились вверх по янтарным сталагмитам и контрфорсным аркам, потом жар цветов остывал, и высокие столпы мерцали уже голубым свечением. По синим ледяным стенам, колоннам, башням, кристаллическим тросам пробегали зеленоватые вспышки, желтые искры мелькали по всему собору, алые пульсирующие лучи пронизывали потайные туннели подобно вспышкам электричества.

Местами оболочка купола была настолько тонка, что прощальные вечерние зарницы высвечивали на западных сводах розовые круги. У сáмой вершины потолок напоминал стекло, показывая овал темнеющего неба с чуть размытыми проклюнувшимися звездами. Но более всего завораживали при взгляде на внутренние стены сотни перекрещенных отпечатков, каждый примерно шесть футов высотой. Они окружали пространство, и, склоняясь на перила балкона, Даэман видел под собою новые пересекающиеся ниши, ломаные, словно прожженные в голубом льду. В их пустующих, похожих на металлические полостях плясали красноватые блики из сердца кратера.

А вот багрово-алый пол под куполом отнюдь не пустовал. Повсюду вздымались колючие сталагмиты и крутые шпили, достигая кое-где потолка и превращаясь в аккуратные ряды голубоватых ледяных столпов. Отнюдь не гладкое дно сплошь изрезали мелкие воронки, трещины и небольшие вторичные конусы. Над большинством из них витали струйки газа, паров или дыма. Тепловатые воздушные потоки доносили до ноздрей мужчины запах серы. Посередине красноватого мерцающего круга ледяными уступами поднимались неровные края чаши, устроенной над кратером и наполненной до самого верха (как сперва показалось Даэману) обкатанными белыми камнями. Но нет, это были не камни, а человеческие черепа, а «чаша» скорее напоминала гнездо. Внутри копошился, устраиваясь поудобнее, серый мозг со множеством извилистых складок, бесчисленными ртами, парами глаз и прочими отверстиями, которые не в такт разевались и захлопывались, и уймой ручищ, то и дело меняющих положение. Из копошащейся сизой массы вытягивались на длинных стеблях новые руки (каждая не уместилась бы в комнате особняка, где в последнее время жил сын Марины), они стелились по мерцающему полу и выпускали хищные щупальца, на концах которых мужчина мог разглядеть мириады изогнутых, заостренных черных шипов или крюков (может статься, волóс?); опять же, каждый из них был длиннее боевого клинка за поясом Даэмана и каждый легко проникал прямо в толщу голубого кристаллического вещества. Впиваясь черными нитями, ужасные руки могли вползти куда угодно и по любой поверхности, будь то каменная кладка, лед или даже сталь.

Сам же схожий с мозгом Сетебос оказался огромнее, чем кузен Ады запомнил его два дня назад, при первом явлении сквозь удивительную прореху в небесах. Если тогда чудовище выглядело футов на сто вдоль оси, то теперь протянулось в длину по меньшей мере на сотню ярдов и в середине, где извилистую ткань разделяла блестящая глубокая полоса, высилось аж на три десятка футов. Когда громоздкая тварь переминалась и поворачивалась в гнезде, черепа хрустели, точно сухая солома.

– Помыслил, в этой славе нет ни правоты, ни преступленья, Он ни добр, ни зол: Он – господин и властью облечен. Зовет себя ужасным: взгляни на Его ноги – и поймешь!

Свистящее шипение Калибана змеилось по всему куполу, эхом отражалось от конусов и ступенчатых пирамидальных башен, перекатывалось в лабиринте ледяных коридоров; Даэману мерещилось, будто убийственный шепот наползает на него сразу со всех сторон.

Вскоре глаза привыкли к трепету красных бликов и гигантским размерам купола, и мужчине удалось рассмотреть подвижных мелких существ, которые суетились у подножия чаши, взбегая на четвереньках по ледяным ступеням и быстро спускаясь, но уже на задних конечностях, обхватив руками большие, чуть вытянутые в длину шары молочного цвета с гадким и скользким блеском.

Сперва мужчина принял их за войниксов: останки горбатых тварей поминутно попадались ему в ледяном лабиринте, причем не окаменевшие фигуры, как снаружи, в расщелине, а либо выпотрошенные туши, либо пустые панцири, либо кучи оторванных острых клешней, – однако, всмотревшись через колеблющуюся мглу и дым, сын Марины разглядел уже знакомые очертания.

«Калибано», – мелькнуло в голове Даэмана. Годом ранее он уже натыкался на них в Средиземном Бассейне вместе с Харманом и Сейви, но лишь теперь уразумел значение крестообразных отпечатков на стенах.

«Зарядные устройства» – так выразилась мудрая старуха, когда собиратель бабочек набрел на голого калибано, который покоился внутри стоячего пóлого креста с раскинутыми руками, и по ошибке счел его мертвым, пока вдруг желтоватые кошачьи глаза не распахнулись.

Сейви рассказывала, будто Просперо и таинственная личность воплощенной биосферы по имени Ариэль вывели эту мерзость как новый сорт людей, дабы помешать войниксам захватить Средиземный Бассейн и прочие земли, над которыми седовласый маг желал сохранить полную власть. Но, вероятно, старуха обманулась или намеренно солгала: твари не могли иметь отношения к человеческому роду, они являлись незамысловатыми клонами гораздо более крупного и жуткого Калибана, по признанию самого Просперо с орбитального острова. Между прочим, тогда же Харман спросил у еврейки, для чего же постлюди создали войниксов, если, чтобы остановить их, пришлось населять планету такими чудовищами.

«Ошибаешься, – отвечала старуха. – Эти явились сами по себе, невесть откуда, неизвестно с какими целями, да и служат неясно кому».

В то время Даэман не понял ни слова, да и сейчас уяснил не больше. В конце концов, калибано, суетящиеся перед его глазами на дне кратера подобно гнусным розовым муравьям, таскающим белесые яйца, служили явно не Просперо, а Сетебосу.

«Кто же тогда наводнил Землю войниксами? – задался вопросом кузен Ады. – И если эти твари – не рабы многорукого, то с какой стати они напали на колонии «старомодных» людей, а главное, на Ардис? Кому они служат?»

Единственное, что путешественник мог бы сказать с уверенностью: явление Сетебоса в Парижском Кратере стало для войниксов подлинным бедствием. Те, что не замерли навеки в оковах стремительно выросшего синего льда, были пойманы и ободраны, как сочные крабы. «Ободраны кем? Или чем?» На ум приходило лишь два объяснения, и оба не сулили ничего доброго. Либо панцири тварей треснули под напором зубов и когтей мерзких калибано, либо их растерзали руки Сетебоса.

Внезапно Даэман понял, что розовато-серые «рубчики» на дне кратера – на самом деле тоже длинные щупальца божества. Мясистые стебли ныряли в синие норы купола и…

Развернувшись на месте, мужчина вскинул уже взведенный арбалет. Где-то позади, в ледяном туннеле, послышался легкий скользящий шорох. «Это рука в три раза толще моего туловища протискивается за мной».

Кузен Ады присел на корточки с тяжелым арбалетом на взводе и приготовился ждать. Страшная конечность так и не появилась, зато по коридору продолжало ползти многоголосое шипящее эхо.

«Руки уже в туннелях и, возможно, даже снаружи, в расселинах. – Даэман попытался унять безудержно колотящееся сердце. – И там, и там теперь – хоть глаз коли. А вдруг на обратном пути я наткнусь на щупальце?»

На ближайших ладонях Сетебоса он успел рассмотреть отверстия для кормления, откуда извергались, на радость хищным калибано, куски сырого красного мяса: не то человечина, не то плоть растерзанных войниксов.

Мужчина прилег на балконе; синеватый лед, все более напоминающий некие продукты жизнедеятельности многорукого божества, сквозь термокожу пронзил живот острым холодом.

«Можно уже выбираться. Я видел достаточно».

Лежа навзничь, с нелепым оружием наперевес, опасливо пригнув голову, когда мимо – почти перед носом, только сотней футов ниже – вприпрыжку промчались на четвереньках несколько калибано, сын Марины ждал, пока в его трусливые руки и ноги вернется сила, чтобы встать и убраться подобру-поздорову из этого нечестивого собора.

«Нужно скорее сообщить нашим в Ардисе, – твердил голос разума. – Я сделал все, что мог».

«Нет, не все. – Ох уж эта честность, когда-нибудь она точно сгубит искателя приключений! – Надо бы взглянуть поближе на эти сероватые склизкие яйца или что там у тварей в лапах».

Калибано как раз укладывали белесые «горошины» в дымящуюся воронку примерно в сотне ярдов от незваного гостя, по правую сторону от ледяного балкона.

«Я же не сумею спуститься вниз!»

«Не лги. Здесь, под тобой, чуть меньше ста футов. Саморезы в рюкзаке, веревка тоже. И ледорубы. А там останутся пустяки: добежать со всех ног, посмотреть, если получится, схватить один образец и пулей обратно, в Ардис».

«Безумие. Я же все время буду на виду. Калибано между мной и гнездом. Как только спущусь, меня сразу поймают. Сожрут на месте или отдадут Сетебосу».

«Вот сейчас путь свободен. Отличная возможность. Дуй вниз немедленно!»

– Нет.

Даэман вдруг понял, что с перепугу прошептал короткое слово вслух.

И все же минуту спустя он уже загнал в пол балкона острый саморез, затянул на нем крепкий узел и, перекинув арбалет через плечо поближе к рюкзаку, начал нелегкий спуск на дно кратера.

«Вот и молодец. Наконец-то для разнообразия ты проявил хоть какую-то смелость…»

«Заткнись, твою мать, вонючка!» – ответил мужчина бесстрашному, но недогадливому голосу собственной совести.

И та умолкла.

– Вообразил, что вечно будет так, и нам дрожать пред именем его, – донеслась откуда-то песнь-заклинание-шепоток мерзкого Калибана.

Именно его, а не мелких клонов, в этом Даэман даже не сомневался. Чудовище обитало где-то рядом, под куполом; возможно, Калибана закрывал собой розово-серый мозг, усевшийся в гнезде.

– Помыслим, что в один престранный день Сетебос, господин, танцующий безлунными ночами, настигнет нас, как нить – ушко иглы, как зубы – горло жертвы, а быть может, срастется, ведь и слабая личинка врастает в кокон, чтоб к небу взмыть однажды мотыльком: иного не дано, вот мы, а вот Сетебос, и помощь к обреченным не придет.

Даэман продолжал спускаться по скользкой веревке.

39

Первым делом после квантовой телепортации профессору филологии доктору Томасу Хокенберри полагалось отыскать какой-нибудь укромный угол.

Даже по пьяной лавочке для человека, десять лет изучавшего Трою и ближайшие окрестности, это не составило большого труда: мужчина решил квитироваться в проулок близ площади, где располагались особняки Гектора и Париса и где он сам бывал уже тысячу раз. По счастью, в Илионе царила глубокая ночь; хозяева давно закрыли свои прилавки и маленькие рестораны, городская стража и подвыпившие ратники бродили где-то еще, поэтому ни единая душа не заметила его беззвучного появления. Хокенберри быстро нашел подходящее место, чтобы опорожнить мятежный желудок. Когда наконец миновали последние сухие судороги, профессор отправился на поиски еще более глухого и безлюдного места. От площади дворца покойного Париса – нынешней временной резиденции Приама и родного дома Елены – разбегалось целое множество узких закоулков. Найдя среди них самый темный и самый тесный, не шире четырех футов, мужчина свернулся калачиком на соломе, накрылся одеялом, которое захватил из каюты на «Королеве Мэб», и позабылся крепким сном.

Когда рассвело, схолиаст проснулся. После вчерашнего голова раскалывалась, на душе скребли кошки, а тело болезненно ныло. Уши резал какой-то гвалт на площади. Первое, что пришло на ум: не ту, совсем не ту одежду захватил он с космического корабля. Комбинезон из мягкого серого хлопка и тапочки для нулевой гравитации – что же делать, если так, по мнению моравеков, должен был выглядеть мужчина двадцать первого века. Не очень-то затеряешься среди кожаных наголенников, сандалий, тог, туник, плащей-накидок, мехов, бронзовых лат и грубых домотканых нарядов, которые нынче в ходу в Илионе.

Кое-как отряхнувшись от уличной грязи, ученый пустился на шум. Невзирая на жестокое похмелье, Хокенберри шел пружинистым шагом, ощущая прилив сил и бодрости: сказывалась разница между обычным притяжением родной планеты и гравитацией судна в одну и двадцать восемь земных. Площадь оказалась на удивление безлюдной. Как правило, после восхода солнца рынок оживлялся, но сейчас торговцы одиноко сидели в лавках, столы открытых кафешек совершенно пустовали, и только на дальнем конце площади маячили несколько стражников у дверей и ворот дворца Париса, Елены, а в последнее время – Приама.

Рассудив, что подходящая одежда важнее раннего завтрака, схолиаст отправился торговаться с одноглазым и однозубым дедом в потертом красном тюрбане. У старика была самая большая телега, заваленная самым разнообразным товаром – в основном потрепанными обносками, снятыми с еще теплых мертвецов, однако при этом он пререкался из-за каждой тряпки, словно дракон, не желающий расставаться со сказочными сокровищами. Хокенберри обшарил пустые карманы – и понял: придется распрощаться с космическим костюмом и одеялом. Они показались торговцу несколько диковинными (ученый соврал, будто явился в таком виде из самой Персии), и все же вскоре профессор стал обладателем тоги, сандалий с высокой шнуровкой, накидки из отменной красной шерсти и приличной туники. Перерыв до дна корзину с исподним и не отыскав ни одной более или менее чистой вещи, схолиаст ограничился той, на которой не было вшей. Кроме того, когда он уходил с площади, на широком кожаном поясе бряцал клинок, повидавший немало сражений, но достаточно острый, а за поясом и в потайном кармане плаща сверкали два ножа. Обернувшись через плечо и заметив довольную однозубую ухмылку торговца, Хокенберри понял, что продешевил: необычный комбинезон мог потянуть на боевого коня, золотой щит или кое-что получше. «Ну и на здоровье».

Мужчина решил не допытываться у старикана и его полусонных товарищей, куда подевались люди с площади, где все воины с домочадцами и почему вокруг так тихо. Скоро само выяснится.

И вот он зашел за телегу, чтобы переодеться. При виде квит-медальона старик и двое его соседей оживились, принялись наперебой делать выгодные предложения; толстяк, торговавший фруктами, повысил цену до двухсот мер золота и пятисот серебряных фракийских монет. Хокенберри отказался, радуясь, что обзавелся мечом и парой кинжалов прежде, чем обнажиться.

Наскоро перекусив у стойки свежевыпеченным хлебом, сушеной рыбой и сыром под тепловатое пойло, которому далеко было до настоящего кофе, схолиаст вернулся в тень и устремил глаза на дворец Елены через дорогу.

Конечно, ученый мог бы квитироваться прямо в ее покои. Он легко проделывал это прежде.

«Ну а если она там? Что дальше?»

Быстрый удар клинком – и назад, на корабль, идеальный невидимый убийца? Да, но кто поручится, что стража его не заметит? В десятитысячный раз за последние девять месяцев мужчина пожалел о потере видоизменяющего браслета – устройства, которым боги в первую очередь снабжали своих слуг и которое позволяло им до такой степени преобразовывать квантовые вероятности, что Хокенберри, как и всякий бедняга-схолиаст, умел мгновенно превратиться в любого человека в Илионе и окрестностях, при этом не только приняв его облик и одежду, а в самом деле заняв чужое место на квантовом уровне реальности. Вот почему даже грузный Найтенгельзер мог сделаться юнцом в три раза легче себя, не нарушая пресловутый закон сохранения массы, растолкованный Томасу несколько лет назад одним из коллег, имевшим склонность к точным наукам.

Что ж, больше такой возможности ученому не представится: вибрас остался на Олимпе вместе с тазерной тросточкой, остронаправленным микрофоном и непробиваемыми доспехами. Зато медальон цел.

Бывший служитель Музы коснулся золотого кружка на груди… и вдруг остановился. Как же он все-таки поступит при встрече с Еленой? Убивать схолиасту еще не доводилось, тем паче поднимать клинок на самую прекрасную женщину, с которой он занимался любовью, самую очаровательную среди всех, кого он видел, соперницу бессмертной Афродиты… Есть от чего призадуматься.

У Скейских ворот началось какое-то волнение. Хокенберри пошел посмотреть, в чем дело, дожевывая хлеб на ходу, перекинув через плечо свежий мех с вином и гадая по дороге о положении в Илионе.

«Меня здесь не было две недели. В ту ночь, когда я отправился на судно – вернее, когда Елена пыталась прирезать меня, – казалось, ахейцы вот-вот ворвутся в город. Невероятно, чтобы троянцы, пусть даже с помощью олимпийских покровителей – Аполлона, Ареса, Афродиты и небожителей помельче, – сумели противостоять ожесточенной атаке Агамемнона и его воинств, на стороне которых сражались Афина, Гера, Посейдон и так далее».

Ученый достаточно насмотрелся на эту осаду, чтобы ни в чем не быть уверенным. В недавнем прошлом здешние события по большей части напоминали сюжет великой поэмы Гомера, однако в последнее время благодаря вмешательству некоего Томаса Хокенберри все карты смешались, и совпадавшие линии реальности трагически разбежались в разные стороны. Поэтому он и спешил влиться в толпу горожан, с восходом солнца торопящихся к главным воротам.

Она стояла на широкой смотровой площадке среди уцелевших членов царского рода и прочих важных особ. Декадой ранее на этом самом месте красавица поведала Приаму, Гекубе, Парису, Гектору и остальным имена данайских героев, собиравшихся у стен города. И вот Гекуба, Парис, а с ними многие тысячи троянцев покинули бренный мир, но Елена по-прежнему рядом с Приамом и Андромахой. Седовласый правитель, когда-то водивший армии, сгорбился на троне, переделанном под паланкин, – сморщенная, усохшая карикатура на полного сил царя, представшего глазам схолиаста каких-то десять лет назад.

А впрочем, сейчас эта мумия держалась бодрячком.

– До сих пор я сокрушался о себе, – воскликнул Приам, обращаясь к окружившей его знати, а также к немногочисленной царской охране на ступенях и у подножия стены.

Лесной Утес и близлежащая долина были пусты, однако, проследив за взглядом Елены и поднапрягшись, Хокенберри увидел-таки огромную толпу на расстоянии примерно двух миль, у крутобоких ахейских кораблей. Судя по всему, троянцы преодолели ров и частокол, то есть сократили многомильный ахейский лагерь до считаных ярдов песчаного берега, и обложили неприятеля, прижав его к винно-черному морю. Оставалось лишь нанести могучий решающий удар.

– Да, я жалел себя, – повторил Приам, возвысив охрипший голос. – И требовал сострадания от многих из вас. Когда любезная царица погибла от рук бессмертных, я превратился в немощного, сломленного калеку, отмеченного печатью рока… не просто дряхлого старца, но человека, переступившего порог бессилия… убежденного, что Громовержец избрал меня для черной судьбины.

За десять лет на моих глазах пало немало храбрых сынов, и я не сомневался, что Гектор последует за ними в обитель Аида, не дождавшись отца. Я мнил увидеть, как дочерей увлекают в рабство, как враги опустошают мои сокровищницы, как символ и заступник Трои палладион покинет храм Афины, а беззащитные младенцы летят с городских стен, заливая кровью острые камни, – достойное завершение для варварской осады!

Месяц назад, о друзья и родные, бойцы и их супруги, я готовился встретить ужасный день, в который ахейцы с обагренными по локоть руками схватят и поведут в ненавистный плен моих милых дочерей, Елена падет от меча кровожадного Менелая, а Кассандру безбожно обесчестят. Помышляя так, я ждал – нет, почти алкал того страшного часа, когда стану слезно молить аргивских псов растерзать мою еще живую плоть, повергнутый у дворцовых ворот копьем Ахиллеса или державного Агамемнона, хитроумного Одиссея или немилосердного Аякса, грозного Менелая или могучего Диомеда. Воображал, как один из них сокрушит мое дряхлое тело и вырвет из старческой груди постылую жизнь, накормит моими внутренностями моих же собак – о да, самых преданных из товарищей, стерегущих двери царских покоев, – и, внезапно взбесившись, они же начнут лакать хозяйскую кровь и вырвут хозяйское сердце у всех на глазах.

Да, вот о чем денно и нощно стенал я месяц и даже три недели назад… Но утро настало, и посмотрите, как переродился мир, возлюбленные троянцы! Зевс отозвал от города всех богов – и тех, кто желал избавления Илиона, и тех, кто жаждал нашей погибели! Отец бессмертных поразил ударом небесной молнии даже Геру! Всемогущий Кронид спалил ахейские черные корабли, повелев бессмертным возвращаться на Олимп и принять заслуженную кару за неповиновение! Как только боги перестали наполнять наши дни и ночи огнем и грохотом, Гектор повел войска от победы к победе. Исчез Ахилл, некому больше остановить моего благородного сына. Аргивских свиней оттерли к берегу, к обгорелым остовам черных судов. Южные шатры порваны в клочья, северные сожжены дотла.

И вот враг зажат в кольцо. На западе теснят его доблестные троянцы с Гектором во главе, Эней со своими дарданцами, Акамас и Архилох, оба сыны Антенора, искусные в битвах.

На юге дорогу к отступлению отрезают блистательные отпрыски Ликаона и наши верные союзники из священной Зелии, что при подошве холмистой Иды, Зевсова престола.

На севере на пути врага встали Адраст и Амфий в полотняной броне, предводители мужей Апеза и Адрастеи, облеченных в пышные латы из бронзы и золота, которые были сорваны с ахейцев, павших при стремительном отступлении.

Любезные нам Гиппофоой и Пилей, пережившие десять лет резни, чаяли сложить головы вместе с троянскими друзьями и братьями, но вместо этого нынче ведут на рать смуглокожих пеласгов бок о бок с военачальниками Абидоса и дальней Арисбы. Нет, не поражение, не постыдная смерть ожидали наших сынов и союзников! Не пройдет и нескольких часов, как они увидят голову ненавистного Агамемнона, вознесенную на острие копья! Грозные фракийцы, пеласги, копьеборные киконы, криволукие пеоны, пафлагоны, гализоны и троянцы узрят окончание этой долгой войны и вскоре по заслугам добудут золото низложенных аргивян, богатые доспехи Атрида и его бесчисленных ратников! Крутобокие черные корабли уже не спасут греческих царей; каждый, кто явился на нашу землю грабить и убивать, будет убит и ограблен!

Слово Зевса непреложно: в сей судьбоносный день благосклонные боги позволят моим друзьям и близким насладиться полной победой на глазах у врагов. Вкусим же блага мира! Приготовимся же к нынешнему вечеру, дабы с ликованием встретить Гектора и Деифоба, устроим празднество на целую неделю – нет, на месяц! – да с подлинным размахом, чтоб ваш смиренный слуга Приам покинул сей мир счастливым человеком!

Так вещал повелитель Илиона, отец благородного Гектора, а Хокенберри не верил своим ушам.

Выскользнув из толпы знатных дам, Елена сошла по широким ступеням в город в обществе одной лишь воинственной рабыни Гипсипилы. Схолиаст укрылся за широкой спиной дородного стражника, подождал, пока дщерь Зевса и Леды не скрылась из виду, и двинулся следом.

Женщины повернули в тесный проулок, почти утонувший в тени западной городской стены. Ученый сразу смекнул, куда они направляются. Несколько месяцев назад, когда Елена вдруг прекратила встречаться с ним, Томас из ревности принялся следить за красавицей. Так он нечаянно раскрыл секрет Андромахи: прознал о тайных чертогах, где она прячет Астианакса, доверив мальчика неусыпным заботам Гипсипилы и еще одной няньки. Сам Гектор еще не ведал о том, что его первенец жив и здоров, что мнимое убийство младенца руками Афины и Афродиты было хитро подстроено Союзом Троянок, дабы положить конец осаде и обратить ярость благородного Приамида против самих бессмертных.

«Хитро придумано», – хмыкнул про себя Хокенберри, наблюдая за дамами с безопасного расстояния. Битва с Олимпом завершилась, да и Троянская война, похоже, близится к неминуемому концу.

Двери нужного дома стерегли киликийские ратники; если допустить туда женщин… Ученый нагнулся, поднял тяжелый, гладкий овальный булыжник и зажал его в кулаке.

«Я что, и впрямь собираюсь убить Елену?» Ответа не было. Пока не было.

Красавица и ее спутница замешкались у ворот, ведущих во внутренний двор тайных чертогов, когда схолиаст неслышно настиг обеих и постучал по смуглому плечу рабыни с Лесбоса.

Гипсипила круто развернулась.

Хокенберри замахнулся и со всей силы ударил великаншу в челюсть. Камень в руке мало помог ему: пальцы едва не разбились о мощную кость. Пошатнувшись, точно свергнутая статуя, рабыня грохнулась наземь, попутно задев головой за дверь, да так и осталась лежать – судя по всему, без сознания и с переломом челюсти.