Текст книги "Олимп"

– Воздух есть везде, кроме моря! – рявкает мужеубийца и только потом припоминает, как накануне пыхтел и мучился на высотах Олимпа.

– Космическому пространству ничего не стóит опровергнуть это заблуждение. – Кронид издевательски ухмыляется. – Где-нибудь за орбитой Урана, а то и в Поясе Койпера. Тартар тоже подойдет. Атмосфера там состоит в основном из метана и аммиака. Твои легкие обратятся в головешки. Но если протянешь в ужасных терзаниях несколько часов, успеешь пообщаться со своими прадедом и прабабкой. Знаешь, они даже любят кратковечных… на ужин.

– Пошел на хрен! – кричит человек.

– Быть посему, – изрекает Повелитель Туч. – Приятного путешествия, сынок. Недолгого, полного страданий, но приятного.

Божественная десница описывает в воздухе плавную короткую дугу, и плитки под ногами Ахилла начинают растворяться, образуя на полу пиршественной залы круг пустоты, озаренной огнистыми всполохами. Далеко-далеко снизу, из ужасной бездны, полной бурлящими серными облаками, среди черных гор, похожих на сгнившие зубы дракона, озер из расплавленного свинца, пузырящихся потоков шипящей лавы и таинственных, огромных, бродящих во мраке теней, доносится вечный рев чудовищ, когда-то именуемых титанами.

Рука Громовержца совершает еще одно еле заметное движение, и мужеубийца летит прямо в пропасть. Без единого вскрика.

С минуту олимпиец пристально смотрит на жаркое пламя и черные клубы облаков, затем поводит ладонью слева направо: круг тут же смыкается, пол затвердевает и вновь покрывается плиткой ручной работы, и в доме повисает могильная тишина; лишь где-то во дворе жалобно лает оголодавший пес по кличке Аргус.

Кронид со вздохом телепортируется прочь: пора призвать к ответу ничего не подозревающих бессмертных.

58

Просперо не стал подниматься; Мойра сама повела Хармана кругом по мраморному балкону без ограждения, вверх по движущейся металлической лестнице, снова кругом, и снова вверх, и так далее, покуда пол Таджа не превратился в маленький кружок, оставшийся, казалось, на много миль под ногами. Сердце мужчины все громче стучало в груди.

В уставленной книгами стене бесконечно вздымающегося купола были прорезаны маленькие круглые окошки, которых супруг Ады не замечал ни снаружи, ни когда находился внизу. Они пропускали свет, а главное – давали Харману возможность передохнуть и набраться храбрости: у каждого из них мужчина задерживался посмотреть на далекие горные пики, сверкающие белизной в лучах недавно взошедшего солнца. На севере и востоке изрезанные ущельями ледники скрывались под массой громоздящихся облаков. А в туманной дали за ними – за сотню, двести, а то и более миль, кто знает, – виднелся слегка изогнутый горизонт.

– Не убивайся так, – вдруг негромко сказала Мойра.

Человек обернулся.

– Я о том, как ты меня разбудил, – промолвила спутница. – Не стоит сокрушаться. Прости, нам очень жаль. Ты и в самом деле был обречен. Механизмы для возбуждения установили задолго до рождения прапрапрадеда отца твоего отца.

– Интересно, какова была вероятность, что я окажусь потомком этого вашего Фердинанда Марка Алонцо Хана Хо Тепа? – проговорил Харман, даже и не пытаясь притвориться, что не раскаивается в произошедшем.

К его удивлению, женщина рассмеялась. Непринужденно, без предупреждения, совсем как Сейви; недоставало разве что легкого привкуса горечи, всегда присущего веселью старухи.

– Стопроцентная вероятность, – ответила Мойра.

Возлюбленный Ады ошеломленно промолчал.

– Когда мы готовили и отсеивали новое поколение «старомодных» людей, Фердинанд Марк Алонцо позаботился о том, чтобы все мужчины этого рода получили часть его хромосом.

– Понятно теперь, почему мы такие тщедушные, безмозглые и ни на что не годимся, – кивнул Харман. – Чего и ждать от горстки сожительствующих родственников.

Три недели назад (а мнится, прошло много лет) он почерпнул кое-какие сведения о законах генетики. Вспомнилось, как Ада мирно спала рядом с любимым, пока по его пальцам, запястью, руке бежали золотые буквы…

Мойра опять усмехнулась.

– Готов одолеть остаток пути до хрустального чертога?

Чуть заостренный прозрачный купол на вершине Таджа оказался гораздо крупнее, нежели могло показаться снизу: не то шестидесяти, не то семидесяти футов в поперечнике. Здесь уже не было мраморных выступов; металлические эскалаторы, как и чугунные мостки, обрывались точно посередине, блистая под солнцем, льющимся из окон.

Харман еще никогда не забирался столь высоко (хотя он бывал и на Золотых Воротах Мачу-Пикчу, в семистах футах над подвесной дорогой) – и никогда так не страшился упасть. Глядя вниз, он мог бы закрыть ладонью весь мраморный пол Таджа Мойры. Лабиринт и усыпальница в его центре смотрелись будто вышивка-микросхема на туринской пелене. Мужчина старательно не смотрел туда, поднимаясь по самой последней лестнице на кованую площадку.

– И это все? – произнес он, кивнув на десяти-двенадцатифутовое сооружение посередине платформы.

– Да.

Возлюбленный Ады ожидал, что так называемый хрустальный чертог будет похож на прозрачный саркофаг его спутницы, однако теперь увидел, что заблуждался. «Додекаэдр», – мелькнуло в голове Хармана. Правда, это слово мужчина не вычитал, а «проглотил» в какой-то книге и не был уверен, правильно ли запомнил. Двенадцать плоских невидимых граней чертога, соединенных тонкими рамами блестящего металла, напоминающего старую латунь, составляли вместе неровную окружность. По стенам купола к подножию сооружения тянулись разноцветные провода и трубки; саму площадку занимали таинственные приборы с темными дисплеями и клавиатурой, а также вертикально стоящие тончайшие ширмы из прозрачного пластика высотой пять или шесть футов.

– Что это за место? – спросил мужчина.

– Нексус Таджа.

Активировав несколько приборов, Мойра коснулась вертикальной перегородки. Пластик исчез, его заменила голографическая панель управления. Руки женщины заплясали среди виртуальных изображений, стены купола запели низким, глубоким голосом, и к основанию хрустального чертога потекли ручьи золота – жидкого, словно волны реки.

Харман шагнул поближе к двенадцатиграннику.

– Туда что-то льется.

– Да.

– Это бред. Я не смогу войти, я захлебнусь.

– Нет, не захлебнешься.

– Хочешь сказать, мне нужно погрузиться в чертог, на десять футов заполненный золотой водичкой?

– Да.

Мужчина помотал головой и попятился, замерев за шесть футов от края металлической платформы.

– Нет, нет и нет. Я не настолько свихнулся.

– Как пожелаешь, но ты отвергаешь единственный путь обрести мудрость, – возразила спутница. – Жидкость – это проводящая среда, способная передать содержание миллиона томов, собранных в Тадже. Здесь знания, без которых не обойтись, если ты собираешься стать нашим Прометеем в битве против Сетебоса и его злого племени. Если хочешь сделаться наставником вашего народа. И если желаешь спасти свою любимую Аду.

– Да, но там вода… или как ее… Десять футов, если не глубже. А я плаваю как топор… – начал Харман.

Внезапно, хотя мужчина не слышал шагов по металлическим ступеням, рядом на площадке возник Ариэль. Маленькое полупрозрачное существо держало в руках некий тяжелый предмет, обернутый в подобие красной туринской пелены.

– О, милый Ариэль! – воскликнула женщина голосом, звенящим от восторга и обожания, какого Харман еще ни разу не слышал ни от нее, ни от Сейви за время их близкого знакомства.

– Привет тебе, Миранда, – промолвил дух и, развернув алую ткань, преподнес Мойре древнее музыкальное орудие со струнами.

«Старомодные» люди умели петь, но владели лишь несколькими видами инструментов, не говоря уже о том, чтобы делать их.

– Гитара! – Женщина-«пóст» приняла диковину из рук мерцающего существа и длинными пальцами провела по струнам.

Раздавшиеся ноты напомнили Харману певучий голос Ариэля.

Дух низко поклонился и учтиво изрек:

 
Мы
С гитарой – верные рабы
Твои – и музыки волшебной.
Прими же ты сей дар смиренный
И дай гармонии урок,
Какого мир явить не смог,
Чтоб духу радостно воспрять,
Чтоб счастье вспыхнуло опять
И солнцем пламенным взошло,
И сладкой болью обожгло.
Твой принц, твой Фердинанд изволил
(А бедный Ариэль исполнил)
Принесть сей молчаливый знак
Того, что блекнет на словах[50]50
  П. Шелли. «Леди с гитарой».


[Закрыть].
 

Мойра отложила еще не умолкнувший инструмент, наклонилась к существу и поцеловала его в зеленоватый мерцающий лоб.

– Благодарю, мой друг, порой слуга, но никогда не раб. Как поживал мой Ариэль с того дня, когда я крепко уснула?

И дух промолвил:

 
Слезы льет луна-колдунья
В ожиданьи новолунья,
Но поверь, что Ариэль
Тосковал еще сильней.
Ты вернулась – я с тобой,
Словно ангел за спиной.
Скажи – на крыльях вознесу,
От бурь и горестей спасу.
 

Мойра коснулась его щеки, перевела взор на Хармана, потом обратно – на призрачную аватару земной биосферы.

– Похоже, вы уже знакомы?

– Встречались, – проронил мужчина.

– Что было с миром, Ариэль, с тех пор как я покинула его? – спросила дама, опять отвернувшись от человека.

И призрак отвечал:

 
Мир менялся, как река
Морщит гладь от ветерка.
Только испокон веков
Я тебе служить готов.
 

И уже не столь официально, словно завершая некий торжественный ритуал, прибавил:

– А ты, моя леди, как ты чувствуешь себя, заново родившись в нашем мире?

Видимо, настала очередь Мойры изъясняться размеренным, церемонным тоном, какого Харман ни разу не слышал от Сейви:

 
Заброшенный, печальный этот храм —
Все, что оставила война титанов
С мятежными богами. Этот древний
Колосс, чей лик суровый искажен
Морщинами с тех пор, как он низвергнут, —
Просперо изваянье; я – Миранда,
Последняя богиня этих мест,
Где ныне лишь печаль и запустенье…[51]51
  Измененная цитата из поэмы Д. Китса «Падение Гипериона». Перевод Г. Кружкова.


[Закрыть]
 

К ужасу Хармана, женщина-«пóст» и воплощенная биосфера, не имеющая ничего общего с людьми, без стеснения разрыдались.

Ариэль с учтивым поклоном отступил на шаг и, плавно указав рукой на человека, молвил:

– А сей кратковечный доставлен в хрустальный чертог, разумеется, для наказания?

– Нет, – сказала Мойра. – Скорее в образовательных целях.

59

Детеныш Сетебоса вылупился в первую ночь после возвращения колонистов обратно в Ардис-холл.

При виде разоренного семейного гнезда сердце Ады сжалось от боли. Покидая имение в последний раз, она лежала в соньере без сознания, а предыдущие ужасные часы оставили смутные воспоминания: сказались бесчисленные раны и сотрясение мозга. И вот, когда беженцы одолели последний холм, перед ее глазами возникли при белом свете дня развалины родного дома, прежней жизни, руины памяти. Женщине хотелось упасть на колени и плакать до полного бессилия, но позади брели сорок четыре усталых путника, в небе парил летающий диск с восемью наиболее пострадавшими – и она продолжала идти среди опаленных руин, вскинув голову, не проронив ни слезинки, только смотрела по сторонам, отыскивая взглядом уцелевшие вещи, что могли пригодиться для нового поселения.

Ее дом, огромный особняк Ардис-холла, две тысячи лет семейной гордости, – все безвозвратно погибло, остались черные обугленные балки да россыпь кирпичей на месте многочисленных каминов. Хотя, если присмотреться, кое-что все-таки сохранилось.

А на поле брани лежали растерзанные тела погибших.

Ада посовещалась с Даэманом и несколькими товарищами; решили, что первым делом необходимо разжечь костер и возвести укрытие – для начала хотя бы самый простой навес, куда можно было бы снести больных и раненых и где колонисты в тепле скоротали бы зимнюю ночь. Главный особняк они потеряли, зато бараки, сараи и прочие сооружения, построенные за последние девять месяцев перед Великим Падением, частично убереглись от разрушений и огня. Некоторые – даже полностью, но люди не рискнули бы заночевать в их стенах: слишком близко к лесу, непомерно тяжело защищать и чересчур далеко от колодца, расположенного у самых стен Ардис-холла.

Собрав горы хвороста и сухой древесины и потратив, как показалось Аде, кучу спичек из тающего запаса, погорельцы развели большой костер. Греоджи приземлил соньер, и вскоре пострадавших (кто-то был без сознания, кто-то с трудом понимал, что происходит) как можно удобнее разместили на импровизированных ложах вокруг огня. Особо отряженные люди продолжали разбирать развалины на дрова: никто не желал отправляться в сумрачный лес, да и бывшая хозяйка имения запретила подобные подвиги, по крайней мере до наступления утра. Летающий диск опять сорвался в небо и принялся описывать круги шириной в милю. Утомленный Греоджи «за рулем» и вооруженный винтовкой Боман зорко высматривали войниксов. В одном из бараков (его возводил несколько месяцев еще Одиссей с учениками) обнаружилась настоящая сокровищница – одеяла и рулоны скатанного полотна, вполне пригодные, хоть и сильно пропахшие гарью. Еще в одном поваленном, наполовину сгоревшем сарае неподалеку от сожженного литейного купола Ханны Кауль наткнулся на кирки, лопаты, ломы, тяпки, молотки, гвозди, мотки нейлоновой бечевы, карабины и прочие орудия, что некогда принадлежали сервиторам, а теперь могли спасти жизни людей, лишившихся крова. Другая команда занялась сооружением не то навеса, не то древесной хижины из неповрежденных бревен, которые искали на развалинах бараков и частокола. Врéменное укрытие для всех – и возможно, не на одну только ночь, – строили вокруг глубокого колодца рядом со все еще дымящимися руинами Ардиса. Боман предлагал возвести нечто более солидное, с башней, бойницами и собственным частоколом, но Ада убедила мужчину отложить мечты о крепости на будущее, а покуда вместе решать насущные жизненные вопросы.

Войниксы по-прежнему никак о себе не напоминали. Правда, еще не стемнело, хотя ждать оставалось недолго; так что Даэман с кузиной выставили по большому периметру стражу из десятка отборных стрелков под началом Камана. Остальные несли охрану ближе к огню и убежищу. Всего в запасе насчитывалось двадцать четыре винтовки в рабочем состоянии, одна с подозрением на неисправность и менее ста двадцати магазинов хрустальных дротиков.

Немногим больше трех часов ушло на то, чтобы сколотить и установить каркас убежища: стены шестифутовой высоты из бревен от частокола и покатую крышу из досок от бараков, которую накрыли холстиной. Укладывать больных на сырую землю было немыслимо, а делать настоящий пол – занятие хлопотное и занимающее уйму времени, поэтому колонисты, натаскав из бывшего коровника у северной стены охапки сухого сена, застелили его несколькими слоями полотна. Скотина или вся разбежалась, или же пала от рук безголовых чудовищ, однако нынче никто не спешил на поиски в лес, а небесным дозорным на соньере и без того хватало забот.

Поздно вечером укрытие было готово. Ада, которая успела поработать в команде, ладившей новые колодезные ведра и цепи, а потом возглавить отряд могильщиков, лопатами и ломами пробивавших в мерзлой почве неглубокие ямы, вернулась, осмотрела постройку и нашла ее вполне просторной для сорока пяти человек, если те улягутся вплотную друг к другу (предполагалось, что остальные в это время будут охранять спящих), а поесть в ней могли бы при необходимости сразу все пятьдесят три колониста, хотя потесниться пришлось бы изрядно. Лишь три стены состояли из бревен: четвертую, северную, что была обращена к колодцу и двум кострам, сделали в виде полотняного навеса, который почти целиком откинули, чтобы впустить внутрь побольше тепла. Эдида и Ламан, покопавшись на развалинах Ардис-холла, принесли разные железки и керамическую плитку: хотели сделать дымоход, а то и целую трубу, но и это усовершенствование пришлось отложить до следующего дня. Стекла для окон так и не нашли, поэтому прорубили несколько маленьких отверстий на разной высоте во всех деревянных стенах, а потом закрыли на ночь створками и для надежности завесили холстиной. Бывший любитель бабочек предположил, что в случае нападения можно будет укрыться здесь и палить по врагам через бойницы, однако при первом же взгляде на тряпичную четвертую стену становилось ясно: если войниксы ринутся в атаку, колонистам долго не продержаться.

Впрочем, яйцо Сетебоса вроде бы отпугивало чудовищ.

Уже почти стемнело, когда Даэман отвел кузину, Тома и Ламана в сторону от общего костра на пепелище литейного купола Ханны, раскрыл рюкзак и показал друзьям свою добычу. Яйцо все ярче мерцало каким-то болезненным белесым светом; скорлупу изрезали тонкие трещинки, но дырок пока не было.

– И скоро он вылупится? – спросила Ада.

– Я-то откуда знаю? – пожал плечами сын Марины. – Скажу одно: маленький Сетебос внутри еще жив и хочет вылезти наружу. Если приложишь ухо, можешь услышать, как он пищит и чавкает.

– Нет уж, спасибо, – отказалась жена Хармана.

– Что будет, когда он выберется? – произнес Ламан: он с самого начала настаивал на уничтожении яйца.

Даэман пожал плечами.

– О чем ты вообще думал, воруя эту штуковину из гнезда многорукого мозга в сине-ледяном соборе Парижского Кратера? – высказался врач колонистов Том, когда выслушал всю историю.

– Да не знаю я! – простонал кузен Ады. – Думал: почему бы и нет? На худой конец, хоть разузнаем, что это за тварь такая – Сетебос.

– А если мамуля придет за своим малышом? – вмешался Ламан.

Даэман слышал этот вопрос не в первый раз, поэтому снова пожал плечами.

– Если что, мы всегда успеем его прикончить, – глухо промолвил он, глядя, как под сенью деревьев за руинами старого частокола сгущается зимний сумрак.

– Успеем ли? – возразил Ламан. И, положив руку на треснувшую скорлупу, тут же отпрянул, точно обжегшись.

Каждый, кто пробовал прикасаться к яйцу, испытывал гадкое чувство: белесый шар как будто вытягивал из людей силы.

Сын Марины хотел ответить, но Ада опередила его:

– Даэман, не принеси ты сюда эту штуку, большинства из нас уже не было бы в живых. До сих пор яйцо держало войниксов на расстоянии; может, и детеныш, когда вылупится, будет нас защищать?

– Если только не сожрет нас во сне или не позовет на помощь мамку-папку, – буркнул Ламан, покачивая искалеченную правую руку.

Позже, уже с наступлением темноты, к супруге Хармана подошла Сирис и шепотом сообщила о смерти Шермана, одного из серьезно больных. Ада кивнула, подозвала еще двоих – Эдиду и не потерявшего упитанности Раллума; вместе они отнесли безжизненное тело подальше от костра, к поваленным баракам, и прикрыли его камнями и бревнами. Настоящие похороны решили устроить поутру, поскольку дул холодный пронизывающий ветер.

Потом бывшая хозяйка имения простояла четыре часа в дозоре с дротиковой винтовкой, вдали от согревающего костра, в полусотне ярдов от ближайшего дозорного. В больной голове после сотрясения мозга так грохотало, что женщина не заметила бы даже войникса или Сетебоса у себя под ногами. Когда Кауль наконец-то пришел на смену, будущая мать, шатаясь, добрела до забитого до отказа людьми, трясущегося от дружного храпа укрытия и забылась глубоким сном, который уже не могло нарушить ничто, кроме жутких кошмаров.

Даэман разбудил ее перед рассветом, склонившись над кузиной и зашептав ей в ухо:

– Детеныш вылупился.

Ада уселась в полной темноте; вокруг теснились и пыхтели чьи-то тела, и ей почудилось, что страшный сон продолжается. Ах, если бы Харман оказался рядом, тронул милую за плечо, и, раскрыв глаза, она бы зажмурилась от яркого солнечного сияния! Душа ждала объятий – вместо этого студеного мрака, тесноты, толкающихся чужаков и тревожных бликов угасающего костра, пляшущих на холстине.

– Он вылупился, – еле слышно повторил сын Марины. – Не хотел тебя будить, но надо же что-то решать.

– Ага, – шепнула женщина в ответ.

Она спала в одежде, поэтому свободно выскользнула из-под вороха сырых одеял, затем, осторожно шагая между спящими телами, выбралась из укрытия, вслед за мужчиной миновала костер и двинулась на юг, навстречу другому слабому огоньку.

– Я-то спал тут, не с другими, – рассказывал Даэман уже обычным тоном, отойдя на приличное расстояние от главного навеса.

Голос его по-прежнему звучал тихо, но каждый слог отдавался эхом в больной голове кузины. Высоко в небесах вращались, как и всегда, экваториальное и полярное кольца, скрещиваясь на фоне звезд и луны размером с ноготь большого пальца. Ада заметила краем глаза какое-то движение. Упавшее сердце с минуту гулко стучало в груди. А, ну да, это же летающий диск беззвучно пишет круги в ночи…

– Кто пилот? – полюбопытствовала возлюбленная Хармана.

– Око.

– Не знала, что она умеет водить соньер.

– Научилась вчера от Греоджи, – пояснил мужчина.

Впереди, при свете маленького костра, вырисовывались очертания стоящего человека.

– Доброе утро, Ада Ухр, – поздоровался врач поселенцев.

Женщина лишь улыбнулась, услышав забытое в последние месяцы учтивое обращение.

– С добрым утром, Том, – прошептала она. – Где оно?

Даэман вытащил из огня длинную горящую головню и протянул во тьму, словно факел.

Супруга Хармана отступила назад.

Мужчины успели нагромоздить бревна из частокола, оградив… э-э-э… существо с трех сторон. Пленник метался в закрытом пространстве, силясь выбраться за пределы хлипкой двухфутовой баррикады.

Ада присела на корточки, чтобы рассмотреть крошку-чудовище поближе в неверном мерцании факела, который взяла у Тома.

Несметные желтые глазки моргали и щурились на свет. Малыш Сетебос – если это был действительно он – имел около фута в длину, то есть уже сейчас превосходил размерами обычный живой человеческий мозг, – и все же сильно напоминал его формой и складками омерзительного розоватого оттенка. Между полушариями пролегла серая полоска, существо покрывала тонкая слизистая мембрана, и с каждым вздохом по телу пробегала еле заметная дрожь. Правда, этот мозг ухитрился отрастить себе множество ртов-отверстий и бегал туда-сюда, перебирая тысячью крошечных детских ручек, розовые пальцы которых напомнили Аде кишащих червей.

Желтые глазки раскрылись и не мигая уставились на женщину. Одно из отверстий раскрылось и разразилось визгливым клекотом.

– Он что, разговаривает? – шепотом обратилась Ада к своим спутникам.

– Понятия не имею, – отозвался кузен. – Так ведь ему несколько минут от роду. Не удивлюсь, если через час он уже научится болтать.

– Лучше не дожидаться, пока ему исполнится час, – негромко, но твердо сказал Том. – Давайте сейчас же прикончим гада. Разнесем его в клочья из винтовок, а труп сожжем и развеем пепел.

Супруга Хармана изумленно посмотрела на врача-самоучку, самого беззлобного и жизнерадостного человека в Ардисе.

– Нет, для начала, – вставил Даэман, глядя, как существо успешно карабкается на невысокую ограду, – посадим его на поводок.

Надев на руки шерстяные перчатки, пошитые в Ардисе ранней зимой для работы на пастбищах, и обмотав их плотным холстом, сын Марины нагнулся и вонзил тонкий изогнутый в виде крюка гвоздь прямо в толстую связку волокон (их еще называют «мозолистым телом», припомнилось Аде), соединявшую полушария маленького Сетебоса, потом быстро дернул за шляпку, чтобы проверить, надежно ли вошло острие, пристегнул карабин и торопливо привязал к нему двадцать футов нейлоновой бечевы.

Малыш завизжал и взвыл от боли. Женщина в испуге обернулась на главное укрытие, уверенная, что оттуда посыплются разбуженные, перепуганные люди, однако не заметила никакого движения. Разве что сторож у костра сонно покосился на нее и вновь погрузился в созерцание пламени.

Детеныш Сетебоса принялся извиваться, кататься по земле, с разбега ударился о бревенчатую перегородку и наконец полез по ней, точно краб. Даэман подтянул поводок, укоротив его до шести футов. Из разинутых ртов среди розовых складок мозга полезли новые ладони на гибких стеблях, длина которых достигала более одного ярда. Мелкие пальцы вцепились в бечевку и стали рьяно дергать ее; другие руки тем временем ощупывали карабин и пытались выдернуть крюк. Но гвоздь оказался засажен крепко. На секунду мужчину повлекло вперед, однако он тут же встряхнулся и стащил упирающийся мозг обратно в клетку, на заиндевелую траву.

– Маленький, а сильный, сволочь, – вполголоса выругался сын Марины.

– Пусть погуляет, – сказала супруга Хармана. – Давай поглядим, куда он пойдет и что будет делать.

– Ты серьезно?

– Да. Далеко пускать не надо, но мне интересно, что ему нужно.

Том сломал ударом ноги низкую перегородку, и существо побежало на волю, в унисон перебирая розоватыми пальцами, мелькающими точно конечности непристойной сороконожки. Даэман двинулся следом, не ослабляя короткого поводка. Кузина и врач шагали рядом, готовые отпрянуть, едва лишь тварь устремится к ним. Быстрота и целеустремленность мозга не могли не внушить людям чувства опасности. Том держал наготове свою винтовку. Вторая висела на плече бывшего любителя бабочек.

Существо не направилось ни к огню, ни к укрытию, зато увлекло людей на двадцать ярдов по залитой мраком западной лужайке. Потом оно спустилось в оборонительную траншею, которую помогала рыть Ада, и присело на растопыренных ручках.

По бокам твари возникли новые отверстия, оттуда вылезли два пульсирующих хобота и, покачавшись в воздухе, вдруг резко припали к земле. Послышался звук, похожий не то на чавканье свиньи, копающей коренья, не то на чмоканье младенца, сосущего грудь.

– Какого черта? – бросил Том и решительно прицелился из винтовки, положив металлический приклад на плечо.

Первый же выстрел всадил бы в пульсирующее розоватое чудище несколько тысяч острейших дротиков из хрусталя со скоростью звука, а то и быстрее.

Женщину бросило в дрожь; к неотвязной, стучащей в висках головной боли прибавилась ужасная тошнота.

– Я помню это место, – дрожащим голосом шепнула Ада. – Здесь умерли Реман и Эмма… Сгорели заживо, когда мы сражались с войниксами.

Детеныш продолжал похрюкивать и причмокивать.

– Так он, получается… – Даэман запнулся.

– Ест, – закончила кузина.

Врач опустил палец на спусковой крючок.

– Можно я прибью его, Ада Ухр? Пожалуйста.

– Обязательно, – ответила хозяйка особняка. – Только не сейчас. Если он умрет, войниксы наверняка пронюхают и вернутся. Еще даже не рассвело. Идем назад, в лагерь.

И они все вместе тронулись в обратный путь. Сын Марины тащил за собой на поводке недовольный, упирающийся «мозг».