Текст книги "Олимп"

86

Харман держал ружье у лба считаные секунды. Уже опустив палец на спусковой крючок, мужчина понял, что не собирается этого делать. Даже изнывая от ужаса перед близкой и неминуемой гибелью, он не желал поступать как трус.

Путешественник развернулся, прицелился в громадный нос древней субмарины, торчащий сквозь северную стену Бреши, и принялся спускать курок, пока не расстрелял все девять зарядов. Рука предательски дрожала, и мужчина был совсем не уверен, что попал по цели, зато ему удалось хоть немного развеять ярость и отвращение к собственному роду за нестерпимую его глупость.

Запачканный термокостюм тяжело снимался. Харман и не подумал постирать его, а просто швырнул на песок. После приступов поноса и рвоты все тело бил озноб, но избранник Ады не собирался натягивать обувь или одежду. Вместо этого он поднялся, кое-как обрел равновесие и побрел на запад.

Путешественник не нуждался в напоминаниях новых биометрических функций, чтобы знать, что умирает, и довольно стремительно. Радиация ощутимо разъедала его кишки, остальные потроха, яички, кости. Слабость возрастала и шевелилась внутри подобно гадкому гомункулу. Мужчина шагал вперед, навстречу Ардису и любимой.

По счастью, в течение нескольких часов рассудок безмолвствовал, разве что позволял ковылять по каменным или коралловым грядам и не спотыкаться об острые выступы. Харман очень смутно сознавал, как выросли стены Бреши с обеих сторон и как резко похолодало в воздухе; впрочем, он еще обратил внимание на полуденное солнце. Много позже, опустив глаза, мужчина увидел грязные, по большей части кровавые разводы на своих ногах и, добравшись до южной стены, просунул голые руки сквозь защитное поле (пальцы немедля сдавило и обожгло лютым холодом), чтобы зачерпнуть соленой воды и омыться. После чего продолжал путь.

Когда в голове прояснилось, Харман был рад тому, что способен думать не только об исчезнувшей из виду гнусной машине с ее смертоносным грузом, но и, к примеру, о собственной жизни, продлившейся целых сто лет.

Поначалу мужчину одолевали угрюмые мысли; он распекал себя за декады, потраченные на забавы, гулянки, бесцельное перемещение по факсу с одного праздника на другой, но вскоре простил себя. Даже тогда, среди поддельной роскоши, Харману доводилось испытывать мгновения подлинной глубины. А последние месяцы, посвященные истинной дружбе, настоящей любви, честным и преданным отношениям, по крайней мере отчасти искупали те глупые и никчемные годы.

Бредущий подумал о своей роли в событиях последних лет – и вновь нашел силы извинить себя. Назвавшаяся Мойрой женщина-«пóст» насмешки ради окрестила его Прометеем, но Харман скорее чувствовал себя Адамом и Евой в одном лице, то есть человеком, чьи поиски запретного плода в идеальном Саду праздности привели к тому, что весь его род покинул это райское место.

Что же он дал взамен своей Аде, друзьям, своей расе? Чтение? Сколь бы значимой ни казалась Харману сия способность – в потенциале более мощная, нежели сотня заново открытых функций, – его терзали сомнения, что она одна может воздать людям за ужасы, страдания, неизвестность и грядущую смерть.

А может, и не должна была?…

Вечер исподволь сгущал синеву на длинной полоске неба над головой. Продолжая брести на запад, мужчина взялся размышлять о смерти. Его собственная – ждала впереди, до нее оставались считаные часы, но как насчет понятия Кончины, с которым Харман и его народ никогда прежде не сталкивались, если забыть о последних месяцах?

Перебрав в уме накопленные в Хрустальном чертоге знания, супруг Ады обнаружил, что в течение девяти тысячелетий смерть – вернее, страх перед ней, любопытство и надежда на выживание, – составляла главную тему всех литератур и религий. В последних мужчина не очень-то разобрался: не хватало практического контекста, – зато увидел жажду, пронизавшую тысячи мировых культур и не имевшую возраста, – жажду получить доказательства или хотя бы нить надежды, что жизнь продолжается и после того, как очевидно покидает человеческое тело. Он даже заморгал от неожиданности, когда разум принялся подбрасывать всевозможные версии учения о загробном мире: Валгалла, Эдем, преисподняя, исламский рай, куда так вожделела попасть команда «Меча Аллаха», стремление праведно жить, дабы остаться в памяти грядущих поколений, – а потом еще тысячи вариаций на тему перерождения: мандала, реинкарнация… Харману все они показались красивыми, но легковесными и пустыми, точно заброшенная паутина.

Ковыляя в густеющих студеных сумерках все дальше на запад, он размышлял о том, что если и может принять чьи-то чужие взгляды на Смерть, сохраненные в умирающих клетках и ДНК, то это будут попытки писателей и художников отобразить встречу с ней – своего рода дерзкий вызов человеческого гения. Мужчина посмотрел на последние автопортреты Рембрандта (они тоже нашлись в запасах) – и зарыдал, проникнувшись страшной мудростью в его чертах. Затем он мысленно прослушал полную версию «Гамлета» – и, подобно бесчисленным поколениям из прошлого, понял, что стареющий принц в черных одеждах, возможно, единственный верный посланник из Неизведанной Страны.

По лицу мужчины бежали слезы. Он вдруг осознал, что оплакивает не себя или свою близкую кончину, даже не Аду с их будущим ребенком, которые никогда на самом деле не оставляли его мыслей. Нет, Харман жалел о том, что ни разу не видел пьесы Шекспира на сцене. Вот бы вернуться в Ардис во цвете сил и здоровья, а не в виде истекающего кровью ходячего мертвеца; тогда бы он непременно убедил общину поставить хотя бы одно из творений Барда. В случае победы над войниксами, конечно.

Да, но которое из них?

Этот чрезвычайно любопытный вопрос надолго занял идущего; мужчина и не заметил, как полоска неба над головой выцвела, потемнела, как на ней высыпали яркие звезды и начали двигаться кольца. Он даже не сразу обратил внимание, когда холод на дне глубокой траншеи пробрал его до самых костей.

Наконец продолжать путь стало невозможно. Ноги спотыкались о видимые и невидимые препятствия. Даже стены Бреши растворились во тьме. Все вокруг превратилось в жуткий промозглый мрак, словно в предвкушении смерти.

Харман не желал умирать. Только не теперь. Свернувшись на дне в позе эмбриона, он даже приветствовал уколы песка и щебня, ведь они грубо давали понять: «Ты еще живой». Стуча зубами, человек притянул к себе колени, обхватил их руками и затрясся от озноба, но и тот говорил ему: «Ты еще живой». Мужчина с тоской подумал о рюкзаке, оставленном далеко позади, о спальном мешке с подогревом и своих одеждах. Вспомнились ему и съедобные плитки, хотя организм уже не смог бы ничего принять.

Несколько раз в ночи Харман отползал от гнезда, устроенного в песке в виде отпечатка собственного тела, и долго содрогался, стоя на трясущихся руках и коленях, хотя в желудке со вчерашнего дня не осталось ничего, что можно было извергнуть. Затем умирающий медленно, с большим трудом возвращался к позе «эмбриона», заранее предвкушая, как свернется и ощутит еле заметное тепло, оставленное собственным телом, – так он когда-то радовался славной пирушке.

И все же какую пьесу выбрать? История Ромео и Джульетты, прочитанная раньше остальных, сохраняла особое очарование первого свидания. Мужчина освежил в памяти «Короля Лира»: «никогда, никогда, никогда, никогда, никогда…» Подходящее чтение для умирающего, даже того, кто не дожил увидеть собственное дитя, но, пожалуй, для первой встречи колонистов Ардиса с Шекспиром это будет чересчур. Между прочим, учитывая, что актеров приглашать неоткуда, кто мог бы сыграть старого Лира? На ум приходил только один человек: Одиссей-Никто. Интересно, как он там сейчас?

Харман обратился лицом к небу, где кольца вращались на фоне недвижных звезд. Разве ценил он столь прекрасное и величественное зрелище раньше, до этой ужасной ночи? Полярное кольцо вдруг пересекла яркая черточка. Дерзко чиркнула по черному ониксу ночи, проплыла среди настоящих звезд и скрылась за южной границей Бреши. Метеоры гаснут быстрее. Что же это было? Мужчина не знал ответа. Впрочем, какая разница? Это находилось очень, очень, очень далеко и не имело к нему никакого отношения.

Размышляя о Шекспире и смерти, еще не решив, на какой именно пьесе остановиться, Харман наткнулся на любопытные строки, сохраненные глубоко в памяти ДНК. Речь Клавдио из «Меры за меру», которую он произнес перед собственной казнью:

 
Но умереть… уйти – куда, не знаешь…
Лежать и гнить в недвижности холодной…
Чтоб то, что было теплым и живым,
Вдруг превратилось в ком сырой земли…
Чтоб радостями жившая душа
Вдруг погрузилась в огненные волны,
Иль утонула в ужасе бескрайнем
Непроходимых льдов, или попала
В поток незримых вихрей и носилась,
Гонимая жестокой силой, вкруг
Земного шара и страдала хуже,
Чем даже худшие из тех, чьи муки
Едва себе вообразить мы можем?
О, это слишком страшно!..
И самая мучительная жизнь:
Все – старость, нищета, тюрьма, болезнь,
Гнетущая природу, будут раем
В сравненье с тем, чего боимся в смерти[78]78
  Перевод Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть].
 

Харман ощутил, что снова плачет, свернувшись на холодном песке, но не от страха и чувства утраты. То были слезы благодарности за возможность принадлежать людскому роду, откуда вышел гений, способный так думать, так чувствовать, так писать. Появление Барда на свет почти – почти – оправдывало человеческий ум, посмевший изобрести, построить, наполнить экипажем и спустить на воду субмарину, начиненную семьюстами восемьюдесятью шестью черными дырами, только и ждущими своего часа уничтожить будущее всех землян.

Внезапно мужчина рассмеялся. Мысль как-то перескочила на «Оду к соловью» Джона Китса, и Харман увидел – сам, без посторонней помощи, – учтивый поклон поэта в сторону Шекспира между строк, обращенных к заливающейся птице:

 
Ты будешь так же петь
Свой реквием торжественный, а я —
Я стану глиною глухонемой[79]79
  Перевод Г. Кружкова.


[Закрыть].
 

– Троекратное ура в честь союза меж земляным комом Клавдия и глухонемой глиной Джонни! – прокричал мужчина.

Резкое усилие заставило его закашляться; на подставленной ладони остались кровь и три зуба.

Харман застонал, свернулся в песочном чреве и, дрожа, попытался улыбнуться снова. Его беспокойный мозг не мог прекратить думать о Шекспире точно так же, как язык не мог оставить в покое три дырки, образовавшиеся в деснах. А насмешил умирающего куплет из «Цимбелина»:

 
Дева с пламенем в очах
Или трубочист – все прах.[80]80
  Перевод Н. Мелковой.


[Закрыть]
 

До него только что дошла соль шутки. Каким же нужно быть гением, чтобы даже в погребальную песню вложить столь по-детски игривый юмор?

С этой мыслью мужчина исподволь соскользнул в холодное забвение и уже не чувствовал накрапывающих капель ледяного дождя.

Харман проснулся.

Это само по себе было чудом. Разлепив спекшиеся от крови веки, он увидел серое, стылое, угрюмое предрассветное небо и тонущие во мраке стены Бреши ста с лишним футов высотой. И все-таки он проснулся.

Второе чудо: мужчина еще мог двигаться, хотя и с огромным усилием. Четверть часа он пытался удержаться на трясущихся руках и коленях, затем подполз к ближайшему валуну, торчащему из песка, и еще десять минут поднимался на ноги, после чего едва не рухнул обратно.

Теперь супруг Ады был готов продолжать свой путь… Но он забыл, с какой стороны находится запад.

Бесконечная Брешь простиралась в обоих направлениях, между которыми не было ни малейшей разницы. Дрожа всем телом, испытывая боль, которой он и не мог себе вообразить, Харман стал бродить кругами, разыскивая собственные ночные следы. Вот только твердый камень не хранил отпечатков, а дождь, едва не заморозивший человека до смерти, начисто смыл все следы босых ног.

Мужчина сделал четыре нетвердых шага в одну сторону. Потом, убежденный, что возвращается к субмарине, развернулся и восемь раз переставил ноги в противоположном направлении.

Бессмысленно. Плотный покров из туч низко провис над Брешью, сделав неразличимыми запад и восток. Хармана воротило с души при мысли о том, чтобы нечаянно побрести обратно к затонувшей подлодке, нашпигованной чистым злом, а также снова удалиться от Ады и Ардиса, ведь накануне мужчина с таким трудом сокращал ненавистное расстояние!

Он доковылял то ли до южной, то ли до северной водяной стены и уставился на свое отражение в отблесках медленно разрастающегося предрассветного зарева.

В ответ на человека уставилось незнакомое существо, голая полумумия. Багровые подтеки по всему телу: на впалых щеках, на груди, предплечьях, трясущихся ногах и даже внизу живота – огромное пурпурное пятно. Харман опять закашлялся – и потерял еще два зуба. Казалось, отражение в темной воде плакало кровью. Безотчетно, словно желая привести себя в порядок, мужчина отбросил со лба налипшую челку.

После чего долго и тупо глядел на свою ладонь. В руке остался невероятно толстый клок волос. Казалось, пальцы сжимали дохлого косматого зверька. Харман разжал их и снова провел по голове. Оторвалось еще несколько прядей. Мужчина поднял глаза и увидел ходячего, на треть облысевшего мертвеца.

Тела коснулось нежданное тепло.

Муж Ады повернул голову – и чуть не упал от изумления. Солнце. Оно взошло прямо в щели между стенами. Золотые лучи на несколько мгновений согрели умирающего, прежде чем огненный шар утонул в облаках. Какова же была вероятность, что светило взойдет именно этим утром точно на этом месте? Можно подумать, Харман, точно друид Стоунхенджа, ожидал восхода в день равноденствия.

Голова стремительно пустела; мужчина боялся вновь потерять направление, если не тронется в путь немедленно. Итак, подставив спину солнечному теплу, он медленно заковылял на запад.

Ближе к полудню (между проливными дождями сквозь разрывы в тучах иногда проглядывало солнце) разум Хармана будто бы отделился от бредущего тела. Приходилось шагать в два раза медленнее, ибо мужчина ковылял от одной стены до другой, слегка опирался на гудящее силовое поле и продолжал нескончаемый путь.

На ходу супруг Ады размышлял о будущем своего рода, возможно, уже исчезнувшего с лица земли. Не только спасшихся жителей Ардиса, но и всех «старомодных», кто мог уцелеть после нашествий войниксов. Теперь, когда прежний мир канул в Лету, какие формы правительства, религии, общества, культуры, политики создало бы человечество? Из модулей протеиновой памяти, скрытых в глубинах закодированной ДНК – тех, которым суждено надолго пережить само тело Хармана и полный распад его клеток, – всплыл отрывок из «Тюремных записок Грамши»: «Кризис заключается именно в том, что старое умирает, а новое не способно появиться на свет; период междуцарствия порождает великое множество нездоровых симптомов».

Мужчина сипло хохотнул – и потерял еще один передний зуб. Вот уж воистину нездоровые симптомы. Поверхностное изучение контекста позволило выяснить, что этот самый Грамши был интеллектуалом, который распространял идеи революции, социализма и коммунизма. Последние две теории были отвергнуты уже в первой половине Потерянной Эпохи как несостоятельное и наивное дерьмо собачье, однако проблема междуцарствия никуда не исчезла, и вот она снова встала перед людьми.

Харману вспомнились последние недели и месяцы перед тем, как он по глупости покинул возлюбленную. Пожалуй, в то время Ада вела свой народ к некоему грубому подобию афинской демократии. Супруги никогда не обсуждали этого, но мужчина прекрасно чувствовал, как бывшая хозяйка особняка внутренне противилась роли вожака, которую навязывали ей четыреста колонистов Ардиса (столько их было до страшной резни, просмотренной Харманом на Эйфелевой дороге при помощи красной туринской повязки), хотя и совершенно естественно вписалась в нее. Решая все вопросы голосованием, Ада явно стремилась заложить основы грядущей демократии на тот счастливый случай, если община уцелеет.

Однако, если верить красной туринской пелене, а у мужчины не было причин думать иначе, Ардис утратил статус настоящей колонии. Четыре сотни человек – это община. А вот пятьдесят четыре изголодавшихся оборванца – нет.

Похоже, радиация сильно разъела слизистую оболочку в горле Хармана: глотая слюну, он каждый раз харкал кровью. Это раздражало и отвлекало. Мужчина постарался приноровиться так, чтобы сглатывать на каждом десятом шагу, не чаще. Скоро его подбородок, грудь и правая рука покрылись багровыми разводами.

Интересно было бы посмотреть, какие социальные и политические структуры разовьются в новом обществе. Вероятно, что даже одной сотни тысяч людей до нашествия войниксов недостаточно для создания реальных движущих сил общества, таких как политика, религиозные обряды, армия или социальная иерархия…

Однако Харман этому не очень-то верил. Во многих из банков протеиновой памяти он видел примеры Спарты, Афин, других самостоятельных древнегреческих образований, существовавших задолго до Афин и Спарты. В бесконечной туринской драме (теперь-то мужчина ясно видел в ней сюжет гомеровской «Илиады») встречались герои из разных царств, даже столь маленьких, как Итака, остров Одиссея.

Тут умирающему вспомнился алтарь, мелькнувший перед его глазами во время путешествия по Парижскому Кратеру около года назад, после того как Даэмана сожрал динозавр. Жертвенник посвящался одному из олимпийских небожителей; Харман забыл, кому именно. По крайней мере полтора тысячелетия «пóсты» заменяли «старомодным» людям богов и даже Бога. Любопытно, какие формы обретет человеческая нужда в искренней вере и каких обрядов потребует она в будущем?

Будущее…

Супруг Ады остановился, тяжело дыша, привалился к огромному камню, торчащему из северной стены Бреши, и заставил себя думать о грядущем.

Ноги тряслись и подкашивались, мышцы буквально слабели на глазах. Каждый вздох обдирал натруженную, окровавленную глотку. Харман посмотрел перед собой – и заморгал.

Прямо над щелью Бреши примостилось яркое солнце. Неужто все еще восход? Или мужчина брел в обратную сторону? Нет, он просто не заметил, как провел в дороге целый день. Светило спустилось из-за туч и готовилось сесть на другом конце длинного коридора Бреши.

Харман сделал еще два шага вперед – и упал навзничь.

На сей раз он уже не смог встать на ноги. Мужчина собрал все силы и приподнялся на правом локте, чтобы увидеть заход солнца.

Рассудок прояснился, мысли обрели удивительную четкость. Шекспир, Китс, религии, рай, смерть, политика, демократия – все это уже не волновало умирающего. Он думал о своих друзьях. Внутреннему взору предстало смеющееся юное лицо неутомимой Ханны в день плавки у реки; как же ликовали ее друзья, отлив самый первый бронзовый артефакт за многие и многие тысячи лет! Вспомнился учебный бой между Петиром и Одиссеем в те дни, когда бородатый грек подолгу распространялся о своей философии, затевая странные игры в вопросы-ответы на зеленом холме позади Ардис-холла. Сколько страсти, сколько радости было в тех занятиях!

В ушах зазвучал сиплый, циничный голос Сейви, потом ее же – еще более хриплый – смех. А как вопили они с кузеном Ады от радости, когда старуха вывезла их на вездеходе из Иерусалима, в то время как тысячи войниксов напрасно мчались вдогонку! Лицо Даэмана словно раздвоилось перед глазами Хармана: пухлый, поглощенный только собой юнец (таким он был при первой их встрече) – и серьезный поджарый мужчина, которому можно доверить и собственную жизнь (таким Харман оставил его несколько недель назад, улетая из Ардиса на соньере).

Наконец, когда светило аккуратно село в океанский разлом, едва зацепив боками стены Бреши – Харману даже померещилось рассерженное шипение, и он невольно хмыкнул, – мужчина принялся думать о своей любимой.

О ее улыбке, очах и ласковом голосе. Умирающий вспомнил смех Ады, ее прикосновения, их последнюю близость. Уже захмелев от ласк, супруги сонно отвернулись в разные стороны, но вскоре вновь прижались телами, ища тепла друг друга. Сначала жена обвила его правой рукой, приникнув к спине, а позже ночью уже сам Харман прильнул к ее спине и безупречным ягодицам, обнял милую левой рукой, тихонько сжал ее грудь ладонью и, даже засыпая, ощутил, как в сердце шевельнулся горячий восторг.

Веки покрылись коростой засохшей крови; теперь мужчина не мог ни моргнуть, ни по-настоящему закрыть глаза. Заходящее солнце, утопившее свой нижний край за горизонтом, выжигало на сетчатке оранжевые и красные пятнышки, но это не имело значения. Человек понимал: ему уже никогда и ни на что не придется смотреть. И он предался мыслям о возлюбленной, глядя, как верхнее полушарие понемногу исчезает за окоемом.

Тут нечто вошло в поле зрения и загородило собой закат.

Несколько долгих мгновений умирающий разум не мог оценить произошедшее. А ведь нечто вошло в поле зрения и загородило собой закат!

Все еще припадая на правый локоть, мужчина потер заскорузлые веки тыльной стороной левой руки.

В каких-то двадцати футах к западу от Хармана стояло незнакомое существо, появившееся, должно быть, из северной стены. Ростом и даже в какой-то степени видом оно походило на восьми-девятилетнего человеческого ребенка, одетого в нелепый костюм из металла и пластика. На месте глаз малыша чернела зрительная пластина.

«У края гибели, когда мозг начинает умирать от недостатка кислорода, – без спроса вмешалась молекула протеиновой памяти, – галлюцинации – типичное явление. Отсюда частые рассказы вернувшихся к жизни людей о длинном туннеле с ярким светом в конце и…»

К черту. Харман как раз глазел на яркое сияние в конце предлинного туннеля, хотя от солнца уже остался тонкий краешек, а на стенах Бреши переливались миллионы живых серебристых бликов.

И все же мальчик в черно-красном костюме из металла и пластика был настоящим.

Тут на глазах у мужчины сквозь северную стену Бреши протиснулось нечто гораздо более крупное и странное.

«Защитное поле пропускает одних лишь людей и то, что на них», – ошалело припомнил Харман.

Однако второй пришелец ни в коей мере не походил на человека. Чужак двоекратно превосходил размерами самые большие дрожки, а формой напоминал исполинского робота-краба. С огромных клешней, множества металлических ног и гигантского помятого панциря, громко журча, лились потоки воды.

«Меня не предупреждали, что предсмертные минуты бывают настолько забавны», – подумал мужчина.

Похожее на ребенка существо приблизилось и заговорило по-английски.

– Сэр, – произнес пришелец мягким голосом (так мог бы изъясняться будущий сын Хармана), – разрешите предложить вам помощь?