Текст книги "Олимп"

Аластор (вождь Тевкра): Обоюдовесельные корабли сожжены. Запасы пищи иссякают, но злая жажда убьет нас прежде голода. Смертоносный мор ежечасно пожинает богатую жатву.

Менесфей: Мои мирмидонцы ведут иные беседы: сердце побуждает их прорвать фаланги троянцев и уходить на восток, за лесистую Иду, в густые дубравы.

Нестор (кивая): Доблестный Менесфей, не только они помышляют об этом. Но мирмидонцам в одиночку не исполнить задуманного, как и любому нашему колену или племени. Вражеские дружины простерлись на многие мили, а далее ополчаются союзные рати. Мало того, неприятель ждет нашего прорыва. Приамовы сыны, верно, уже в недоумении: отчего мы медлим? Тебе, Менесфей, как и всем ахейцам и мирмидонцам, известен железный закон схватки на мечах и копьях: на каждого мужа, павшего в битве щитом к щиту, придется добрая сотня зарезанных в спину при бегстве. У нас не осталось ни единой исправной колесницы, а у Гектора – сотни. Его люди загонят нас и перережут, как овец, не успеем достичь и пересохшего русла Скамандра.

Дрес: Так что же, остаться? И встретить лютую смерть нынче или завтра на берегу, при сожженных останках великих черных судов?

Антилох (брат Фразимеда, сын Нестора): О нет, ни слова о том, чтобы сдаться! К сему не преклонится здесь ни единый из нас, у кого целы крепкие яйца! И на берегу нам долго не продержаться, дело может решить одно лишь сражение. Мое слово: прорываться должно всем вместе. Нас тысяч тридцать, двадцать с лишним из коих годны и бежать, и сражаться. Воистину четверо из пяти полягут во прахе подобно закланным овнам ранее, нежели мы достигнем спасительных дубрав у подножия Иды, но и тогда уцелеют четыре-пять тысяч. И пусть половину из них загонят гордые троянцы вкупе с союзниками, как царская охота травит по лесам оленей, пусть еще половина из тех, что останутся, не отыщет пути в отчий край из этой проклятой земли, но прочие одолеют винноцветное море и приплывут домой. Мне по душе такая ставка.

Фразимед: И мне.

Тевкр: Любая ставка приятнее сердцу, стóит помыслить, что наши кости истлеют на этом траханом, проклятущем, дерьмогложущем и мочеглотающем поганом берегу.

Нестор: Стало быть, голосуешь за то, чтобы прорываться, о сын Теламона?

Тевкр: Конечно, владыка, мать твою, Нестор, еще бы не за!

Нестор: А ты, благородный Эпеос, что молвишь? Сонм еще не выслушал твоих речей.

Эпеос (шаркает ногой и сконфуженно смотрит в пол. Среди аргивян это первый кулачный боец. Долгие годы занятия любимым ремеслом наложили неизгладимый отпечаток на его внешность: блестящая, гладко бритая голова, уши как цветная капуста, приплюснутый нос, неисчислимые шрамы на щеках, у бровей и даже на затылке. Забавно, как моя давняя выходка повлияла и на его судьбу. Так и не стяжав себе славы на поле сечи, Эпеос должен был победить в кулачном бою на погребальных играх в честь Патрокла, устроенных исчезнувшим ныне Ахиллом, а потом руководить сооружением деревянного коня, придуманного хитроумным Одиссеем. Это если бы около года назад я не спутал все карты; а в нынешней, далекой от Гомера версии громилу выбрали в совет – и только из-за того, что все начальники выше рангом, до Менелая включительно, были убиты): Владыка Нестор, когда противник наипаче уверен в победе, когда шагает по бранному поприщу, убежденный всем сердцем, что ты все равно что пропал и уже не восстанешь, тут-то самое время дать ему как следует. Тогда надо врезать ему, оглоушить супостата, сбить с ног и удирать, пока цел. В оное время один боец на моих глазах так и поступил.

(Слышен общий смех.)

Эпеос: Но действовать должно ночью.

Нестор: Согласен. При свете лучезарного дня зоркие троянцы с их прыткими конями да колесницами не дадут нам уйти далеко.

Мерион (отпрыск Мола, неразлучный товарищ Идоменея, второй полководец критян): В лучах луны, а она полна на три четверти, удача нам тоже не улыбнется.

Лаерк (мирмидонец, отпрыск Гемана): Но в зимнюю пору дневное светило скрывается много раньше, а месяц сию неделю восходит позже. Истинная тьма – такая, когда без факела нельзя отыскать дорогу, – продлится без малого три часа.

Нестор: Но сможем ли мы отражать врагов до наступления полного мрака и позже – достанет ли ратникам крепости? Ведь нам придется собрать все силы, дабы расторгнуть фаланги троянцев и бегом одолеть не менее двух сотен миль до лесистой Иды.

Идоменей: Достанет. Наши люди будут сражаться весь день подобно скимнам, если в их душах сверкнет надежда вырваться из окружения под покровом ночи. Предлагаю ударить в середину, по дружинам, которые поведет сам Гектор: он обвык ставить главные силы на правом и левом фланге. Вот мое слово: выступаем нынче.

Нестор: А что молвят прочие? Надобно выслушать каждого. Воистину, либо мы все прорвемся, либо никто.

Подалир: Да, но придется бросить больных и раненых, коих будут многие тысячи на закате. Троянцы добьют их, а то измыслят и что-нибудь хуже, озлобившись, если кто из нас уйдет от расправы.

Нестор: Ты прав, однако таковы превратности войны. Я должен услышать ваши голоса, о мудрые предводители храбрых данайцев.

Фразимед: Я соглашаюсь. Нынче же ночью – за дело. И да помилуют боги всех пленников и оставленных.

Тевкр: Трахал я ваших богов по самую рукоятку. Мое слово: да. Если рок судил нам лечь костьми на сем вонючем берегу, то почему не утереть нос року? Ждем полного мрака – и вперед.

Поликсен: Согласен.

Аластор: Да. Нынче ночью.

Малый Аякс: И я.

Эвмел: Я тоже. Все или ничего.

Менесфей: Окажись тут Ахиллес, мой повелитель, он искал бы смерти ненавистного Гектора. Надеюсь, нам посчастливится порешить сукина сына, когда будем прорываться.

Нестор: Еще один согласный. А ты, Эхепол?

Эхепол: Мой приговор: любой из нас не избегнет гибели, если останется в стане и примет бой. Но не избегнет ее и тот, кто потщится уйти. Что до меня, то я не брошу раненых и сдамся на милость Гектора, уповая на благородство и честь, которые не могли до конца умереть в его сердце. Впрочем, я объявлю своим людям: пусть каждый решает сам за себя.

Нестор: Нет, Эхепол. Рати последуют за вождем. Прямо отсюда можешь направить стопы в шатер, где томятся раненые, однако ни с кем ни слова. Оставайся и покорись врагу, но я слагаю с тебя полномочия власти и ставлю на твое место Амфия. Твоя дружина расположена слева от его воинства и не столь велика, мы без труда соединим их, не возбудив никакого смятения и не перестраивая рядов. Хочу сказать, Амфий будет повышен, если он заодно с нами.

Амфий: Я с вами.

Дрес: Голосую за своих эпейцев: мы будем драться и, если не умрем до наступления ночи, продолжим кровавую сечу. Глядишь, и пробьемся. Что до меня, то я желаю увидеть отчую землю и кровных.

Эвмел: Но ведь люди Агамемнона возвестили (а чужеземцы-моравеки подтвердили их речи), что наши города и дома пустуют, царства обезлюдели, что все народы похищены Зевсом?

Дрес: А я так отвечу: клал я на вашего Агамемнона, и на железные игрушки, величающие себя моравеками, и на Зевса иже с ними, если душа стремится в любезную отчизну – убедиться, ждут ли меня еще мои родные. Верю, что так оно и есть.

Полипет (брат Поликсена, сын Агасфена, предводитель лапифов из Агриссы[57]57
  У Гомера – сын Пирифоя.


[Закрыть]): Мои ратники и сегодня не дрогнут, и ночью будут сражаться. Клянусь небесным сонмом богов.

Тевкр: Уж лучше найди для клятвы что-нибудь понадежнее: к примеру, свои кишки.

(Слышится общий смех.)

Нестор: Итак, все согласились мыслить едино, и я подвожу итог. Исполним все, что в человеческих силах, дабы нынче устоять под натиском аргивян. Подалир, поручаю тебе устроить обильный завтрак; сбережем лишь долю, которую каждый возьмет с собой. Воды не жалеть, выдавать двоекратно против обычного. Обыщите личные запасы Агамемнона и покойного Менелая, забирайте все, что съедобно. Воеводы, ободрите своих людей: пусть они только продержатся днем, не рискуют жизнями понапрасну, кроме как ради спасения товарищей, а с наступлением полного мрака выдвигаемся в наступление. Немногие из нас доберутся до леса и, если будет угодно судьбе, вернутся на милую родину, к семьям. Если же замысел не удастся, имена наши золотыми буквами впишут в историю славы, которая вовеки не увянет. Потомки внуков наших детей некогда приплывут на эту чертову землю и молвят над погребальным курганом: «Да, были мужи в óно время…» Итак, велите всем военачальникам и ратникам плотно позавтракать – ужинать нам придется уже на том свете[58]58
  Измененная цитата из речи царя Леонида перед битвой при Фермопилах.


[Закрыть]. Посему дождемся черной ночи, и прежде чем взойдет луна, я прикажу нашему лучшему борцу Эпеосу промчаться на колеснице вдоль аргивских рядов, крича «Apete!», как делают перед началом колесничных состязаний и бега от черты во время Великих Игр. И вот тогда мы устремимся навстречу свободе!

(На том бы и следовало разойтись – воодушевляющий конец, надо сказать, ибо Нестор – прирожденный вождь и знает, как зажечь собрание целеустремленной энергией – не сравнить с нашей кафедрой Индианского университета, – но тут, как всегда, некто встревает и ломает безупречный ритм безукоризненного сценария. В данном случае это Тевкр.)

Тевкр: Благородный Эпеос, ты так и не поведал нам окончания той истории. Что было дальше с олимпийским борцом, оглушившим соперника и бежавшим с арены?

Эпеос (все знают, он более честен, нежели умен): Ах, с этим. Жрецы загнали его в дубраве и прикончили, как собаку.

На этом сонм распустили; ахейские полководцы вернулись к своим фалангам, сладкогласый вития ушел с сыновьями. Целитель Подалир собрал отряд и отправился обыскивать царские шатры на предмет вина и пищи, а я остался на берегу в одиночестве – насколько это возможно в толпе среди тридцати тысяч немытых мужей, пропахших соленым пóтом и страхом.

Незаметно трогаю квит-медальон, спрятанный под туникой. Нестор так и не спросил моего мнения. За все время спора никто из данайцев даже и не взглянул в мою сторону. Героям известно, что я не сражаюсь, а это равносильно тому, чтобы рядиться в женское платье и белить лицо. Гомосексуализм не слывет здесь большим пороком; людей с подобными наклонностями попросту не замечают. Для этих древних греков Хокенберри – урод, изгой, нечто меньшее, чем настоящий мужчина.

Ясное дело: я не намерен ожидать вместе с ними горькой развязки. Сомневаюсь, что продержусь хотя бы до обеда. Каких-нибудь полчаса спустя тучи стрел затмят небеса и солнце. Жаль, со времен работы на Музу я потерял и видоизменяющий браслет, и непробиваемые латы. Вокруг полно трупов, однако у меня не поднялась рука снять с одного из них металлические или кожаные доспехи. Последние двое суток я либо изнывал от ужаса, либо трусливо прятался в самом тылу, за шатрами, где умирают раненые. Но даже если протянуть целый день, нет ни малейшей надежды перенести еще и нападение на троянцев под покровом глубокой ночи.

Да и с какой стати? Боже мой, да ведь у меня на шее устройство для квантовой телепортации! Раз-два – и можно свалиться прямо в чертоги Елены, а через пять минут уже с наслаждением погрузиться в горячую ванну.

Тогда к чему же медлить?…

Время еще не пришло. Слишком рано. Я больше не схолиаст, писать отчеты для Музы бессмысленно, однако и в качестве военного корреспондента, которому, возможно, никогда не светит поведать о своих наблюдениях, я не в силах пропустить этот последний великий день уходящей великой эпохи.

Пожалуй, подожду немного.

Трубят рога. Никто не успел вкусить обещанного сытного завтрака. Троянцы наступают по всему фронту.

64

Одно дело – догадываться о том, что все в мире тесно переплетается: в истории, науке, поэзии, живописи, в музыке, что люди, местá, вещи, мысли имеют непосредственное отношение друг к другу. Проникнуться этой самой связью, пусть даже не в полной мере, – совсем другое.

Девять суток Харман почти не приходил в себя. Рассудок его прояснялся лишь на короткое время, но и тогда мужчина ревел от ужасной мигрени: мозг словно рвался наружу из тесной черепной коробки. Муж Ады обильно блевал и снова терял сознание.

И вот на девятый день Харман очнулся. Боль накатила снова, раскалывая и перемалывая бедную голову, однако худшая часть девятисуточного кошмара наяву осталась позади. Тошнота миновала, желудок был совершенно пуст. Позже мужчина обнаружит, что похудел более чем на двадцать пять фунтов. Теперь же он понимал только, что лежит обнаженным в спальне на втором этаже вагона Эйфелевой дороги.

«Вагона, проект и дизайн которого выдержаны в духе модерна», – мысленно прибавил мужчина, выбираясь из постели и надевая шелковый халат, оставленный подле кровати на подлокотнике пухлого кресла в стиле ампир. В уме шевельнулся ленивый вопрос: неужели где-то на Земле еще разводят тутовых шелкопрядов? И кто этим занимался в течение долгих столетий, пока «старомодные» люди бездельничали, – должно быть, сервиторы? А может, насекомых искусственно выращивали в промышленных резервуарах, так же, как «пóсты» творили – вернее, воссоздавали, – расу Хармана, поголовье наноизмененного человечества? От мыслей в висках застучало еще громче, и он прекратил раздумывать.

Мужчина задержался на мезонине, закрыл глаза и сосредоточился. Ничего не вышло. Тогда он попытался еще раз. Ничего.

Слегка пошатываясь от головокружения, Харман сошел вниз по кованой лестнице на первый этаж и повалился в единственное кресло у застеленного белой скатертью стола рядом с окном.

Муж Ады не произнес ни слова, пока Мойра ставила перед ним хрустальный бокал с апельсиновым соком, кофе в белом сосуде, яйцо-пашот и ломтик лососины. Женщина налила похищенному чашку черного обжигающего напитка. Мужчина чуть наклонился, позволил ароматному пару согреть лицо и спросил у двойницы Сейви:

– Давно здесь?

В комнату вошел Просперо и замер в болезненно слепящих лучах утра, струившегося через прозрачные двери.

– А, Харман… Или теперь ты предпочтешь имя Ньюмен, Новый Человек? Рад тебя видеть проснувшимся и ходячим.

– Заткнись, – процедил мужчина и, не притронувшись к еде, медленно отхлебнул кофе.

Похищенный понимал, что имеет дело с голограммой, хотя и в телесной оболочке, ибо аватара логосферы каждую микросекунду формировалась из материи, посылаемой с орбиты одним из факс-накопителей массы; что нападать на мага бесполезно, поскольку материя обернется неосязаемой проекцией быстрее, нежели сработал бы всякий человеческий рефлекс.

– У меня был примерно один шанс из сотни выйти живым из хрустального кабинета, и вы это знали, – сказал Харман, даже не посмотрев на старца, окруженного резким светом.

– По-моему, ты несколько преувеличиваешь, – ответил маг и великодушно задернул тяжелые шторы.

Мойра подвинула стул и села рядом с Харманом. На ней был все тот же суровый наряд путешественницы, разве что несколько иной расцветки.

Человек не мигая смотрел на нее.

– Ты знала Сейви в молодости, хотя отрицала это перед ее друзьями на вечеринке Финального факса, устроенной на крыше затонувшего здания Эмпайр-Стейт-Билдинг в Нью-Йоркском архипелаге, а ведь сама навестила покойницу в Антарктике двумя днями раньше.

– Черт побери, откуда такие сведения? – спросила дама.

– Подруга Сейви пыталась найти ее вместе со своим любовником по имени Пинхас и даже описала их приключения в коротком эссе. Его успели распечатать и переплести перед самым наступлением Финального факса, и книга чудом угодила в библиотеку твоего приятеля Фердинанда Марка Алонцо.

– А Петра-то откуда проведала, что я побывала у Сейви перед нью-йоркской вечеринкой?

– Полагаю, они с Пинхасом нашли какие-то записи в ее жилище на горе Эребус, – отозвался Харман.

Кофе не очень-то помог ему избавиться от пульсирующей мигрени.

– Ну что ж, теперь тебе все обо всем известно, не так ли? – произнесла Мойра.

Мужчина рассмеялся в голос, но тут же пожалел об этом.

– Нет, – возразил он через некоторое время, поставив чашку обратно и потирая правый висок. – Я узнал ровно столько, чтобы понять, как мало знаю. Кроме того, в мире осталась сорок одна библиотека, в хрустальные чертоги которой я еще не погружался.

– Вот это тебя точно убило бы, – изрек Просперо.

Сию минуту Харман и сам был не прочь расстаться с жизнью. Каждый взгляд отзывался в голове дикой пульсирующей болью. Мужчина отпил из чашки, надеясь, что тошнота не вернется. Вагон продолжал со скрипом ехать вперед, покрывая (как узнал его пассажир) более двухсот миль в час, и назойливое покачивание туда-сюда отнюдь не способствовало успокоению желудка.

– Хотите расскажу вам об Александре Гюставе Эйфеле? Родился он в Дижоне пятнадцатого декабря тысяча восемьсот тридцать второго года н. э. В тысяча восемьсот пятьдесят пятом окончил центральную школу искусств и ремесел в Париже. Прежде чем предложить идею башни для Всемирной выставки тысяча восемьсот восемьдесят девятого года, он уже спроектировал вращающийся купол обсерватории в Ницце, а также каркас для статуи Свободы в Нью-Йорке. Потом он…

– Прекрати! – рявкнула Мойра. – Хвастуны нигде не в почете.

– Кстати, шут возьми, где мы? – Харман с усилием поднялся на ноги и раздвинул шторы.

Вагон проплывал в семистах футах над красивой лесистой равниной. Внизу змеилась речка. Вдали, у линии горного хребта, темнели едва заметные развалины старинной крепости.

– Только что миновали Кагор, – пояснил маг. – На следующей станции повернем на юг, по направлению к Лурду[59]59
  Кагор, Лурд – города во Франции.


[Закрыть].

Муж Ады потер воспаленные глаза, но все-таки распахнул стеклянную дверь и шагнул наружу. Развернутое перед вагоном силовое поле не позволило ураганному ветру сдуть пассажира с балкона.

– А что такое? – поинтересовался Харман через открытую дверь. – Разве не хотите заскочить на север, к своему приятелю, в собор из голубого льда?

Мойра изумленно подняла брови.

– Это еще из какого тома? В Тадже ничего подобного…

– Не было, – согласился мужчина. – Зато мой друг Даэман застал начало всех этих бедствий: он видел, как Сетебос явился на планету. Из книг я понял, что именно сделает многорукий в Парижском Кратере. Так он до сих пор здесь? На Земле, я имею в виду?

– Да, – отозвался Просперо. – Только он нам не приятель.

Харман пожал плечами.

– Это вы двое притащили его сюда в самый первый раз. И прочих тоже.

– Мы не хотели, – сказала Мойра.

Мужчина не выдержал и расхохотался, невзирая на лихорадочный стук в мозгах.

– Нет, это надо же, – вымолвил он, – сначала они находят дверь между измерениями, раскрывают ее во тьму, не запирают за собой, а потом, увидев на пороге воплощенное порождение мрака, говорят: «Мы не хотели!»

– Ты многому научился, – заметил старец, – но далеко не всему необходимому, дабы…

– Да-да, конечно, – перебил его Харман. – Поверь, я бы слушал гораздо внимательней, если б не знал, что ты явился в наш мир через ту же дверь, заодно с нашими нынешними врагами. «Пóсты» целую тысячу лет искали контакта с пришельцами, чужаками. Ради этого они переиначили квантовую структуру всей Солнечной системы, а получили в гости мозг с руками, да престарелого кибервируса из пьесы Шекспира.

Седовласый маг лишь усмехнулся в ответ. Женщина раздраженно тряхнула головой, налила себе кофе и выпила, не проронив ни слова.

– Даже если мы пожелаем нагрянуть к Сетебосу, – проговорил Просперо, – это невыполнимо. Со времен вируса Рубикона в Парижском Кратере нет ни одной башни-станции.

– Ну да. – Харман вернулся в комнату, взял со стола чашку и стоя допил свой кофе. А потом резко выпалил: – Почему я не могу свободно факсовать?

– Что? – переспросила Мойра.

– Почему? Я уже знаю, как вызвать функцию без помощи воображаемых фигур, но даже теперь ничего не выходит. Мне нужно обратно в Ардис.

– Сетебос отключил факс-систему планеты, – ответил маг. – Как павильоны, так и свободное перемещение.

Мужчина кивнул, задумчиво потер подбородок и щеки. Ладонь оцарапала полуторанедельная поросль, почти полноценная борода.

– Стало быть, вы двое, да еще, наверное, Ариэль, можете квант-телепортироваться куда вам вздумается, а я сиди в этом чертовом вагончике, будто приклеенный, до сáмой Атлантической Бреши? Вы что, всерьез решили, что я доберусь пешим ходом по дну океана до Северной Америки, а там и до Ардиса? Да прежде Ада умрет от старости.

– Нанотехнологии, наделившие вашу расу функциями, – промолвил маг печальным старческим голосом, – не предусматривают возможность квантовой телепортации.

– Но ты ведь можешь перенести меня домой, – возразил Харман, возвышаясь над сидящим на тахте собеседником. – Возьми меня за руку и квитируйся. Это же так просто.

– Все далеко не так просто, – ответил Просперо. – И ты уже достаточно грамотен, чтобы понимать, что ни Мойра, ни я не поддадимся твоим угрозам или запугиванию.

Очнувшись, похищенный первым делом сверился с орбитальными часами, а когда узнал, что пробыл без сознания почти девять суток… Мужчине вдруг захотелось перебить кулаком посуду и сломать стол.

– Мы следуем по одиннадцатому маршруту, – начал Харман. – За Эверестом полагалось свернуть на дорогу Ха Ксиль Шань – и мимо Тарима Пенди. Может, я нашел бы там соньеры, оружие, вездеходы, левитационную упряжь, непробиваемые латы – все, что так необходимо Аде и остальным уцелевшим, чтобы сражаться и выжить.

– Мы… отклонялись от курса, – ответил маг. – Было бы довольно опасно выходить из башни в Тариме Пенди.

– Опасно! – хмыкнул мужчина. – Как будто бы этот мир безопасен, а, маг и Мойра?

– Прежде чем погрузиться в хрустальный чертог, ты казался мне более зрелым, – презрительно бросила женщина.

Харман не стал с ней спорить. Он поставил чашку, уперся руками в стол, пристально посмотрел Мойре в глаза и произнес:

– Насколько мне известно, Глобальный Халифат послал войниксов через время для того, чтобы убивать евреев. Но зачем вы, «пóсты», сохранили девять тысяч сто четырнадцать соплеменников Сейви, направив их в космос? Почему бы не взять их с собой на кольца или куда-нибудь еще в надежное место? К примеру, вы ведь уже нашли в другом измерении Марс и терраформировали его. Разве так уж нужно было превращать людей в нейтрино?

– Девять тысяч сто тринадцать, – поправила Мойра. – Сейви осталась.

Возлюбленный Ады ждал ответа на свой вопрос.

Женщина поставила кофе. Взор ее полыхал от гнева, в точности как у покойницы.

– Мы уверяли, будто заключаем народ Сейви в нейтринную петлю всего лишь на несколько тысяч лет, пока не приберемся на планете, – глухо сказала она. – Люди решили, что речь идет о реконструированных из РНК чудовищах – динозаврах, кошмар-птицах, а также первобытных саговниковых лесах, разбросанных по всему свету еще со Времен Безумия, но мы имели в виду и прочие мелочи вроде войниксов, Сетебоса, той ведьмы в орбитальном городе…

– Но вы не убрали войниксов, – перебил Харман. – Они были активированы и возвели свой Третий Храм на Мечети Купола…

– Мы не смогли истребить их, – ответила Мойра, – зато поменяли программу. Серые твари служили вам добрых четырнадцать веков.

– А потом принялись убивать нас направо и налево, – заметил Харман и обратил пристальный взгляд на мага: – И все началось после того, как ты подучил меня и Даэмана разрушить орбитальный город, где вы с Калибаном… отбывали заключение. Ради чего, Просперо? Чтобы вернуть себе еще одну утраченную голограмму?

– Скорее эквивалент лобной доли мозга, – проговорил старец. – И потом, войниксы начали бы резню, даже если бы вы не тронули контрольные элементы моего города на экваториальном кольце.

– Почему?

– Сетебос, – пояснила аватара логосферы. – Истек полуторатысячелетний срок его заточения на иных Землях и терраформированном Марсе. Стоило многорукому открыть первую же Брано-Дыру и почуять здешний воздух, войниксы тут же вернулись к первоначальной программе.

– Заложенной три тысячи лет назад, – прибавил мужчина. – Да, но среди «старомодных» нет ни одного человека иудейского происхождения.

Маг пожал плечами.

– Безголовые твари не знали этого. Во времена Сейви все люди были евреями, следовательно… Войниксы ведь не слишком умны. Они заключили, что люди и есть евреи. Если А равняется В, а В равняется С, выходит, что А равняется С. Крит – остров, и Англия – остров, а значит…

– Крит и Англия – одно и то же, – закончил Харман. – Однако вирус Рубикона явился не из лабораторий Израиля.

– Ты совершенно прав, – кивнул Просперо. – На самом деле Рубикон стал единственным существенным вкладом исламского мира в науку всего остального мира за две тысячи лет беспросветного мрака.

– Одиннадцать миллиардов смертей. – Голос мужчины дрогнул. – Девяносто семь процентов населения были стерты с лица Земли.

Маг снова пожал плечами.

– Война затянулась.

Харман опять рассмеялся.

– И вирус добрался почти до всех, кроме тех людей, ради уничтожения которых его создавали.

– Ученые Израиля накопили к тому времени богатый опыт нанотехнического манипулирования с генами, – промолвил старец. – Они поспешили обезопасить свой народ, пока не поздно.

– Могли бы поделиться спасительной технологией с другими, – вставил Харман.

– Они пытались. Увы, времени уже не было. Хватило только, чтобы… сохранить про запас ДНК вашего рода.

– А ведь Глобальный Халифат не изобретал способа странствовать во времени, – не слишком убежденно, полувопросительно произнес мужчина.

– Верно, – подтвердил маг. – Первый рабочий пузырь для подобных путешествий создал один француз…

– Анри Делакур, – пробормотал, припоминая, Харман.

– …чтобы вернуться в тысяча четыреста семьдесят восьмой год н. э. с целью подробно изучить весьма любопытную рукопись, приобретенную императором Священной Римской империи Рудольфом Вторым[60]60
  Рудольф II (1552–1612) – австрийский эрцгерцог. Один из крупнейших покровителей астрологии и алхимии своей эпохи.


[Закрыть] в тысяча пятьсот восемьдесят шестом году, – без запинки продолжал Просперо. – Казалось бы: ничего страшного, быстрый и несложный прыжок в далекое прошлое. Это сейчас нам известно, что манускрипт с его зашифрованным тайным языком, полный роскошных миниатюр с изображением неземных растений, звездных систем и обнаженных людей, – сплошная мистификация. Доктору Делакуру и его родному городу пришлось расплатиться за эту поездку, когда черная дыра, которой команда пользовалась в качестве источника энергии, вырвалась за пределы защитного силового поля.

– И все-таки французы вместе с Новым Европейским Союзом передали чертежи машины времени Халифату, – сказал Харман. – Зачем?

Просперо воздел морщинистые, опутанные синими венами руки, будто желая благословить собеседника.

– Члены Союза водили близкое знакомство с учеными Палестины.

– Интересно, – проговорил мужчина, – мог ли торговец редкими книгами Вилфрид Войнич[61]61
  Вилфрид Войнич (1865–1930) – американский библиофил и антиквар польского происхождения.


[Закрыть], живший в начале двадцатого века, представить себе, что в его честь окрестят расу саморазмножающихся чудовищ?

– Мало кто из нас подозревает, какое наследие оставит после себя, – изрек седовласый маг, по-прежнему не опуская воздетых дланей.

Мойра вздохнула.

– Может, закончите ваши странствия по мглистым долинам памяти?

Харман посмотрел на нее.

– А ты, грядущий Прометей, прикрыл бы хозяйство, хватит уже твоему красавцу на меня пялиться. Если это игра в гляделки, так он победил: я первая моргнула.

Мужчина покосился вниз и спешно запахнул свой халат, полы которого разъехались в сáмом начале беседы.

– Ближайший час вагон будет проезжать над Пиренеями, – продолжала дама. – Теперь, когда у Хармана в голове завелся не только градусник телесных утех, нам найдется что обсудить и решить по дороге. Предлагаю: пусть наш Прометей идет наверх, примет душ и оденется. Дедуля может пока вздремнуть. А я, так и быть, помою посуду.