Текст книги "Сцены сексуальной жизни. Психоанализ и семиотика театра и кино"

о Международном ЛГБТ-кинофестивале «Бок о бок»

Любовь мужчины к женщине и женщины к мужчине – это скука, любовь женщины к женщине и мужчины к мужчине – это жуть.

Марина Цветаева

Известный парадокс состоит в том, что лучшие фильмы про геев и лесбиянок были сняты гетеросексуалами, а лучшие работы режиссёров-гомосексуалистов никак не касаются их сексуальной ориентации. Должно быть, Пазолини и Кокто отлично понимали, что необходимо дистанцироваться от своего симптома, чтобы представить его в виде произведения искусства, а страдающий человек может лишь послать сигнал-sos или жалобу о несчастной участи геев в современном мире, – какими и являются подавляющее большинство фильмов на фестивале «Бок о бок», – требующими скорее социального участия, терапевтической поддержки или простого человеческого сожаления, и совсем не претендующие на исследование феномена гомосексуализма или его художественную репрезентацию; жанр социально-политических роликов по-прежнему домининрует на таких фестивалях. Привязанность к собственным проблемам и непрестанное саможаление зачастую не позволяют режиссёрам найти субъективное измерение своей сексуальности, увидеть и почувствовать свой индивидуальный выбор и собственный путь, проделанный к гомосексуальной идентичности. Словно вопрос «что для тебя значит быть геем?» – кажется им наиболее неудобным, поэтому они предпочитают скорее говорить о политике, гомофобии, борьбе с социальными стереотипами, о вопросах, «связанных с восприятием и проживанием гендера в российской культуре» (именно так обозначена основная цель фестиваля), но только не о самих себе и своём внутреннем мире.

Поэтому при всей сложности и многоплановости темы гомосексуализма, ЛГБТ-кинофестивали оказываются один скучнее другого, и напоминают то ли квартирник для своих, то ли терапевтическую группу анонимных гомиков. Почему же ЛГБТ-фестиваль избегает серьёзных вопросов о выборе пола, о формировании идентичности, о том сложном пути, который проделывает каждый человек, создавая свою собственную сексуальность? А весь спектр вопросов об идентичности и любовных отношениях сводится к жалобам и подростковой борьбе за признание, как потом оказывается, борьбе с ветряными мельницами. Борьбе за признание со стороны господина.

Само ЛГБТ-сообщество создаёт такой контекст, в котором гомосексуализм начинает выглядеть частью подросткового протеста против власти родителей и общества: «Дорогой папа, я стала лесбиянкой в 14, первый пирсинг сделала в 12, и даже не спрашивай, когда я начала курить», – говорит одна из героинь фильмов. Так, словно её сексуальная ориентация стоит в одном ряду с пирсингом и травкой-на-зло-папе. Стала бы она лесбиянкой, если бы суровый отец не запрещал ей курить и делать проколы? – вопрос риторический. И 90 процентов рассказанных на фестивале (с экрана и в кулуарах) историй как две капли воды похожи на это «стану лесбиянкой – пусть папаша лопнет». Эдипальная подоплёка этого протеста стала уже общим местом в исследованиях гомосексуализма, как и ясные политические цели, которые преследует ЛГБТ-сообщество, разыгрывая эту протестную карту.

Однако подростки часто не замечают, что протест – это тоже способ поддержки режима. Любой революционер нуждается в суровом господине, который преследовал бы его, персекутировал его желания и играл в его игры, точно так же в нём нуждается добропорядочный бюргер. Консерваторы и диссиденты всегда являлись двумя опорами любого тоталитаризма. Можно вспомнить героев фильма «Стоунволльский бунт», которые с нетерпением ждут появления своих господ полицейских с дубинками, и какое наслаждение получают они от разгона своей «мирной демонстрации», как становится понятно, что роль Святого Себастьяна – икона гомосексуального желания – требует насилия со стороны другого. Чтобы осознать собственную идентичность, им просто необходим жестокий полицай; и в данном случае их союз успешно найден: палачи и жертвы, кажется, просто созданы друг для друга. Равным образом и представители современного ЛГБТ-сообщества нуждаются в мазохистском наслаждении от преследований, ненависти, притеснений со стороны господ; и даже если в развитых странах это происходит крайне редко, они сами провоцируют ситуации, в которых они окажутся выброшенными на окраину социальной жизни. Почему ЛГБТ-сообщество должно оставаться маргинальным и не желает отказываться от роли жертвы?

ЛГБТ-сообщество, кажется, делает всё для того, чтобы сделать геев и лесбиянок социально отвергнутыми. Гомосексуализм на фестивале «Бок о бок» представлен в заведомо негативном свете: просматривая фильмы, можно подумать, что большинство геев и лесбиянок наркоманы, алкоголики, истеричные мазохисты, замкнутые неудачники, социально озлобленные и закрытые для любого диалога со «здоровым» обществом, сознательно расшатывающие свою психику и усиливающие общественную дезадаптацию и эскалацию конфликтов с окружающими, пестующие свой симптом, лезущие на рожон при каждом удобном случае и наслаждающиеся своим страданием. Во-первых, предельно неправдоподобно. Во-вторых, можно ли ожидать, что общество с распростёртыми объятиями примет в свои ряды таких захер-мазовских персонажей? В-третьих, никому и в голову не придёт, что, создавая такой образ геев и лесбиянок на экране, ЛГБТ-сообщество действительно ищет социальной интеграции. Напротив, кажется, что ведётся борьба (если она не является просто лозунгом) за непризнание и за разобщение: как ещё гомосексуалисты могут обнаружить свою ущербность? Какие ещё конфликты они могут раздуть? Каким ещё способом они могут получить столь необходимую им порцию социального презрения и отчуждения? – Вот основные вопросы для большинства режиссёров фестиваля «Бок о бок».

Теперь становится понятно, почему ЛГБТ-сообщества всё делают для того, чтобы геи и лесбиянки были отвергнуты большей частью общества, и создают вокруг себя романтический ореол гонимых праведников. Кажется, их фантазм состоит в том, чтобы стать объектом для насилия со стороны другого, его фетишем, им просто необходим этот свирепый господин-с-фаллосом, который сможет грубо отыметь стайку геев в Гринвич Вилле. Однако взорвать общество взрослых, довести до бешенства примерных бюргеров, ищущих тихого сексуального счастья, сделать «революцию местного значения» (как в одноимённом фильме) оказывается довольно трудной задачей по той причине, что далеко не все взрослые соглашаются предоставить себя в распоряжение для таких игр. Проблема в том, что реальные господа родители зачастую совсем не подходят на роль преследователя и палача, как мать в фильме Ксавье Долана, которая не желает сражаться со своим сыном и мирно принимает его сексуальную ориентацию, или отец-слабак из фильма Тома Кейтса, или папаша, который вообще никогда не появлялся в жизни маленькой Ханны из фильма «Курочки и цыплята». В конечном счёте, герои фильмов протестуют не против своих отцов, а против их импотенции, их слабостей: их отцы полные лузеры, они отказываются признавать своих детей, или сами не верят в то, чему учат сыновей, пьют, распускают руки или вообще не любят женщин. Поэтому таких отцов необходимо постоянно уличать и провоцировать, заставлять их надзирать и наказывать, иначе их дубинки окончательно упадут. Конечно, любой невротик нуждается в сильном отце-протекторе, но геи и лесбиянки, судя по фестивалю «Бок о бок», просто грезят о жестоком капитане нью-йоркской полиции, устроившем бойню в гей-клубе «Стоунвилл Инн». И всё, что делают герои представленных на фестивале картин, – в разных вариациях, конечно, – сводится к простой жалобе: «Посмотри, мой папаша ни на что не способен».

С одной стороны, ЛГБТ-сообщество протестует против социальных рамок, заявляет о себе с позиций либертинажа и сексуального раскрепощения, а с другой стороны, сами же ЛГБТ-сообщества поддерживают и укрепляют социальные стереотипы. Когда, например, требуют признания своих браков, венчания в церкви, разыгрывают роли мужа и жены, (что может быть более консервативно, чем две невесты в белых платьях из фильма «Моё имя лесбиянка»?). С одной стороны, они постоянно настаивают на том, что они не такие, как все, и требуют признания этой инаковости, с другой стороны, они же прилагают неимоверные усилия, чтобы стать такими же, как все: воплотить в реальности всё те же архаические иллюзии о счастливом буржуазном браке, идиллической гармоничной любви через обретение двух половинок самого себя, продолжения рода и всех тех же сказок венского леса, в которых, по их мнению, утопает так называемое «натуральное сообщество». Геи и лесбиянки живут всё в той же кодировке мужского и женского, всё в тех же фантазмах обретения и утраты фаллоса, в тех же эдипальных конфликтах, а иной раз (когда, например, обвиняют мать в недостатке любви или задаются вопросом, что значит быть отцом, как героиня фильма «Курицы и цыплята») кажется, нуждаются в них гораздо больше рядового натурала.

Второе противоречие, свойственное ЛГБТ-идеологии, создаёт вопрос об ответственности. С одной стороны, они говорят, что гомосексуализм – это не болезнь и не проблема личности, но с другой стороны, они только и делают, что жалуются. С одной стороны, они говорят: «Важно понять, что сексуальная ориентация не является предметом выбора – это душевное состояние, существующее в человеке с момента его рождения и развивающееся вместе с ним». Оставим в скобках научную несостоятельность этого заявления и обратим внимание на его этические последствия. Коль скоро гомосексуалисты снимают с себя ответственность за свою сексуальную ориентацию, вместе с тем, они снимают и признание своего симптома. Ведь если гомосексуализм предопределён генетически, на чём вопреки медицинской точке зрения настаивает ЛГБТ-брошюра «Как понять», следовательно, его как раз можно и нужно лечить, так же как лечат (или в скором времени научатся лечить) все остальные генетические отклонения. Если же гомосексуализм является индивидуальным выбором человека, за который он несёт ответственность, – тогда и включается нравственное измерение: нельзя называть болезнью или генетической девиацией то, что человек самостоятельно выбрал. Например, патология строения ушных раковин передаётся генетически, поэтому медицина и генная инженерия будут бороться с такими врождёнными отклонениями, но никому и в голову не придёт пришивать назад отрезанное ухо ван Гога, поскольку он сам этого захотел. Только в ситуации собственного выбора симптома в нём появляется человеческое измерение, и только в этом случае к нему возможно этическое отношение. Коль скоро европейская цивилизация зиждется на мифах равенства и свободы выбора (и ЛГБТ-сообщества апеллируют именно к этим гражданским правам), почему они отрицают выбор пола и сексуальной ориентации, а всю ответственность за свои мучения перекладывают на воображаемую генетическую предрасположенность (тем более, что ничего подобного медицина никогда не утверждала) или ещё более странное «естественное состояние гомосексуализма»? С одной стороны, они жалуются на свои проблемы, с другой стороны, отказываются брать за них ответственность, поэтому и решение всякий раз оказывается тупиковым: нельзя помочь человеку, который во всем винит другого, да ещё и пишет ему рекомендации, как тому следует себя вести со мной-таким-неординарным. Предельная инфантильность такой позиции находит вполне адекватный игнор со стороны общества. Если «мы не несём ответственности за причину и процесс возникновения сексуальной ориентации», то не стоит требовать от другого, чтобы он отвечал за последствия.

Коль скоро сексуальность человека изначально является культурным продуктом и ничего общего с продолжением рода и физиологическими функциями не имеет (по этой причине в мире животных, живущем инстинктами, гомосексуализм отсутствует), то ничего «естественного» в сексуальном поведении человека нет, не стоит даже тревожить старика Фройда, который доказал это в начале ХХ века. И гомосексуализм, прямо противоречащий идее эволюции, казалось бы, доказывает это наилучших образом: никакой естественной целесообразностью для рода человеческого, никакими врождёнными механизмами продолжения рода, никаким естественным отбором гомосексуализм объяснить невозможно, поэтому ЛГБТ-сообществу (если бы оно действительно искало социальной интеграции) следовало бы разыгрывать именно эту карту: мы сами стали гомосексуалистами и лесбиянками, мы отлично понимаем, к чему это нас обязывает и какие последствия это повлечёт, мы берём на себя полную ответственность за наш выбор, поэтому и вы должны его уважать, – при таком раскладе им было бы проще добиться расположения и понимания со стороны так называемой «здоровой» части общества. Но, кажется, их сверх-я торжествует и наслаждается именно от того, что они страдают, от того, что все их францисканские попытки проповедовать птицам наталкиваются на стену глухого непонимания со стороны жестоких отцов, фаллических матерей, злого рока, генетики, общественного порицания (которых они, впрочем, сами для себя инспирируют). А это свидетельство совсем другого симптома.

Кажется, что попытки институционизировать симптом и взять его в качестве политического лозунга заканчивается только его усугублением: сращиванием человека с его проблемой, замыканием в сектантской группке геев и лесбиянок, которые патологическим образом не могут говорить ни о чём другом, кроме геев и лесбиянок. Словно ничего другого в их жизни не происходит. Так же как сионизм в своё время создал для евреев только дополнительные политические проблемы, не решив прежних, так и ЛГБТ-сообщества ищут конкретных политических дивидендов, но при этом создают множество препятствий как на пути признания и принятия гомосексуализма в обществе, так и усугубляя психологические проблемы своих последователей.

Странно, что это сообщество объединяет столь разных людей и столь разные психические структуры: геи, лесбиянки, бисексуалы и трансгендеры, симптом последних связан скорее с фетишизмом и должен бы фигурировать скорее в одном ряду с эксгибиционистами и вуайеристами, чем рядом с геями и лесбиянками (тем более, с бисексуалами, к которым относятся вообще все люди, способные к сексуальным отношениям). Почему же трансгендары оказались в одном ряду с гомосексуалами, хотя границы последнего намного шире и намного условнее, чем рамки фетишизма? Далеко не все геи и лесбиянки разделяют фантазм стать объектом для другого (объектом насилия или наслаждения, что, в конечном счёте, одно и то же) – в равной мере свойственно всем фетишистам. Словом, гомосексуализм слишком сложное явление, чтобы вписать его в перверсивную парадигму и рассматривать в одном ряду с трансгендерами и трансвеститами.

Поскольку ЛГБТ-сообщество активно эксплуатирует именно эту идеологию и такой образ поведения, вполне естественно, что это не находит отклика у множества геев и лесбиянок. И дело даже не в том, что они уже вышли из возраста бития символических витрин и сражения с ветряными мельницами или попросту не нуждаются в (не)признании своей сексуальности со стороны отцов, а способны просто наслаждаться ею, никому ничего не доказывая. Вопрос скорее в том, что опубличивание своей сексуальной жизни, так называемый coming-out, и политизация своей постели – явно эксгибиционистские жесты – вызывают у обычного невротика тревогу и отторжение, поэтому лишь незначительное число геев и лесбиянок присоединяются к ЛГБТ-сообществам.

Любить людей одного с собой пола, похожих на тебя (свой зеркальный образ, если уж концептуализировать вопрос), и эксгибиционировать свою сексуальность, переносить её из постели на транспаранты – два совершенно разных психических мира. Сексуальной жизни невротиков тоже свойственен известный фетишизм, но если невротик желает обладать фетишем и вступает в сложную диалектическую гонку за его приобретением (иной раз даже появление на горизонте уже способно пробудить фантазию и завести интригу), то трансвестит желает сам стать этим фетишем: превратиться в женщину, например. Герой фильма «Я убил свою маму» лучшим образом выражает эту дилемму между страстным желанием обладать матерью и наложенным на него табу: «Я ненавижу свою мать, но я убью любого, кто причинит ей боль», он делает её возвышенным объектом поклонения (свою рукопись он называет «Сын») и тем самым создаёт дистанцию между своим преступным влечением и сыновьей любовью, дистанцию, которая так необходима ему, чтобы сосуществовать с ней рядом: в школе он говорит, что его мать умерла, но все сочинения продолжает писать и мечтать только о ней. Да и стать геем – это лучший способ доказать свою верность матери: ты же видишь, что ты единственная женщина в моей жизни и ни одна другая не возбуждает меня так, как ты. За неимением большего, главный герой сам создаёт себе эдипов комплекс, тот спасительный барьер, при помощи которого он может отстраниться от жара соприкосновения с телом матери. Как и всякий невротик, он нуждается в сублимации влечений и находит наиболее продуктивный путь связывания своего симптома: стать режиссёром и символизировать свою одержимость матерью, и таким образом отстраниться от неё, перевести проблему из регистра страсти в регистр истории.

Совсем другая картина в случае с трансгендерами. Если некоторые геи и представляют себя женщинами (а их внешность порой вообще не выдаёт этих фантазий), то трансвеститу принципиально важно показать другому своё травмированное тело, сделать из самого себя шоу, спектакль, парАдировать женщину. В своём интервью Лиза/Лассе Перссон совершенно ясно обозначает рамки этого карнавала: «Когда я представляю свои проекты для детей – я Лас-се, в остальных случаях – я Лиза» (кто после этого сможет говорить о генетической предрасположенности, с которой невозможно ничего поделать?). Вопрос, стало быть, состоит не во внутренней идентичности человека, его «естественном состоянии с момента рождения», а в тех зрителях, которые напротив него сидят: для одних он(а) изображает мужчину, для других – он(а) изображает женщину. Всё ясно, как в театре, и не провоцирует никаких конфликтов: одни купили билет на Лассе, другие – на Лизу, и каждый получает своё зрелище.

Равно как буратинистый герой его мультфильма «Honey Bonny» требует от официанта в ресторане этот самый загадочный объект своего влечения, который он называет «Ханни-Банни», однако каково же оказывается удивление официанта, когда выясняется, что клиент вовсе не хочет обладать этим объектом, а желает сам стать «Ханни-Банни». Как оказывается, фетишем вообще не может обладать ни он сам, ни другой – поэтому его не удовлетворяет ни мужчина, ни женщина, ни белый кролик, – но только он сам может стать этим фетишем, когда сыграет роль кролика-на-блюде перед изумлённой парочкой в ресторане. Вопрос вообще не стоит об обладании – «кто кого имеет?», «у кого сегодня фаллос?», – которые так или иначе решают все гомосексуальные пары, персонаж этого мультфильма находится вне сексуальных отношений, поэтому и его собственный пол оказался никак не прояснён. Его наслаждение состоит в том, чтобы покрасоваться перед другими в роли фетиша «Ханни-Банни», и никак не связано с фаллосом и отношениями между «мужским» и «женским». Тем же самым фетишем чувствует себя всякий эксгибиционист, когда распахивает плащ перед неожиданными и ошалевшими зрителями, или участник патайского шоу трансвеститов, большая часть которых вообще никогда не имели сексуальных отношений. Вся субъективность другого сведена к взгляду, который прикован в сакральной сцене, разыгрываемой первертом, а его собственное наслаждение состоит в том, чтобы быть вписанным в это зрелище, поэтому эксгибициониста не особенно интересует, кто именно на него смотрит, и что он при этом испытывает. Как в последнем фильме Пазолини, место господина, взирающего на зрелище казни, может занять совершенно любой – мизансцена от этого не поменяется, поэтому оно, в конечном счёте, всегда оказывается пустым. А потому пугающим.

Аналогичные чувства могут вызывать и гей-парады, в силу чего большинство геев никогда не принимают в них участия, поскольку созданы они для наслаждения совсем иных субъектов. В конечном счёте, именно гомосексуалисты и лесбиянки ставят принципиальные для каждого человека вопросы о выборе пола: что значит быть мужчиной и любить мужчин, при этом не играя в женщину? что значит быть женщиной, если ты не принадлежишь никому из мужчин? как возможно быть матерью, если ты сама не являешься частью семьи? что тебя связывает с отцом твоего ребёнка? что для тебя любовь к мужчине, сексуальность-к-мужине (homo-sexualité), если ты лесбиянка? кто такой отец и как им быть? – Центральные вопросы для каждого человека. Пусть даже задаются они с экрана кинотеатра.