Текст книги "Урусут"

IV

– Рота, подъем! – раздался крик над самым ухом.

Олег с трудом открыл глаза и с удивлением разглядел улыбающегося во весь рот Родиона.

«Вот счастливый человек, – подумалось новичку. – Горный фанат».

– Где тут… – промычал он, – ну…

– Туалет?

– Ну, да, умыться там…

– В конце коридора! – весело ответил питерец.

Белолобов, пошатываясь, прошел мимо сползающих с кроватей товарищей.

– Родя, ну что ты орешь на всю Вселенную? – зевнула Олеся.

– Еще одна галочка в списке! – ревел бородач. – Вперед, в атаку, хватит дрыхнуть!

Сделав свои дела, Олег вышел на природу – аж дух захватило. Светало, солнце поднималось из-за горизонта, но этот горизонт заслонили горные вершины, и благодаря восходу как будто светились извне. Тут же, уперев руки в боки, наблюдал за зрелищем Бобчев.

– Как вам фантасмагория? – спросил оказавшийся рядом Шуленин.

– Слов нет, – честно ответил Олег.

– А у меня есть! – вставил Тошка. – …И в их кругу колосс двуглавый, в венце блистая ледяном, Эльбрус огромный, величавый белел на небе голубом…

– Это не у тебя, а у Пушкина, – заметил друг.

– Эй! – прикрикнул Федор Степанович. – Орлы, а вы что без курток?

– Так это, – удивился Бобчинский. – Я вышел только на зарядку – она у меня ежедневная…

– Будет тебе зарядка! – рассмеялся опытный альпинист. – Часа четыре пешочком в горку и столько же обратно! Быстро завтракать, одеваться-собираться и через двадцать минут быть готовыми к подъему.

В столовой питерцы ели мощные, в три-четыре слоя, бутерброды, запивая их чаем. Глядя, как Олег для себя и друзей нарезает ломтики холодной телятины, без хлеба, сыра и прочих радостей, как кладет в чай таблетки заменителя сахара, жители северной столицы дружно захохотали.

– Что ржете? – порозовел Витька.

– Умора, – развел руки в стороны Иван. – Мужики, вы что – на диете?

– Для спортсмена питание имеет значение ничуть не меньше физических тренировок, – ответил Антон.

– Так вы – спортсмены? – сделал нарочито удивленное лицо Игорь. – Мне вчера показалось, что ваше основное питание – аскорбиновая кислота и моногидрат декстрозы…

Опять все заржали, улыбнулся и Белолобов – сегодняшнее самочувствие он оценил несколько выше вчерашнего.

– Олег, – громко произнес Дробышев, – давай, как в отель вернемся, отметелим питерцев? Ну, типа, отпразднуем.

– С удовольствием! – прокричал Белолобов, и хохотали уже хором.

– Так, девочки и мальчики, – заслуженный инструктор посмотрел на часы. – Хватит пировать, пора. Все – поочередно к врачу, затем – на построение.

Вышли из-за стола. Витька стоя торопливо допивал чай. Олеся, проходя мимо, незаметно для других провела ладонью по его ягодицам – он чуть не захлебнулся. Прочие, толкаясь, пошли к строгой женщине доктору мерить давление и пульс. Серьезных отклонений не нашли ни у кого, хотя Бобчинский вновь пожаловался на тошноту.

– Пройдет! – уверенно сказал Родя. – По крайней мере, внизу. Или дома, – и опять засмеялся.

Вскоре в полном боевом облачении – непродуваемых и непромокаемых комбинезонах-куртках-рукавицах, в шапках и в черных очках с коэффициентом затемнения «4», с рюкзаками за спинами, – вся группа стояла на площадке перед домиком.

– Я вам все сказал вчера, – теперь Шуленин казался более спокойным, – кто что забыл – я не виноват. Идем по тропе до ледника, там надеваем кошки и встаем в связки по двое. Опытные берут новичков. Так. Игорь – Антона…

– Есть, – поднял руку Минин.

– …Марина… Марина… Олега?

– Угу, – кивнула та.

– И Иван – Виктора.

– Я с ним не хочу, – пошутил Дробыш. – Он грубый, неделикатный, претенциозный, насмешливый и… тщедушный.

Кто-то хихикнул, Олеся подняла руку.

– Федор Степанович, я могу Виктора взять!

Дробышев, не сдержавшись, довольно крякнул, а Родионов, повернув голову в их сторону, разинул рот. Глаз из-за темных очков видеть было невозможно, но Олег понимал, что они сверкали и трещали искрами.

– Хорошо. Значит, Олеся и Виктор, остаются Родион и Иван. Я пойду один.

– Не положено, – буркнул блондин.

– Найдем трещину, пристегнешь меня к своему карабину, так и быть. А то ж на Эльбрус – и не дойду.

– Федор Степанович, – поднял руку Белый Лоб. – Давайте трансиверы наденем – ну, мы говорили о них в Москве.

– Зачем нам здесь трансиверы? Чай, не Гималаи! – высказался Седоков.

– Потому что они – модные москвичи, в книжках про них прочитали, – не упустил возможности съязвить бородач.

– Ну, доставай свои трансиверы, блин! – сморщился заслуженный альпинист.

– Витя, давай, – сказал Олег Добчинскому.

– Я… Это… – смутился тот. – По-моему, я их на Чегете оставил.

– Не боись, Москва! – засмеялся Родя. – Сва́литесь в щель, мы вас и так найдем и поднимем.

– Спасибо! – рыкнул Белолобов.

– Хватит болтать, пошли, – скомандовал Шуленин, и все, вытянувшись цепочкой, бодро зашагали наверх.

Олег догнал руководителя и, показав на небо, сказал:

– Чистое небо, яркое солнце, перистые облака… Вы говорили, что это означает шквалистый ветер через шесть часов.

Тот поднял голову.

– Так и есть. Но мы успеем.

Дальше шли молча: дышалось трудно, берегли силы. Вскоре добрались до ледника. Степанович дал команду надеть кошки и образовать связки. Антон стоял в наклоне, уперев руки в колени, и отплевывался.

– Что, не помогает дзюдзюцу? – спросил Игорь.

– Иди в жопу! – посмотрел Бобчев на него недобрым взглядом.

Дробыш под руководством Бомбиной надевал кошки.

– Ну вот, – учила она Витьку, – надо смотреть на задники обуви. Ты их не видишь, и потому фиксируешь задники кошек ниже ранта ботинок. Это неправильно и опасно. Давай помогу.

Марина защелкнула свою веревку в карабине Олега.

– Теперь ледоруб доставай, – сказала она.

– Что рубить?

– Без шуток. Если кто покатится вниз, ледорубом останавливается скольжение.

– А-а! Меня в клубе учили.

– Ну и отлично.

Олег подчинился. Увидев инструмент, женщина присвистнула.

– Что такое? – спросил Белолобов.

– «Блэк Даймонд»! Хорошо живете.

– Не знаю, в клубе посоветовали.

– Хороший совет.

– Так, молодежь! – прикрикнул суперинструктор. – В смысле, новички. При ходьбе в кошках необходима плотная постановка ноги на поверхность. Не на пятку! Не на носок! Не на рант! Поднимать и опускать ногу, не цепляя лед, ботинок ставить плотно, сразу на все зубья кошки! Так, страховка?

– Готова! – с радостью отчиталась Олеся.

Отправились в путь.

– Хороший лед! – крикнул Родион.

– Сплюнь! – тут же ответил Шуленин.

– Шагаю, как «Робот-полицейский»! – крикнул Антон.

– Лед не является естественным видом рельефа в повседневной жизни людей, поэтому хождение по нему вызывает затруднения и требует особого чувства равновесия, – с мудрым спокойствием пояснил Степанович.

Минут пять пыхтели, поднимаясь.

– Трещина! – крикнул Игорь.

– Стоп! – скомандовал инструктор.

Подошел поближе, посмотрел.

– Отлично! Будем прыгать. Хотели же тренировку?

– Ура! – протянул Иван. – А то я думал, за километр каждую станем обходить.

– Сейчас вниз отправлю!

– Молчу.

Расцепившись, выстроились перед самым узким местом.

Первыми препятствие образцово-показательно преодолели Родион с Иваном. Бородач, распластавшись в воздухе, хотя для этого не имелось никакой необходимости, пролетел намного дальше нужного, мол, и трещина гораздо бо́льшей ширины, в случае чего, нипочем, воткнул ледоруб в лед, плюхнулся на живот. То же самое проделал Седоков.

– Хоть что-то знакомое, – буркнул Бобчев.

В кошках разбежаться было невозможно, но он все же умудрился сделать два шага перед прыжком и упал еще дальше пары «блондин-брюнет».

– Вау! – закричали все хором и захлопали.

Тошка поклонился. Олег, прыгая через трещину, посмотрел мельком на ее глубину – всего метра два. Сначала внутренне возмутился, но быстро остыл. Тренер на то и тренер – учить! Хотя и не ожидал тут второго Юкшина встретить. Встали в связки, протопали еще чуть-чуть.

– У меня ноги скользят! – крикнул Витька.

– Это у тебя ледяная крошка меж зубьев забилась, – пояснила «бамбина». – Садись, очищу.

Глядя, как она ножом выковыривает помеху с подошв соперника, Родион отвернулся и произнес в сторону инструктора:

– Я бы в ту морену, – показал он на ближайшее скально-ледяное возвышение, – пару ледобуров ввинтил и навесил перила. Когда обратно пойдем, легче будет.

– Хорошая мысль, – неожиданно согласился Шуленин, – но склон пологий, и так пройдем. Жалко время тратить – смотри, москвичи опять лицом позеленели.

– Москвичи, москвичи! – закряхтел Бобчинский. – Как будто у самого голова не трещит.

– Трещит, – кивнул Федор Степанович. – Парциальное давление кислорода уменьшается, и внутреннее давление пытается сравняться с внешним. Этого закона физики в горах никто не отменял. Но ты лучше смотри по сторонам, любуйся красотой и не отвлекайся на «горняшку». Это ты на Эверест не ходил. Там даже воздух вонючий.

– Чем воняет? – поинтересовалась Олеся.

– Непонятно. Воняет – и все. Разлагаться там нечему – выше минус двадцати в любое время года не бывает. Трупы, например, замораживаются, а под солнцем высыхают, как мумии.

– Как это – трупы? – удивился Виктор. – Никто не забирает или даже не хоронит на месте?

– А зачем? Тут сам еле спускаешься, а еще и тащить с собой кого… А трупов – да, много. Считается, там гибнет каждый третий.

– Да ну! – не выдержал и Олег. – Все вот так и разбиваются?

– Ни в коем случае. Идут только профессионалы, для них срыв – редкость. Сердечные приступы в основном, или отек легких. Мы когда поднимались, на восьми тысячах палатки установили для последнего рывка – и тут такая буря… Пришлось в базовый лагерь возвращаться. Неделю переждали – и опять подъем. Смотрим – наши палатки ветром унесло к бесам. А чья-то чужая – стоит. Ну, думаем – кто-то сверху решил нам помочь. Фигушки. Это труп португальца в палатке днище своим телом прижал, потому ее и не сдуло. Так и спали в обнимку с ним – а что делать?

– Жуть! – Марину передернуло.

– Поэтому, – продолжил Шуленин, – если, Бобчев, тяжело – отправляйся вниз.

– Ага, сейчас! Ради этого такой путь проделал! – прорычал Тошка и попер вперед, потащив за собой Игоря.

– Эй-эй! – крикнул тот. – Ты куда – успеем!

Пошли дальше. В лицо ударило снежной пылью.

– Что это? – спросил Белолобов.

– Ветерок поднялся. А ты как хотел? – улыбнулся Родион.

– Тихххо!!! – зашипел Федор Степанович и принялся всматриваться вдаль.

Все встали как вкопанные. Олегу показалось, что земля (то есть лед) под ним дрогнула. Да нет, ерунда. И тут – еще раз!

– Накаркали, вашу мать! – заревел инструктор и вытянул руку. – Есть двадцать секунд! Все – к морене!

Неловко задирая ноги в кошках, как могли, побежали к выступу. У Белого Лба в голове закружили хоровод нехорошие мысли. «Накаркали»? Это что, лавина? Их же здесь не бывает! А может, сходит ледник? Почему зимой, а не весной-летом? И почему…

Накатил ужасающий гул – краем глаза он видел приближающую снежную стену, изо всех сил оттолкнулся в сторону, повис в воздухе, но его, как маленькую рыбку крючком и леской, дернуло назад веревкой, с огромной скоростью понесло вниз. Раз ударило, другой. Он сгруппировался, как мог, и понял, что провалился в трещину, и вовсе не в два метра: ударило уже не о лед – о камни. Раз, другой. Он упал на дно, рядом ничком Марина, а сверху – грохот, грохот, наконец, тяжелейший удар, тишина и кромешная темнота.

V

Тело болело так, будто его избили пятеро мастеров дзюдзюцу. Некоторое время лежал на спине, потом пошевелил пальцами, подвигал ногами-руками – вроде ничего не сломано. Метнулся на ощупь к женщине – она застонала.

– Марина!

– Я… – еле слышно ответила она.

– Ты ничего не повредила? Руки-ноги-ребра целы?

– Блин! – она повернулась, схватила его за рукав и подтянулась ближе. – Только ушиблась очень… А ты?

– Я – цел. Это лавина?

– Черт, черт, черт! – закричала Марина. – Рюкзак с тобой?

– Со мной.

– Свет есть?!

– Ну да… Эта лампочка налобная… С батарейками.

– Ищи!

Он расстегнул рюкзак, залез туда рукой, нащупал, вынул, попытался привести в действие, петербурженка забрала ее и быстро включила сама. Луч выхватил из темноты камни, камни и еще камни. Но эта оказалась не трещина, а настоящая пещера – слишком просторно. Дальше вниз вел разлом, они упали на один из широких выступов. Спутница посветила вверх – до выхода насчитывалось метров семь, его закрывал серый лед. Она отстегнулась от их совместной веревки и спросила:

– Ледобур выбросил?

– Как учили.

– Рюкзак тоже надо выбрасывать – так учат.

– Не успел снять.

– Значит, в каком-то смысле повезло. Что у тебя есть, кроме веревок?

– Спальный мешок, термос… – начал вспоминать он.

– Для скалолазания что есть?!

– Наверное, это, – повертел он перед собой здоровым складным ножом.

– Давай! – она забрала его, стянула свои рукавицы, щелкнула лезвием. – Держи прямо, фонарь не качай! – и полезла наверх по почти отвесной стене.

Олег не понимал, как это у нее получалось – она то вставляла клинок в малейшие щели, то находила выступ и цеплялась за него пальцами – но вскоре добралась до выхода. Провела по льду рукой, потом попробовала потыкать ножом – сверху посыпались ледяные крошки.

Марина несколько раз выругалась.

– Что там? – крикнул Белолобов.

– Свети! Я спускаюсь!

Путь вниз занял больше времени.

– Я буду прыгать – лови! – заявила она метрах в двух с половиной.

Он приноровился и поймал петербурженку. Она тут же высвободилась и села на камни.

– Выключай лампочку, экономь батарейки.

– Да тут заряда – на несколько дней! – сообщил Белый Лоб.

– Ну и что! – крикнула Марина. – Мы тут можем и неделю просидеть, и месяц! Нет, месяц не сможем – сдохнем ведь от голода! – и заплакала навзрыд.

И только тут Олег вник в смысл происходящего. Сошел ледник – живы ли товарищи, неизвестно. Если бы он сам не провалился в пещеру, его бы унесло дальше со скоростью 150–200 километров в час… Среди льда, снега, по камням… Боже, боже!..

Он стиснул себе голову. Да нет! Да нет же! Не может быть!

Женщина плакала недолго. Вытерла слезы и сообщила:

– Лед вековой. Твердый, как камень. Сверху лежит целая глыба. Метров пять толщиной. А то и все десять. Ножичком не проковырнешь. Закупорило нас здесь, как в бутылке.

– А спасатели? – спросил он с замиранием голоса.

– После схода лавины людей спасают из-под снега в течение пятнадцати минут. Спустя два часа шансы найти выживших – три процента. Правда, зафиксирован случай – вытащили живого через двадцать четыре часа. Но нас не найдут ни через двадцать четыре, ни через сорок восемь, ни через семьдесят два. Мы в ловушке! Над нами лед – все! Никто не знает, где мы – «маячков» у нас нет, сами мы не выберемся!

«Эх, Тошка, Тошка. Почему ты забыл трансиверы?» – подумал Белолобов и тут же устыдился. Может, Бобчев лежит сейчас со свернутой шеей и переломанными ногами и руками на тысячу метров ниже, но не в спасительной пещере, а погребенный под кусками льда…

– Ну, отряд МЧС ведь должен хотя бы трупы искать?! – крикнул Олег.

– Должен. Но это горы. Никто из-за трупов не будет долбить породу и бурить лед. Нашли – отдали родственникам. Не нашли – пропал без вести. Все.

– И долго будут искать?

– Дня три будут. Местное отделение МЧС – в Нальчике. Но мы еще масштабов схода ледника не знаем. Если он опоры канатной дороги сорвал, и не только нашу группу смёл – до нас очередь нескоро дойдет.

Белый Лоб лег на камни – он даже не пытался собрать мысли в кучу. «Это – конец. Это – конец. Это – конец…» – стучало в виски.

– Что есть из еды? – продолжила спрашивать Марина.

– Две плитки гематогена.

– А шоколад? Всем раздавали!

– Я не ем сладкое.

Женщина расхохоталась, и смеялась очень долго.

– Теперь ты понял, что не во всем в жизни был прав?

– Я так и не думал.

– Думал, думал!

– Ну да… Может быть… И зачем я сюда приехал? Чего мне не хватало? Сегодня вечером сидел бы с дочкой за роялем. Или просто говорил о чем-нибудь… Как это все ужасно!

– Это судьба.

– Нет никакой судьбы. Все решения, особенно глупые, человек принимает сам.

– Как это, нет судьбы? – Марина приподнялась на локте и придвинулась к нему. – Я видела – ты почти убежал от лавины. Она бы прошла мимо тебя. Но ты был связан со мною страховкой, и я утянула тебя за собой. Значит, такая у нас судьба – умереть вместе.

– Я не заказывал такой судьбы. Ты хочешь сказать – иди я один, остался бы жив?

– Да. И еще бы увидел, как я провалилась, и дошел бы до спасателей, и вызволил отсюда… Так. Две плитки гематогена растянем на пять дней. Вместо воды отколю как можно больше льда – будем сосать или растапливать телами.

– Телами? Да мы сами тут замерзнем!

– Не замерзнем. Зато нет ветра. Не замерзнем – от голода сдохнем.

Олег полностью все же не мог поверить в происходящее.

– Ладно, – кивнул он головой. – Принимаю все как должное. Умру, как мужчина. Не справился с дикой природой. Бывает.

– Если станем голодать – а так, вероятно, и случится, – ты меня убьешь.

– Не говори ерунды! – ему захотелось включить фонарик, чтобы посмотреть в лицо спутнице – слишком быстро она сошла с ума!

– Убьешь. Ножом зарежешь, – убежденно повторила Марина. – Я не хочу тут угасать, как спичка. Зачем бесплодные мучения?

– Я не стану этого делать.

– Ух, как благородно! Или трусливо? Ладно, тогда я убью себя сама.

– Я не дам тебе нож.

– Но ты же заснешь когда-нибудь, верно? Кстати, о сне. Если мы намерены что-то предпринять, то двигаться надо сейчас, пока есть силы. Завтра их будет меньше, послезавтра – еще меньше, и так далее.

– И что же можно тут предпринять? – Олег почувствовал, как ухмылка скривила его лицо – хорошо, что ее в темноте не видно.

– Ты заметил, что это не просто щель, а пещера?

– Заметил.

– Может, кто-то до нас здесь появлялся.

– И оставил на память банку тушенки.

– Не смейся. Лучше уж замороженную тушу козла. Ты ведь дышишь, откуда-то идет воздух. Значит, есть и еще дырка. Может, найдем, может, пролезем.

Забрезжил луч надежды, но…

– А если пещера уходит вниз на километр?

– Тогда нам каюк. Да нам так и так – каюк.

– Утешила.

– Отдыхаем час-другой, и ползем вниз. По крайней мере, хоть что-то делая, мы не свихнемся.

– Это верно.

– Тогда поспи чуть-чуть.

– Не могу. Какой, к черту, сон? Да и болит все – сил нет.

– Это точно. Тогда расскажи что-нибудь. О себе, например. Ты дочь вспомнил – один ребенок в семье?

– Один.

– Да ты не тушуйся – на самом деле, ты перед смертным одром. Говори, если грех есть какой – снимай с души!

– А ты – служитель культа?

– Женщинам не положено.

– Ну и я о том же.

– Не стесняйся – нам вместе умирать. Поговорим немножко, потом зубы стиснем – и в расщелину. Ты расскажешь, я расскажу…

– А потом я тебя зарежу, а себе сделаю сеппуку.

– Ну, что-то вроде того.

– Один ребенок, одна жена.

– С женой счастлив?

Он немного подумал.

– Нет.

– Почему?

– А кто знает?

– А был – счастлив?

– Был. Два-три года, – тут пришли воспоминания, и он даже удивился: надо же, как то, что его раздражало, выводило из себя и даже мучило, вдруг показалось таким нужным, важным и даже дорогим. – А потом куда-то все ушло.

– Кончилась любовь?

– Кончилась. А может, ее и не существовало. Определял же Гиппократ любовь как болезнь крови – может, он и прав. И вообще, «счастье» для меня термин какой-то неправильный.

– Почему?

– Потому что счастливым я себя чувствовал до четырнадцати лет. Но не понимал этого. А потом произошла трагедия, и я понял, что все хорошее – в прошлом, что мир изменился и никогда не будет прежним. То есть я повзрослел в одну минуту. И сердце сковало такими тисками, что не освобождало меня ни на секунду. Может, то, что сейчас произошло – продолжение всего?

– А ты говоришь, что судьбы нет. Рассказывай.

– Не хочу!

– Рассказывай.

Олег вздохнул, еще раз потер особо ушибленный локоть, и вдруг полилась из него речь, будто река прорвала плотину:

– Я рос во вполне благополучной советской семье: отец – преподаватель в университете, мать – служащая, старший брат – спортсмен. Еще и дед по отцу, пенсионер, академик АН СССР, и множество дальних и очень дальних родственников. Родословную я свою не знаю, потому как дедушка из детдома, но отца своего он помнил, правда, никогда не говорил о нем. Меня специально в жизнь прадеда не посвящали, чтобы не испортить правильное марксистское мировоззрение. Я много читал, готовил себя к карьере историка, чтобы пойти по стопам папы и дедушки, чему они несказанно радовались, ежедневно играл на фортепиано, занимался физкультурой, перепродавал пластинки – рос, как я теперь понимаю, весело и беззаботно.

Но потом… Мой старший брат являлся спортсменом-пятиборцем. В девятом классе влюбился в одну девушку. Когда он уже поступил в университет, на первом курсе – шел 83-й год – он сидел с ней в кафе, и вдруг появились какие-то мачо, пошептались, как он считал, с его невестой, она так беззаботно к нему повернулась и спросила: «Я пойду, с мальчиками на машине покатаюсь?». Замечу, тогда машина казалась таким удивительным признаком мегастасуса, как сейчас, наверное, личный самолет. Он чуть со стула не упал, потом на нее накричал, она, рассерженная, ушла – сейчас я понимаю, что с большим удовольствием: появился повод расстаться. Первая любовь – штука страшная. Ему бы переключить страсть на иной объект, но он принялся что-то доказывать, бороться, звонить, приходить – но она не желала его видеть вовсе.

Тут он вдруг забирает втайне от родителей документы из университета, сам идет в военкомат, и его с радостью принимает в свои ряды Советская Армия. А так как он пятиборец, то попадает в десант, и в учебке становится одним из лучших. Может быть, самым лучшим, – несмотря на холод, Олег вдруг вспотел – раньше он никогда, вообще никогда никому об этом не рассказывал. Только факты – но никаких подробностей, никаких деталей, как сейчас. – После полугода его отправили в Афганистан. Видела бы ты тогда моих родителей: им бы головы пеплом посыпать, а они, замутненные построением коммунизма, горды индюшачьей гордостью – сын выполняет интернациональный долг! Пошел добровольцем! А хотел обстановку сменить – мог поехать на комсомольскую стройку. Но, думаю, все же глупая надежда в него вселилась вернуться в парадной форме, увешанным орденами, медалями и почетными знаками, прийти к той девушке и сказать: видишь, какой я, туда-сюда, герой?! А она тут же: о, прости меня, я вся твоя! А он ей: хрен тебе! Раньше надо было думать! А теперь не люба ты мне, к тому же тут писала мне одна… Из Нижневартовска… Красавица необыкновенная! Съезжу, посмотрю, как там чё…

– Что-то случилось? – спросила Марина, придвинулась ближе и положила ему голову на плечо. – Я погреться, не дергайся, – добавила она, почувствовав, как он вздрогнул.

– А что могло случиться? В первой же операции снайпер – причем, я думаю, что это попался америкос, вряд ли обычный душман так орудовал – подстрелил его командира взвода. Причем попадание – в таз и в ногу, попросту обездвижил. А когда рядовые солдаты поползли начальство спасать, начал молодняк щелкать, как орешки. «Приказываю, – орал старший лейтенант, – оставаться на местах!». Но всё равно ползли, потому как есть такой закон – выносить раненого командира с поля боя. До брата троих застрелил уже без затей – насмерть. Но брат выстроил там некий заградительный огонь, выскочил, схватил офицера, даже протащил пару метров, однако, свою пулю все равно получил.

Женщина сжала ему пальцы.

– Командир, видя такое, сам подорвал себя гранатой – чтобы больше не лезли. Потом его к какому-то ордену представили – спас солдат ценою своей жизни, но как начали в Минобороны разбираться, как именно спас, и выяснили про самоубийство – о, ужас! Советский офицер! Сам себя на поле боя! Нужно было взвод в атаку поднять и поймать снайпера, отобрать винтовку, сдать в КГБ! Ну, или лечь всем этим взводом. Да, на брата награда-то пришла, и какая – медаль «За боевые заслуги», да еще нагрудный знак «Воину-интернационалисту»… Но кому они оказались нужны, бесполезные железяки? Родители держались на самой грани безумия. Потом вдруг мама нашла способ отвлечься: ей давно оказывал внимание папин сослуживец, непосредственный начальник – и вот упала к нему в объятия. Нет, никуда из дома не уходила, не разводилась, просто «встречалась». Ну, а отец якобы «не замечал». Он и раньше слыл любителем выпить, а тут полностью вразнос пошел. Причем утром же – на работу, опохмелиться нельзя, его всего трясет, он на всех орет… Только обратно порог переступил, бутылку хвать – и вперед…

А меня просто перестали замечать. Раньше подталкивали, следили за учебой, направляли, наставляли, а тут отпустили: плыви по воле волн, нам все равно. Ну, а я… До этого какие-то интересы находил – то Киевской Русью увлекусь, то Византией, то неоплатониками, то Святым Августином, еще футбол, пластинки, коллекционирование значков… А тут пришел из школы, сел за фортепиано – и по три-четыре часа беспрерывных занятий. Классики – совсем немного, а больше на слух перерабатывал тогдашнюю рок-музыку, причем, любую, даже «Лед Зеппелин», хотя там запилы просто сумасшедшие… А такие песни, как у «Назарет», Оззи Осборна или у «Квин», вообще наизусть играл. На улицу не выходил, общаться с друзьями прекратил, коллекционирование забросил. Фортепиано – ужин – кровать с книжкой. Спать ложился как можно раньше. Настолько мучился, что не хотел бодрствовать. Хотя снились в основном кошмары…

– И ты с этим как-то справился?

– С чем именно? – Белолобов сжал кулаки. – В школе я до этого спорил с учителями, вел какие-то диспуты, а теперь все, как отрезало. Тупой примерный ученик. А перешел уже в девятый класс. Ну, и тут очередная годовщина революции, линейка, торжественное собрание, помянули и брата как героя. Вдруг один из товарищей подходит и говорит: Олег, мол, в туалете твоего брата обсуждают, два десятиклассника утверждают, что он погиб по-дебильному, и рассказывают, как бы они того снайпера обошли и поймали. Я – веришь – до той поры ни разу не дрался. То есть имелось соглашение с родителями, что раз я занимаюсь на фортепиано, значит, надо беречь пальцы и кулаками никого не бить. Хорошо, что одноклассники это понимали и надо мной не подтрунивали, тем более, что ногой я пендаля мог отвесить еще какого. И вот я забегаю в туалет – двое дураков стоят в центре толпы, разглагольствуют. Первого я сразу – в челюсть, причем рука легла хорошо, мгновенный нокаут. Со вторым повозиться пришлось, все же он постарше, но и его срубил. Тут двое других десятиклассников забегают. Про них все знали, что это – хулиганы. Дружат со взрослыми, курят, пьют портвейн. Были бы обычные подростки, я бы так себя не вел, тем более, память брата они не оскорбляли, а пришли своих однокашников защитить, но «хулиганов» я терпеть не мог, жалеть не собирался, тем более, что почувствовал вкус крови. До этого в семье я только и слышал о «приоритете разума», о «силе слова» и прочую ерунду. Тут же я вдруг на всю жизнь понял, что грубая сила, пусть и не в тысячелетней перспективе, но именно в данный момент побеждает. Последнего из всех четверых я не просто бил. Унитазы тогда в школах не ставили, а писсуары, для самых маленьких, на небольшой высоте, имелись. У меня очень болели кулаки, я уже не мог ими бить, я схватил четвертого за волосы и колотил его лицом о писсуар, пока тот не разбился.

– Зверь, – сказала Марина.

– У мальчишки оказалось порезано все лицо и произошло отслоение сетчатки глаза. Меня хотели исключить из комсомола, но брат – герой, дед – академик, пусть и на пенсии, оставили в школе, только перевели в другой класс – мой классный руководитель настоял на этом, по-моему, она меня начала бояться, – поставили по итогам года «тройку» за поведение, и поэтому, закончив школу, я с отличным аттестатом оказался без медали – «поведение» в тоталитарном государстве важнее знаний.

Но в университет я все равно поступил, хоть и пришлось сдавать три экзамена вместо одного. На первом же курсе, вспомнив увлечения пластинками и значками, я восстановил прежние связи – мои бывшие друзья по интересам активно «фарцевали». Ну, и началось: джинсы, кроссовки, а потом и валюта. Из центрового кафе «Лира» я уже с шестнадцати лет не вылезал. Всех официантов знал по именам.

– С шестнадцати? Ну ты орел!

– С шестнадцати, – подтвердил Олег. – Более модного места в Москве тогда не существовало. Уже в пять часов дня в искусственной темноте с искрящимся шаром под потолком – это называли «светомузыкой» – танцы начинались, и девицы собирались с ногами от шеи. Тут еще перестройка, новые надежды, как-то я начал отходить. И вдруг отец, наконец, узнает, что жена ему изменяет. Озарение нашло. Никому ничего не сказал. Имелись у нас «жигули» и родственники в Подмосковье. Поехал он с мамой якобы в гости. Ну, и выехал на встречную полосу – прямо под «КАМАЗ». Лоб в лоб.

– Я не поняла – что, специально?

– Ну, сначала все твердили, что несчастный случай, но я – скажем так – догадывался. А потом как-то разбирал значки, а отец знал, что это единственное место, куда, кроме меня, никто не доберется, и увидел сложенную между вымпелами записку на листе в клеточку, вырванном из тетради: «ПРОСТИ». И инициалы. Если бы написал «Прости за все», я бы простил. А так – непонятно, за что именно. За то, что убил маму? За то, что убил себя? За то, что не боролся за старшего сына и отпустил его на войну под лозунгом: «Ну, кому-то ведь надо!». За то, что дал увести жену? За то, что не смог противостоять спиртному? Вскоре, впрочем, увидимся, спрошу…

– Не думай об этом. И как ты жил дальше?

– А как может жить глупый юнец, оставшийся один в трехкомнатной квартире в пяти минутах ходьбы от заведения, в котором он учился? Танцы, девки, рок-н-ролл. Как только я трезвел, меня сковывал такой ужас, что надо было срочно опять напиться. Причем деловая жилка оказалась сильной: уже работали рынки, мы там торговали вещами «цеховиков», огромные партии джинсов-варенок и футболок с вышивкой, охрана, первые «чеченцы», всякие там «а кто твоя крыша?» или «под кем ты ходишь?». Но на фарцовку меня еще хватало, на университет – уже нет. И ведь пьянки, пьянки! Собрались меня уже исключать, но одна женщина-врач, добрая родственница, устроила мне по болезни академический отпуск. И продлевала мне его три года.

– Ого!

– Именно так. А однажды я проснулся – солнышко в окно светит, на улице – рай. Зато в квартире накурено, наплевано, можно сказать, наблевано – фу, гадость! Раньше, когда учился в школе, я бегал каждое утро. И тут – нацепил кроссовки да потрусил по знакомым местам. Май, все цветет, а с меня пот в три ручья, одышка… Вернулся я домой, вычистил-выдраил квартиру, выбросил мусор, и больше ни один человек с бутылкой в руке ее порог не переступал.

– Так все просто?

– А зачем усложнять? Восстановился на учебе, за четыре месяца пришли прежний вес и здоровье. Каждый день, независимо от настроения и погоды, физические упражнения. С тех лет если и делал перерывы – это правда – не больше десяти дней в году.