Текст книги "Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)"
Автор книги: Дмитрий Вересов
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 34 (всего у книги 65 страниц)
Аврора нашла Франика в номере, в полутьме, на подоконнике под полусорванной с карниза занавеской, и поняла, что ругать его за беспардонное исчезновение не будет, без толку это, и жалко его.
– Мама, а ты можешь что-нибудь сыграть? – вдруг спросил Франик. – Здесь есть пианино в холле.
– Что же, пойдем, – задумчиво отозвалась Аврора, нисколько почему-то не удивившись просьбе, – но не ожидай многого, я целую вечность не играла, кто знает, может, и разучилась уже.
Они отправились в пустой холл, где стояло пианино.
– Фабрика «Октябрь», – определила Аврора, взглянув на рыжую полировку инструмента. – Очень жаль, что новое, – такая топорная работа. Скамейка, а не пианино, предмет меблировки, комод – пустые бутылки в нем прятать. Кстати, нет ли там? – поморщилась она и заглянула под верхнюю крышку. – Фу-фу. Пыли полно, праху. Гроб с музыкой. Ну, да ладно. Была бы я великим музыкантом, а то…
Аврора придвинула неудобный мягкий стул со скошенным назад сиденьем, подняла крышку и, чтобы почувствовать инструмент, прошлась пальцами, сыграла гамму, прислушалась, повторила. Пальцы ее замерли над клавишами, выбирая музыку. Потом Аврора, повинуясь выбору своих рук, по-таперски тряхнула головой и заиграла музыку Чаплина, обозначив невесомые кинематографические шажки смешного и грустного человечка, его безнадежную влюбленность в нежную и беззащитную белокурую красотку Мейбл, его наивную удаль и отчаянную робость, нелепость и никчемность, неуместную победу и несуразное торжество, его обреченность на одиночество…
– Ох, – сказал Франик, – это совсем не то, что на концерте, мамочка.
Она не поняла, что он хотел сказать. Не поняла, в радость ли ему ее неумелая музыка. Она вдруг заметила температурный блеск в его глазах, особый тускловатый оттенок волос, потрогала ладонью лоб, проверила щекой и ужаснулась:
– Франик, тридцать восемь, не меньше! Быстренько в постель. Я так и знала, что мы здесь простудимся.
Но на следующий день Франц был совершенно здоров, только немного витал в облаках и неохотно вступал в разговоры.
– Не нахожу ровным счетом ничего, – пожала плечами гостиничная медичка, осмотрев Франика. – Должно быть, юноша пережигал температуркой какой-то вирус. Так бывает. Переждите на всякий случай пару дней, а потом, если все будет в порядке, можете ехать.
Но Франик упросил Аврору не сдавать билеты, не давать телеграмму Вадиму, чтобы не ходил зря встречать, а ехать сегодня же.
* * *
Телеграмму Вадиму не дали, но к рижскому поезду он, тем не менее, не явился, хотя и должен был. Аврора рассердилась и не могла успокоиться до дому и ворчала, ворчала, что было ей несвойственно. Она и сама сознавала это:
– Кем я становлюсь с вами со всеми, а? – вопрошала она Франика. – Ведьмой. Каргой. Никаких положительных эмоций. Ведь он же взрослый человек, а в голове ничего не держится, кроме собственных сверхважных дел. Институт окончен, а все зайчиком-побегайчиком. Деловое свидание у него, что ли? Мог бы и на другое время перенести.
– Или не деловое, – с невинным видом заметил Франик, восседая на переднем сиденье трамвая, в то время как Аврора устроилась позади, спиной к нему и лицом к кассе, отгородившись чемоданом от толпы, ввалившейся на Садовой.
– Что? Что ты сказал? Что за новости, Франц? Тебе что-то известно, а мне, как всегда, нет? – переспросила Аврора, без устали опуская в кассу медные монетки, гривенники и даже двугривенные с требованием сдачи, передаваемые ей честными пассажирами, и накручивая ручку кассы, чтобы отрывать билетики.
– Ничего мне такого не известно, – отозвался Франик, – просто Вадька бурчал что-то перед нашим отъездом, кого-то он там ждал.
– Что-то я не слышала, – удивилась Аврора. – Когда же это кончится? – снова заворчала она, в очередной раз принимая пригоршню мелочи. – Кому сколько билетов? Мне самой копейки считать? Мне, пожалуй что, впору требовать зарплату за безотказный доблестный труд. Надо было на метро ехать. И что не поехали? Тащись теперь два часа с пересадкой.
– Ты не слышала, – счел нужным ответить Франик, – потому что у тебя на сковородке громко шипело. Кто же знал, слышала ты или нет? Или предпочла не слышать? Или Вадька предпочел, чтобы ты не слышала? Не вмешиваться же мне.
– Франик – милый, скромный мальчик. И такой дипломат! – съязвила Аврора и разроняла половину медяков. – Не стану поднимать, у меня спина больная, – впервые в жизни заявила она трамвайной публике, поджала ноги, чтобы добровольцам удобнее было собирать мелочь, и вывернула шею к Франику: – Моя Наталия сказала бы: колись! Вот и колись, братец кролик.
– Я и не знаю ничего толком, – пожал плечами Франик, – какая-то старая знакомая. Что-то вроде невесты или уж не знаю кто там еще.
– Н…невесты?.. Старая знакомая? Не хватало еще старой знакомой невесты, – побледнела Аврора. – Эта Инна… Но как же? Она же с Олегом?
– Кто их разберет, этих старых невест, – ответил Франик, чем нисколько не успокоил Аврору Францевну. Весь остаток пути она вертелась как на иголках, паниковала и негодовала. Сверху на нее сыпалось мелкое конфетти, выбиваемое из проездных талончиков перекошенным скрипучим компостером, и оседало на волосах, летело в лицо. Приходилось поминутно отряхиваться и слегка скандалить, такое уж это было скандальное и шебутное место между кассой и компостером, а пересесть в битком набитом трамвае не представлялось возможности. И в квартиру Аврора вошла в состоянии крайнего раздражения.
Дома чемодан был брошен в прихожей, туфли полетели по углам, а тапочек не обнаружилось. Дверца шкафа возмущенно скрипнула под неласковой рукой, развешенные в шкафу одежды всполошенно зашелестели, рукав старенького халата, что обычно надевался в знак протеста перед жизненными невзгодами, был разодран у проймы и должным образом оплакан, и тут в замке входной двери старой сварливой галкой заскрежетал ключ. Три оборота – три скорбных фа минор. У Авроры сердце остановилось. И она с остановившимся сердцем, сама себя не помня, босым, взлохмаченным привидением в выцветшем ситцевом рубище потекла в прихожую.
– Как же без лифта? – раздался из прихожей громкий высокий голос. – Культурный же город! Я уже запыхалась! Фу-ух! У нас в Днепропетровске лифты! Аж почти везде!
– Не преувеличивай, зайка! – послышался голос Вадима. – Давай куртку.
«Днепропетровск, – записалось в голове у Авроры Францевны. – Зайка… Слава создателю, не эта Инна… Но Днепропетровск?!»
– Здрасссте! Я ж та самая Оксана с Днепропетровска! Зрас-с-сте, Аврора Фридриховна, то есть Франковна! Мы с Вадиком хал прикупили, мы с мамой и папой всегда по субботам халы с маслом кушаем. А маку-то! И весь на полу. А пыли! Вадик, Вадик! И где метла?!
– Францевна… Не Фридриховна и не Франковна, – не совсем своим голосом произнесла Аврора, нисколько не надеясь быть услышанной. Она терпеть не могла, когда путали ее отчество. – «Та самая Оксана». Пушкин не сказал бы лучше. Давно мечтала познакомиться. Рада встрече, просто счастлива.
– Правда ж?! – жизнерадостно заголосила девушка. – А я-то как мечтала! Уж почти год, с самой Ялты. Мы скоро опять туда собираемся. И для Вадика место есть, он уж женихается, женихается, весь извелся! Парни ж не могут… это… подолгу, а я в Днепропетровске, а здесь только наездами, к Ларискиным родственникам из «Пассажа». За приданым. А теперь к вам. А то и вы, мама, с нами в Ялту? И с нашими сразу со всеми породнитесь. Мы с Вадиком в одной комнате, все ж знают, что у нас с ним любовь и мы расписываемся, а вы – в Вадикову комнату, по соседству с Соней.
Аврора подняла очень светлый, бездонно прозрачный, ничего не выражающий, заоблачно божественный взгляд на Вадима, и тот виновато заюлил, одну за другой в подробностях изучая пуговки Аврориного халатика:
– Мам, ну, так вышло. Оксанин поезд опоздал на четыре часа, южные поезда вечно опаздывают, ты же знаешь… Я сначала хотел встретить ее, а потом мы бы вместе встретили вас с Фраником. Но поезд опаздывал, и никто не знал, на сколько. А как разорваться между Балтийским и Московским? Я и торчал на Московском четыре часа. Извини. Я, если помнишь, перед вашим отъездом говорил, что познакомлю тебя с невестой.
– Да-да. Не далее как сегодня в трамвае Франик мне об этом… напомнил. А раньше не мог, так как сомневался, хотел ли ты, чтобы я услышала твое сообщение сквозь шипение масла на сковороде.
– В трамвае? Масло на сковороде? Мамочка, ты здорова? Почему ты босиком и в этом?.. В халате.
– Со мной все просто замечательно. Чемодан был на удивление легким. Килограммов десять, не больше. Мы только что приехали, и в доме бардак и грязь. Почему-то, – подняла брови Аврора Францевна, продолжая светло глядеть на Вадима, – я ничего не могу найти, даже тапочек. Где мои тапочки, Вадька?
– А… Сейчас, – засуетился Вадим и вытащил тапочки из карманов висевшего на вешалке старого отцовского плаща. – Вот. Я тут убирался, а они все елозили и заползали в разные места.
– Убирался? – вдруг подала голос Оксана. – То ж уборка называется? Ой, лышенько-о! И где уже вы видите здесь уборку? Вадик, золотце, ты называешь это уборка? Вот сейчас будет вам уборка!
– Оксана, это лишнее, – попыталась вмешаться Аврора Францевна. – К тому же сколько можно стоять на пороге? – Но тут в прихожей материализовался Франик с веником наперевес, с явным намерением вручить его Оксане.
Позднее, после того как Оксана неистовой ведьмой на помеле, с летающей знаменем пыльной тряпкой пронеслась по всем комнатам и отправилась в ванную то ли мыться, то ли петь под шум воды, Вадим, пытаясь нарезать мягкую булку тупым ножом, объяснялся на кухне с Авророй Францевной:
– Мама, она просто очень темпераментная, как все хохлушки. Говорит она чаще всего вполне правильно, институт окончила. Но когда волнуется, сбивается на акцент. Такой провинциальный акцент. Мы поженимся. Ты только не возражай ничего, потому что все равно поженимся.
– Кто из вас и когда слушал мои возражения? Я давно никому не возражаю, разве что Франику иногда, если он настаивает, что в карманах у него не помойка, а богатейшая сокровищница. Только вот что спрошу: ты не торопишься, Вадька? Задавал ты себе этот вопрос? Ты не устанешь через неделю от этого сплошного фейерверка? Тебе сбежать не захочется?
– Ну, так ты же меня не прогонишь, если вдруг захочется? – широко улыбнулся Вадим и тут же стал серьезен: – Не думаю, что захочется. Она меня нисколько не раздражает. Мне по роду деятельности приходится быть сдержанным и тактичным, а с Оксанкой хорошо разряжаться. В этом атомном реакторе сгорает любое раздражение, любое недовольство собой. С ней легко. Не скажу, что спокойно, но легко.
– То есть она для тебя что-то вроде психотерапевта?
– Чем это плохо, если всем хорошо? – ответил Вадим с неожиданным еврейским акцентом.
– Вадик, – встревоженно спросила Аврора, – это брак по расчету? Или я чего-то не понимаю? Ты хотя бы влюблен?
– Ага, – ответил Вадик-жених и набил рот булкой.
Ночью Аврора извертелась, стараясь не прислушиваться к возбужденным смешкам и пыхтению за стенкой. Она зарылась в горячие подушки и дышала в наволочку, обижаясь на судьбу. Она все еще была достаточно женщиной, чтобы тосковать по объятиям мужа, которого не видела много месяцев. Аврора слегка всплакнула, потом задремала, а потом вдруг проснулась – по причине ни на чем, казалось бы, не основанной ревности к мужу. Пусть он только приедет, и будет ему на орехи, кипятилась она, взбивая кулаком слежавшуюся подушку. Будет ему на орехи за все, за холодность в разлуке, за сухие, короткие и редкие письма, за… за то, что вообще уехал на край света! За то, что приедет усталым и нездоровым, за то, что она без него наверняка наделала массу всяких житейских ошибок. За то, что потерян Олег, за то, что донельзя распустился Франик, за то, что так хорошо и разумно, на заботливой, веселой и расторопной девахе, просто ужас что за девахе, женится Вадька, за то, что… За все на свете! Пусть только приедет! Пусть приедет, живой, родной или ставший чужим – любой. Потому что сколько можно ошибаться, корить себя за ошибки, тащить на себе, ждать? Ждущему всегда тяжелее, чем тому, кого ждут. Его ждут, и ожидание для него – спасательный плот, парашют, неприкосновенный запас, непробиваемый щит из шкуры дракона. А они, те, кого ждут, так и норовят резать по живому, так и норовят лезвием по сердцу, чтобы болью убить другую боль, чтобы сосущую боль разлуки заглушить острой болью обиды…
Свадьбу единодушно решили отложить до осени, так как осенью обещал во что бы то ни стало вернуться Михаил Александрович.
* * *
Михаил Александрович возвратился только в конце октября, был отпущен по состоянию здоровья. Его и по этой причине не отпустили бы, списывая все неприятные и болезненные явления, что преследовали его почти все время с момента гибели Макса, на обычное отравление недоброкачественной пищей и водой, и даже не слишком тяжелое отравление. Его пользовали какими-то таблетками, от которых лучше нисколько не становилось, и не отпускали к столичному доктору. Он обессилел и стал мнителен, подозревая, что в итоге его угробят за компанию с Максом. Только зачем, непонятно, но и гадать нечего. Неисповедимы пути тайных дел мастеров.
И тогда Михаил Александрович, не желая помирать ни за что ни про что, подделал бумажку, дозволяющую поездку в Триполи, собрал свои немногочисленные пожитки, не забыв прихватить записную книжку Макса, рано утром очень уверенно сунул «отпускное свидетельство» под нос вертолетчику, и тот, поленившись разглядывать бумажку, взял Лунина с собой в столицу.
Комната его в общежитии была опечатана, и Михаил Александрович счел, что этот факт подтверждает его наихудшие подозрения. Он, по правде говоря, струхнул, но и обозлился. Обозлился настолько, что отправился разыскивать своего знакомца, особиста Игоря Борисовича, век бы не видеть его темных очков и разбегающегося взгляда. Застав того в присутственном месте за разглядыванием французского альбома африканской неолитической живописи, плюхнул ему под ноги свою дорожную сумку, буркнул, не поздоровавшись: «Прошу сохранить до моего возвращения. А комнату сами распечатайте», и отправился к доктору.
Игорь Борисович, от неожиданности не удержав фокуса, взялся было елозить глазами по Михаилу Александровичу, но тот уже захлопнул за собою дверь и был таков. Игорь Борисович надел свои тонтон-макутские очочки и потянулся к телефону, но отдернул руку, откинулся на спинку стула и пробормотал себе под нос: «А не было мне от вас, уважаемый Петр Иванович, никаких точных указаний на этот случай». И вообще никаких указаний не было, даже намеков на указания не было. А был лишь вопрос: как там здоровьечко нашего научного консультанта, как он поживает и поживает ли еще?
«А угадывать и брать на себя что-то без четких указаний я не обязан, – бормотал Игорь Борисович. – Не обязан, как любит говорить наш научный консультант, если что не по нем. А четких указаний нет, потому что вы, Петр Иванович, лысое ваше превосходительство, сами не знаете, что делать с этим субъектом, ни в чем, вероятно, не повинном и даже не особенно, судя по всему, и мешающем. И связей-то у него никаких нет и не было, разве что бедняга покойный Арван, Максим Иванович. Только какая же это связь? Анекдотическая случайность, а не связь. А вот должность консультанта в штатное расписание вносили уже по приезде этого самого консультанта, потому он так долго и сидел в Триполи – бумажки оформлялись, ходили тайными ходами. Кучу всего пришлось переоформить, помнится. Консультант, уважаемый Петр Иванович, это ваших рук дело, вы сами его породили, вы сами его и… Гм-мм… Если в этом есть государственная необходимость».
А Михаилу Александровичу доктор поставил предварительный диагноз «язва желудка», выписал справку и велел побыстрее отправляться домой и ложиться в клинику на обследование и быть готовым к тому, что может понадобиться операция. Со справкой от доктора Михаила Александровича никто задерживать не стал. Игорь Борисович, не получивший свыше ровным счетом никаких инструкций, лично вручил ему билет на первый же самолет и, отведя очки в сторону и вниз, пробурчал:
– Один мой знакомый спасся от язвы голоданием и спиртом. Поголодайте до дому, Михаил Александрович. Никто ведь не угадает, что здесь съедобно, а что нет.
– А спирт? – усмехнулся Михаил Александрович, правильно поняв намек особиста и удивившись такой доброжелательности.
– Спирт по желанию. Дезинфекция никогда не помешает, – двумя глазами подмигнул сквозь очки Игорь Борисович.
Только в самолете Михаил Александрович вдруг вспомнил, что не везет своим никаких подарков, кроме деревянных фигурок зайца, слона и бегемота, с которыми успел сжиться как с родными. Он огорчился своей забывчивости, хотя и понимал, что Аврора и бессребреник Франик ждут его самого, а не подарков.
* * *
По возвращении домой болезнь Михаила Александровича значительно приутихла на Аврориной диете, но не отступила окончательно, и он клятвенно пообещал ходившей с ним везде под ручку жене, что обязательно обследуется сразу же после свадьбы Вадима. Его познакомили с невестой, и он, несмотря на то, что был предупрежден Авророй Францевной об особенностях характера и манере поведения Оксаны, оказался неприятно поражен, озадачен и вскоре утомлен проявлениями ее бурного темперамента и провинциальной бесцеремонности. Рядом с Оксаной в Михаиле Александровиче просыпалось чувство противоречия, и ему, в пику ее вулканическому нраву, хотелось превратиться в чопорную ледышку, и в этой роли он сам себе был крайне не симпатичен.
– Она называет меня папой, – оправдывал свою явно выраженную неприязнь Михаил Александрович. – С какой стати?
– У них так в Днепропетровске принято, Миша, – оправдывала будущую невестку Аврора Францевна. – Это вполне терпимо. Что ты придираешься и ведешь себя английским даже не лордом, а дворецким? Ревнуешь?
– Не особенно. Просто не понимаю Вадика. Интеллигентный мальчик, а женится на… барабане. На таком, у которого сверху еще и медные тарелки присобачены. У меня все внутри дрожит, гудит и резонирует в присутствии мадемуазель Оксаны. У меня от нее живот болит хуже, чем в пустыне. Так и хочется посадить ее в клетку и завесить темной тряпкой, чтобы угомонилась.
– Ох, ох, Миша! – засмеялась Аврора. – Ох, ох, ты не лучше Франика! Он не так давно сравнил не понравившуюся ему девочку с виолончелью и довел ее до слез, паршивец. А ты… Ох, ох!.. Господи, Мишенька, до чего смешно!
– Ни до чего я ее не доведу, – огорчился Михаил Александрович. – Это она меня доведет. Ей все по барабану, любая гадость в радость.
– И слава богу. Она очень жизнестойкая. Ты не находишь, что Вадиму она подходит больше, чем кто-либо еще? Я не в восторге от нее, но…
– Но считаешь, что она будет хорошей заменой тебе? Я правильно понял?
– Ну да, – погрустнела Аврора Францевна. – В конце концов, пора меня кем-то заменить. Я и с одним Фраником-то с трудом справляюсь. Бесенок растет, редко угадаешь, что у него на уме.
– Ладно, поживем увидим, Аврорушка, – вздохнул Михаил Александрович. – Между прочим, а знакома ли ты с родителями… э-э-э… противоположной стороны?
– Не знакома. Я говорила Вадику, что это несколько неудобно. Не то чтобы я так уж стремилась завязать родственные отношения, но, кажется, так положено – встречаться родителям в преддверии свадьбы детей. Но Вадька виляет, у него прямо-таки лисий хвост вырос для виляния, необыкновенно длинный и мохнатый хвост, и уверяет меня, что все эти церемонии ни к чему, что на свадьбе встретимся. Свадьбу они закатывают в «Невском» ресторане, и, кажется, это будет что-то умопомрачительно грандиозное. И тут встает денежный вопрос, как ты понимаешь. А Вадька говорит, что беспокоиться не о чем, что все оплачено-проплачено-переплачено и наш вклад никому не нужен. Как-то гадостно от таких заявлений… Впрочем, мало ли что Вадька говорит! Я решила принести конверт с деньгами прямо на свадьбу и отдать. То, что ты заработал в Ливии, помимо твоего злостного гастрита, разумеется, – грустно улыбнулась Аврора, – придется как нельзя более кстати.
И только на свадьбе Авроре Францевне и Михаилу Александровичу стало ясно, насколько жалким и смехотворным выглядел бы их вклад в эту чудовищно роскошную ассамблею. Во Дворце бракосочетаний, где проходила регистрация, Аврора во все глаза разглядывала платье Оксаны, приобретенное явно не в «Пассаже» и не в специализированном салоне для новобрачных, куда выдавались талоны, и сшитое не в… Вот, между прочим, где такое могли сшить? Вернее, соорудить? Необъятный кринолин тяжелого белого шелка, весь в капроновых розах, обрызганных бриллиантами. Но фижмы и длинный шлейф? Это явное излишество. Таким же вопиющим излишеством, несуразностью выглядели прорезные готические буфы рукавов и высокий, чуть не выше прически, морозно-кружевной воротник а-ля Мария Стюарт. Фата, само собой, никак не могла сосуществовать с подобным воротником. Фата цеплялась бы за воротник и топорщилась, потому, вероятно, была заменена тюрбаном, украшенным страусиным пером. Перо, за неимением настоящего аграфа, удерживала бриллиантовая брошь в виде шестиконечной снежинки.
Позднее обнаружилось, что все это великолепие – и фижмы, и шлейф, и воротник, и глупые буфы – снимаются. В ресторане Оксана осталась в немного слишком прилегающем и низко декольтированном атласе, а тюрбан размотали и превратили в странного вида фату, более напоминающую измятое полотенце. Перо брошкой прицепили сбоку, и оно изысканно ниспадало на шею и декольте, пышной водорослью колыхалось во влажной, горячей стихии дыхания и флюидов (если не сказать испарений), почти зримо поднимающихся от тела новобрачной, – было жарко. В самом деле, второй этаж «Невского», где сняли ради свадьбы большой зал, моментально нагрелся и вскипел шампанским и бурным оживлением вокруг накрытых столов.
– Йося! Йося! Иди уже знакомиться! – раздался визгливый крик позади растерявшейся в водовороте гостей Авроры. – Йося – это Иосиф Михайлович Полубоевой, мой муж, а я – та самая Фрида Наумовна из Днепропетровска. И как вам Оксаночкино платье? Его шили в театральных мастерских, а бриллиантики – это моего покойного двоюродного деда, киевского аптекаря, спасенные, – я сама нашивала. Разве ж можно? Давайте вашу коробочку. Там сервиз, да-а? Поставим на особый столик, куда подарки сносят. За ним приглядывают. Мало ли тут всяких ходит?
– Простите? – только и сказала Аврора, вцепившись в локоть Михаила Александровича.
– Мне вас Вадик показал. Сам он занят, шампанское с Соломоном пьет. А Рувимчик так и не приехал. Дела у него! Какие у него дела? Языком чесать у него дела! А ведь это он их сосватал, вы знаете? Мне Вадик рассказал. Ну! Идите же за стол – кушать! Все должно быть очень вкусно. Я и Рахиль с Сонечкой сами присматривали здесь на кухне, так присматривали, что шеф-повар уволился. И хорошо. А то бы он наготовил! Мы современные люди, не то что тот же Изя: не смотрим, кошерное, не кошерное. Было бы вкусно и чисто. И музыка будет под названием вокально-инструментальный ансамбль «Биробиджан-два». Почему два? Спросите – не знаю. А тамаду мы сегодня прогнали, он напился. Тамадой придется быть Соломону. Он – ничего, веселый, но всегда один и тот же анекдот рассказывает. Знаете? Пришел мессия на землю. Весь народ встречает, ликует, один рабби Шмуклер деньги считает. Ждал мессия, ждал, пока рабби деньги сосчитает, не дождался и сам идет к рабби. «Рабби Шмуклер, – говорит, – вот уже я. Сколько вас можно ждать?» «И кто бы говорил, господи?» – отвечал рабби Шмуклер, не отрываясь от денег. Вы хорошо себя чувствуете или наоборот?
Последний вопрос адресовался явно Авроре, побледневшей от головокружения, вызванного духотой, громким нестройным гулом и гостеприимством Фриды Наумовны. Аврора, наконец, осознала, что перед нею родители Оксаны, и ответить постаралась настолько любезно, насколько была в состоянии:
– Все замечательно, Фрида Наумовна. Мы счастливы познакомиться. – И незаметно пихнула ногой Михаила Александровича, призывая его подтвердить ее слова.
– Да, да, – очнулся Михаил Александрович. – Очень. Очень, знаете…
– Йося! Йося! – залилась Фрида Наумовна. – Что же ты молчишь, как неживой? Проводи папу и маму Вадика к столу, поближе к детям. Там место оставлено. Выгони Изю, если он туда уже уселся.
– Ах, так вы – мама и папа Вадика! – ожил неживой Йося, и печать мучительных раздумий сошла с его библейского чела. – А я-то все думал, кто бы это мог быть? Так я рад, я счастлив! Если вам вдруг понадобится гинеколог, так вот он я!
– Йося, – с ноткой недовольства заметила Фрида Наумовна, – все и так знают, что ты гинеколог. Ты и на свадьбе будешь выполнять свои профессиональные обязанности или ты на них сегодня наплюешь? Пора уже кричать: «Горько!»
Сидя за свадебным столом, Аврора пряталась в тени огромного букета белых, в лентах и бантах, хризантем, вдыхала их камфарный аромат и только этим да глотком шампанского была жива. Вадим находился совсем рядом, за букетом, но казалось – за темными лесами, за высокими горами. Он был своим в этой веселой и добродушной, но слишком бурной, жаркой и пряной стихии, он был уместной изюминкой в этом круто замешенном тесте. Что касается Авроры, то она, по контрасту, чувствовала себя росой, безвкусным дистиллятом, который быстро и незаметно испаряется на жаре, высыхает бесследно или оставляя смутные ореольчики размытой пыли. И плохо ей было. Хуже некуда. Особенно худо стало после того, как начали громко называть главные подарки: жемчуга для невесты, платиновые, с бриллиантами, запонки для жениха, югославский мебельный гарнитур. Машина, новейшие «Жигули». Ключи от двухкомнатной квартиры на Петровской набережной, съемной квартиры, проплаченной на два года вперед…
Ключи от квартиры. Вот так. Аврора-то думала, что Вадим с Оксаной будут жить с ними. Она внутренне противилась этому, боялась, что ее лишат привычного комфорта и уютного беспорядка, который поселился в доме вместе с креслом-качалкой и китайской розой. Но ей и в голову не приходило, что может случиться по-иному, и теперь, вместо того, чтобы вздохнуть с облегчением, обиделась на весь свет, лишенная прав и влияния на собственного сына. Она беспомощно взглянула на мужа. Очень было похоже, что Михаила Александровича одолевают те же мысли. Плечи его опустились, глаза потухли, и его упругая аура, которую всегда хорошо чувствовала Аврора, потекла тоскливым киселем с плеч к коленям.
– Миша, – жалобно шепнула Аврора, – хорошо бы домой. Там Франик один и может начудить. Последний раз он в тазу костер из газет жег. …И ведь отказался идти на свадьбу, словно чувствовал, что… Он всегда чувствует. Миша, давай чем-нибудь отговоримся и уйдем.
– Плохим самочувствием отговоримся, – вяло пожал плечами Михаил Александрович, – чем еще? Тем более что это правда.
Исчезновение родителей жениха прошло почти незамеченным и никого особенно не заинтересовало. К тому же грянул с эстрады залихватскими скрипками «Биробиджан-два», и хрустальные висюльки на люстрах, и лепестки богатых букетов, и перекрахмаленная бахромка скатертей, и бомбошки на занавесях, и чаевые в карманах официантов, и хорошо поддавший Соломон Соломонович (соло) заплясали под «Семь сорок». Веселая свадьба получалась.
* * *
Михаил Александрович и Аврора Францевна вышли из ресторана на Невский проспект и, не сговариваясь, миновали расположенную тут же станцию метро «Маяковская», от которой так удобно было бы добраться до дому. Пожалуй, только сейчас они оба вдруг осознали в полной мере, что встретились после долгой разлуки, что снова вместе вопреки невзгодам и напастям и что все, к сожалению ли, нет ли, не может быть совершенно по-прежнему. И тревожно от того, что непонятно, как относиться к наступившим изменениям, всерьез или легко, наводнение ли это или же просто надоедливый мелкий дождь, такой дождь, при котором не знаешь, открывать зонт или сойдет и так.
Аврора Францевна поняла, что супруг не намерен делиться с ней чем-то очень важным, случившимся с ним в Ливии. В том, что это важное случилось, она нисколько не сомневалась, потому что почти сразу после его возвращения, после объятий, сбивчивых взаимных расспросов, после не слишком успешно обновленного опыта любви она нащупала глубоко в его сердце неизвестный ей чуланчик, накрепко запертый на ключ, а ключ, вероятно, был заговорен и похоронен на дне морском или в недрах Ливийской пустыни.
Ей было горько поначалу, но вскоре она заметила, что и самой ей стоит некоторых усилий рассказывать во всех подробностях о том, что не нашло своего отражения в письмах, да и слов не находилось, чтобы поведать о муках зрелого материнства. Нет таких слов, и не должно их, наверное, быть. Поэтому, решила Аврора, следует смириться с внешне никак не выраженным, потаенным преобразованием их с Михаилом отношений, как с пропущенной не на месте петлей в вязании. Но возможно, эта несчастная петля послужит началом нового ажурного, головокружительно изящного рисунка. Так хотелось ей думать, но вера в это пока не родилась, не проклюнулась, а лишь страстно ожидалась.
Они молча, рука об руку, шли по осенней мороси, сквозь сумрак раннего вечера, мимо уютно освещенных и привычных в своей безвкусице витрин. Мимо вклинившегося бочком «Военторга», мимо крутых ступенек «Народных промыслов», мимо убогих, дымных и суетливых тайн «Сайгона», мимо высушенного краба, рыбачьей сети и консервных банок в витрине рыбного на углу Рубинштейна, над черной Фонтанкой под копытами клодтовских коней, а потом перешли на другую сторону и сели в троллейбус у стеклянной стены Елисеевского. Прогулка оказалась совсем короткой, потому что Аврора внезапно и сильно устала в оживленной воскресной толпе.
Дома было прохладно, сыровато и тихо. Кое-какие вещи, оставшиеся без надзора в суете последних дней, подобно кошкам, сами нашли себе место и лежали, свернувшись клубками, на стульях и креслах, которые тоже, казалось, разгуливали самостоятельно по дому в поисках подходящего уголка.
Франик не иначе как решил прикинуться для разнообразия ангелом небесным и ничего особенного не натворил, а сидел в своей комнате с «Золотым горшком» Гофмана. То, что уроками он в очередной раз пренебрег, ясно было и ежу, но Аврора не стала устраивать допроса с пристрастием, она рада была воцарившейся в доме тишине и покою. Она поставила чайник на огонь и поспешила переодеться в домашнее: нарядный костюм, пропахший праздничными яствами, мешал бесповоротному возвращению домой.
Чай остывал в любимых разномастных кухонных чашках, курабье крошилось и сыпалось между пальцев, сыр на фарфоровой дощечке плавился и подсыхал под низко спущенным абажуром.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.