Текст книги "Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)"

…Да ни фига! Иначе на это самое место, которое Вадим тоже, правда, получил не без протекции, стояла бы очередь. И у всех в этой очереди – специально отрощенные рога и копыта, острые и твердые, как у чертей… Но даже черти не особенно стремятся в этот ад.

Вадим сознавал, что становится невротиком в своем рентгеновском кабинете и что, если будет продолжаться в том же духе, не за горами уже маниакально-депрессивный психоз. Но он старался сопротивляться своим страхам и настроениям, внушал себе, что ему на редкость повезло с местом, потому что не на металлургический же завод идти работать, и не на судостроительный же, и не грузчиком в порт, не говоря уж о том, чтобы улицы мести, как многие из приезжающих!

Сюда, в эту больницу, Вадима устроил некий Муся Гульман, чиновник из министерства здравоохранения, маленький, сморщенный, смуглый, этакое сушеное яблоко для компота с библейской печалью в глазах. Мусю отыскала Оксана, которая была уверена в том, что в их положении новоэмигрантов не следует пренебрегать никакими связями, поэтому добросовестно обзвонила не только своих даже самых дальних родственников, не только друзей и знакомых, но и родственников друзей и знакомых своих родственников. А также весь длинный израильский список, который передал Вадиму перед отлетом из Ленинграда отец.

– Папа, – дурашливо хмыкнул тогда Вадим, – ты не иначе как один из главарей подпольной сионистской организации. Откуда такие шикарные знакомства?

– Как хочешь, Вадим, – сухо сказал отец, который никогда юмора не понимал. – Не хочешь, не бери. Я, честно говоря, не уверен, что тебе кто-то из этих людей пригодится. И я не знаю, всех ли их можно найти. Я просто хотел, чтобы ты мне помог. Помог выполнить один долг. Это люди из записной книжки моего друга, который перед смертью отдал мне ее и просил обзвонить, кого можно, кто жив еще. В Израиль я ни написать, ни позвонить по понятным причинам не смог, вот и все.

Вадим, ясное дело, список забрал, но звонить не удосужился, зато расстаралась неугомонная Оксана. Кто-то из списка уехал в Штаты, кто-то умер уже, кто-то вежливо послал Оксану подальше, сообщив, что никакого Макса Арвана не помнит и таки, скорее всего, помнить нечего, потому что и не знал никогда. А кто-то вспомнил. Кто-то вспомнил, повздыхал и сказал спасибо за информацию, а кто-то вспомнил, повздыхал, сказал спасибо за информацию и спросил, чем помочь. Среди последних был и Муся Гульман, и Оксана, лишенная такого страшного порока, как излишняя скромность, сразу же и спросила, а чем он, Муся, собственно, может помочь, если, допустим, у нее муж – детский доктор, а сама она – скорее любящая мать и супруга, чем бухгалтер-экономист из Днепропетровска?

– Ваш муж, детский доктор, если у него есть что-то приличное в голове, быстро переучится на рентгенолога, а другим доктором его, не мечтайте зря, не возьмут. Тут есть столько других докторов, что вы просто ахнете, когда узнаете. Бухгалтеры-экономисты из Днепропетровска – мы же с вами друг друга понимаем – ни в коем случае не нужны. И если вы чего-то хотите добиться, то лучше никому не говорить, а еще лучше забыть о том, что вы бухгалтер из Днепропетровска. Если вы желаете, могу познакомить вас с такой Миррочкой Крендель. Она – общественная женщина, не подумайте плохого, и ей нужны помощницы в организации всяких женских радостей: выставок рукоделия, кружков кондитерского искусства и изготовления сувениров, в организации детских праздников и тому подобного. Займитесь, если хотите, пока этим, а кормить вас будет муж-рентгенолог. Надо же с чего-то начинать! Все мы тут с чего-то начинали. Я, например, служил в армии и сидел в плену.

Яшенька, с подачи того же Муси, был отдан в детский сад для особо одаренных детей, где с ним занимались музыкой, а Оксана развернулась на общественной ниве, и так вдохновенно развернулась, что общественная женщина, добрейшая и самоотверженная, как мать Тереза, Миррочка Крендель сделалась, не подумайте плохого, в нее влюблена и вскорости доверила ей работать самостоятельно и масштабно.

Муниципальная организация, которую возглавляла Миррочка, занималась устроительством фестивалей, праздников, выставок, то есть работой утомительной, суетливой и нервной и требующей особого дара держать в голове сразу множество разнообразных вещей. И Оксана в этой деятельности нашла себя. Нашла себя, словно парус – ветер, и пошла смелыми крутыми галсами, и вскоре – миловидная и белозубая, общительная и невероятно энергичная, смекалистая и напористая – стала известна в Хайфе. В той самой Хайфе, которая встречала новоприбывших предупреждением на русском языке: «Не думай, что ты один такой умный. Здесь все евреи».

Звездным часом Оксаны, часом, растянувшимся на месяц, стал «Праздник праздников» – весь веселый декабрь от Хануки до Рождества и Рамадана. И уже на пятый день Хануки, зажигая пять свечей в своем кабинете, Миррочка Крендель сказала Оксане:

– С тобой, дорогая, хочет познакомиться глава правых. Он сейчас в Хайфе и будет завтра вместе с мэром присутствовать на возжигании ханукальных свечей в торговом комплексе, в «Гранд-каньоне», знаешь, на втором этаже, на площадке перед «Машбиром». Ты там поприсутствуй скромненько. Главному «правому» очень понравилось, как все устроено в Хайфе нынешним декабрем, он нашел, что во всем есть особый шарм, и ему назвали главного устроителя, то есть тебя, дорогая.

* * *

Все закончилось, наконец, и Вадим, не запахивая куртки, направил свои стопы к берегу. Вниз, под гору, по ярко освещенным аллеям. Цепочки круглых огней тянулись вниз, к морю, ниспадали гигантскими гирляндами. Лучше бы их не было, этих гирлянд городских лун. Лучше бы было темновато, как оттепельным декабрем в Ленинграде. Лучше бы не горели по всему городу свечи чужого и непонятного праздника. Лучше бы вместо теплого средиземноморского бриза насквозь продувал западный ветер, гнал в Неву высокую волну, поднимал ледяную черную воду выше набережной.

Зимнее наводнение! Вот это был праздник! Вот это праздник, когда вода подступает к постаменту плавателя Крузенштерна, когда заливает подвалы, а Смоленка, которую в иные дни и трехлетка вброд перейдет, становится не менее полноводной, чем какой-нибудь там Одер или Рейн, и старые ивы за кладбищем торчат прямо из воды и полощут дремучие кроны в неспокойном потоке. А потом – мороз, и гололедица, и усыпанные рыжей едкой солью тротуары. И Новый год с добытой ценой двухчасового стояния в очереди на Большом плоской, как камбала, слежавшейся на морозе елкой, которая сначала два-три дня висела за окном, привязанная к форточке, а потом оттаивала в прихожей, и все гадали, какой она будет: пушистой или облезлой, расправится ровненько или останется плоской и только чуть-чуть растопырится, только чуть-чуть, совсем ненадолго пахнет далеким лесом, обсохнет и тут же начнет неряшливо осыпаться, шурша мертвой хвоей и роняя только что развешенные хрупкие зеркальные шарики и шишки (бывали и такие непутевые елки).

…Вадим вышел к морю, сбросил куртку на тускло-зеленый ночной песок. Он долго и жадно, захлебываясь, пил соленый ветер, он во влажном воздушном потоке вымывал прошедший день, который вздумал было задержаться в волосах, и в глазных впадинах, и в ноздрях, и за ушами. А море сверкало отраженными лунами, собранными на нитку, и небо едва светлело на горизонте, обозначая бездну, где гаснет солнце.

Вадим повернулся и, забыв на берегу куртку, побрел, сбивчиво пересчитывая слишком яркие луны, чтобы не думать о сегодняшнем. Побрел к Яшеньке, который видел уже десятый сон, к Оксане, как всегда по вечерам неприятно новой и чужой после длинного дня забот и беготни.

– Вадик! Ну наконец-то! – встретила его Оксана, свежая, как звезда. – А я вступаю в партию! И баллотируюсь в кнессет от правых. И если все сложится… Если все сложится, ты у меня станешь… Кем, Вадик?

– Директором клиники, – вымученно и косо улыбнулся Вадим. – А Муся Гульман будет у меня пожизненно работать рентгенологом. Оксанка, ты случаем не переутомилась, хоть так и не бывает? Что ты выдумала на ночь глядя?

– А вот увидишь! Увидишь, как я выдумала!.. Через два дня в мэрии что-то вроде банкета по случаю праздников, и мы с тобой приглашены.

* * *

Черныш умер внезапно и легко – во сне, на той стороне, в доме у Сян Линя. И это отдельная история, как Олег чуть не сутки нес его на себе через границу по тайным неровным дорожкам, как дожидался в ближней чащобе ночи, чтобы отнести его в дом, как неделю, наверное, выла Соевна, обвиняя в смерти Черныша Сян Линя, как тяжело было Олегу осознать, что владельцем и хранителем заветной тропы оказался он один.

Черныша похоронили, и деваться Олегу было некуда: он продолжал один ходить с хабаром туда и обратно. Но в один прекрасный день Сян Линь, потчуя Олега неизменным рисом с квашеной капустой, объявил, что приносимое Олегом больше не пользуется спросом, надо бы что другое носить, более интересное.

– Говори, что, – ответил Олег. – Откуда мне знать, что вам тут нужно.

– И моя не знай, сто там у вас есть, сто нам надо. Думай, – скашивал и без того косой глаз Сян Линь, и Олег сильно подозревал, что Сян Линь издалека подводит его к какой-то мысли, что он не без причины юлит и хитрит. А то, что он хитрит, так в этом нет никакого сомнения. Он всегда начинает ломать язык и коверкать слова, хотя пять минут назад говорил почти без акцента, когда пытается блюсти свою выгоду за чужой счет. Черныш, тот с ходу просекал хитрости своего приятеля, но куда Олегу до Черныша, и думал он долго и бесплодно. А Сян Линь тем часом от многого, что приносил Олег, начал отказываться, и заработки их с Соевной становились ничтожны. И опытная Соевна, предвидя наступление вскорости совсем уж смутных и голодных времен, изворчалась, так как в последние недели поспешно скупала в запас золото на свои сбережения, а сбережения с такой работой очень быстро истощались.

– Что мне деньги-то тепель, – ворчала она. – Что тепель на деньги-то купишь? Без масла кукиш. А золотой запас человеку еще никогда не мешал. И своя кубышка с золотишком – это тебе не сбелкасса с Милкой, сталой дулой. Она там волует небось, и не сомневаюсь даже. Вот увидишь, я пелесижу маленько, золото на доллалы обменяю, да и коопелатив отклою.

– Какой еще кооператив, Соевна?

– Какой-какой? Толговый. Сейчас всем толгуют. Ленивый только не толгует. Сколо в Чите, говолят, и воздухом толговать станут. А его здесь эвона сколько. Толгуй не хочу. И ты мне, такой бестолковый, не нужен будешь. И пускай твои девки, какие ни на есть, тебя сами обстилывают. Сдался ты мне, постылы-ый! И откуда ж ты свалился мне на шею-у-у! – вдруг тоненько завыла Соевна-сиротинушка и упала на грудь Олегу.

– Соевна, и на кой я тебе, постылый, сдался-то? – потребовал объяснений Олег, легонько подергивая бабку за седую тонкую китайскую косицу, чтобы реветь прекратила.

– А сдался. На той столоне косоглазые говолят: кого спас, того всю жизнь колмить будешь. А я тебя спасала? Спасала. Нет, скажешь? И куда мне тепель, големычной, деваться-то?

И Олег понял, что дела совсем никуда, и решился.

Чимита он не видел с лета, примерно с тех самых пор, как умер Черныш. Олег пару раз в срок приносил положенную дань, но дверь в Чимитово логово, вопреки обыкновению, оставалась закрытой, и не чувствовалось за нею присутствия живого существа, пусть даже такого особенного, как Чимит. Но и смерти не чувствовалось за дверью, а только сырая пещерная пустота. И обтрепавшиеся квитанции-счета торчали из-за дверного косяка, как будто и не Чимитово это логово, а частный дом какой-нибудь Марь Иванны, бывшей продавщицы продмага или, скажем, работницы собеса. От того, что пропал Чимит, Олег не почувствовал ровным счетом никакого облегчения, а почувствовал почему-то подвох и перестал ходить к Чимиту, рассудив, что тот всяко даст о себе знать в случае необходимости.

А решился Олег отнести Сян Линю образцы нефрита из Кимовой заветной пещерки. Запасся зубилом и молотком и отправился ковырять камень, словно гробницу грабить. Так он себя чувствовал. Но, перейдя речку Лихую, миновав Оловянку, призвал силы, не небесные, не земные, а – другие, сам окаменел и – с каменным сердцем – пошел крушить камень, желтовато-белый, с драгоценной золотой пылью.

Неизвестно, чего на самом деле ждал от Олега Сян Линь, но, увидев доставленные Олегом образцы, он своим поведением полностью опроверг досужее мнение о пресловутой китайской сдержанности и скрытности. Такое создалось впечатление, что Олег принес в грязноватом своем рюкзаке не просто поделочный камень, а мощи самого великого китайского святого, если таковой существовал. Сян Линь чуть не кланялся камням, ласкал их пальцами, нарочно порезал себе руку тонким полупрозрачным сколом, прижимал к груди и полоскал в колодезной воде, любовался блестящей мокрой поверхностью, на которой отчетливее выступали редкие золотые созвездия. Он причитал и бормотал по-китайски, заливался сиплой флейтой и простуженным жаворонком, стонал влюбленным голубем.

Олег решил, что Сян Линь рехнулся и, наверное, сейчас полезет его убивать из-за этих камней по каким-то своим религиозным причинам. Но китаец вдруг пришел в сознание и сказал вполне отчетливо:

– Еще неси. Не обижу. Это большая редкость, это царский камень, божественный. Из него изготовят волшебные фигурки большой силы. Мастера щедро заплатят за этот камень. Неси, и да не исчезнет тропа у тебя под ногами. Много у тебя такого камня?

– Порядочно, – кивнул Олег, а китаец снова что-то забормотал нараспев, явно впадая в транс. Но Олега это совершенно не устраивало, он был голоден с дороги, поэтому решился прервать восторги и спросил: – Сян Линь, я китайского до сих пор не знаю и вряд ли когда-нибудь смогу его осилить, поэтому объяснил бы ты, что ты там бормочешь, и выполнил бы долг гостеприимства: я есть хочу.

И Сян Линь заговорил, достав горшок с рисом и, вероятно, по случаю удачного приобретения, еще один горшок – со свининой, а также маринованный лук, а также стеклянную флягу с самогоном, редкой гадостью, как уже не раз успел убедиться Олег.

– Это нефрит, редкий, белый. В Китае его мало, но этот камень у нас ценят, ох, как ценят, с глубокой древности. Если флейта звучит, словно ветер во льдах, говорят, что это нефритовая флейта. Если девушка красива, в ее имени есть иероглиф, обозначающий нефрит. Нефрит – это не только красота, это власть и могущество. Я приведу тебе слова Конфуция…

– Конфуция? – Олег даже поперхнулся от удивления. – Это ваш знаменитый мудрец?

– Что ты так удивился? Что я знаю Конфуция? Я образованный человек. Я языки знаю и древнюю историю. Но у нас была культурная революция… Мне-то еще повезло, я не жил в бараках и не выращивал рис на болотах с ядовитыми змеями… Меня сделали сначала сельским учителем, потом лесником и оставили в покое или забыли. И я стал приграничным торговцем… Конфуций! Он почитал нефрит. Он вроде бы так говорил: «Нефрит как сила познания, ибо гладок и блестит. Он как справедливость, ибо у него острые края, но они не режут. Он как покорность, ибо стремится вниз, к земле. Он как музыка, ибо издает чистые, ясные звуки. Он как правдивость, ибо не скрывает изъянов, которые лишь усиливают его красоту. Он как земля, а его стойкость рождена горами и водой»… Конфуций. В одном неправ Конфуций: нефрит-то режет! – И Сян Линь продемонстрировал глубокий красный порез.

Этот день положил начало материальному благополучию Олега. Он сам крушил камень и в пещерку никого не допускал. Сян Линь (неизвестно, сколько там перепадало ему самому) щедро расплачивался с Олегом и уже не товаром, а валютой, неведомо как добываемыми долларами, ибо такое Олег поставил условие, а условия отныне диктовал он, поставщик редкостного товара.

* * *

Накопив кое-какую сумму, Олег неожиданно для себя стал господином и повелителем одной из первых бригад «челноков», по мере финансовой возможности мотавшихся в Китай за дешевым барахлом и радиотехникой. Челноков – бесхозную и нерегулярно промышляющую группку – Олегу сосватала Соевна, которая при Олеге с недавних пор как сыр в масле каталась, завела квадратную шубу из черной козы и даже потолстела.

– Тебе хватит уже за колдон мешки таскать, – наставляла она Олега, – хватит жилного болова колмить. Ты лучше возьми под луку блигаду: две булятки, якутка, две лусских и цыган Лома, хоть он и влет, что не цыган. Сами они из Читы.

– Это что – у цыгана Ромы гарем такой интернациональный, а, Соевна? Ты во что меня втягиваешь?

– Сам ты галем интелнациональный, все по девкам скачешь. Вот я твоей отпишу! Адлес-то знаю! Какой галем?! Все женщины семейные, детей колмят. Галем! Они бы, может, и лады бы в галем от такой жизни, да кто их, ласкласавиц писаных, возьмет-то! Ломато, цыган, тоже юнец влоде тебя, никудышного. Ему тоже небось кого помоложе да поглаже подавай!

Цыган Рома был горд, молчалив и полон презрения к окружающим. Всем цыганам цыган, только голубоглазый. И не такой уж юнец – даже на вид старше Олега на два-три года. Рома не нравился Олегу, но цыгана ценили женщины-челночницы за то, что мог в случае чего защитить от вполне вероятного грабежа и даже от незаконного таможенного посягательства. У него, судя по всему, были какие-то свои отношения с таможенниками, которые пропускали Рому и его бригаду, не цепляясь и не мелочась. А вот зачем Роме нужны были женщины, для Олега оставалось поначалу неясным, но не долго. Оказывается, за помощь и защиту каждая из них отдавала ему треть выручки, кроме того, они вскладчину оплачивали ему дорогу туда и обратно. Одним словом, Рома замечательно устроился, и при этом нужды у него возиться с барахлом никакой не было, вполне мог жить на то, что получал с женщин. Тем не менее он привозил из Китая по одной-две средних размеров сумки, но что там было, в этих сумках, один черт знал да сам Рома.

Олег с некоторых пор находился в душевном раздрае, так как чувствовал, что ходит по кругу, подобно запряженному в тележку ослику в зоопарке, и, подобно несчастному этому ослику, забыл, что такое горизонт. Поэтому, стремясь к хоть каким-то изменениям, он поддался на уговоры Соевны и «взял под свою руку» разъездную бригаду, но имел весьма смутное понятие о том, что, собственно, ему с нею делать.

Тем не менее, понимая, что история страны сделала очередной кульбит и что сейчас определенным «структурам» вряд ли есть до него дело и пора бы уже выходить из подполья, Олег осмелел и для начала купил себе задрипанную двухкомнатную квартирку на окраине Читы. А потом он арендовал на вещевом рынке закрытый павильон, вернее, сбитую из досок и раскрашенную имитацию пагоды, откровенно говоря, сарай сараем, и посадил там продавщицами якутку Веру и одну из русских женщин по имени Лада, и они продавали там то, что привозили из Китая остальные, тогда как раньше им приходилось сдавать привезенное в разные лавки, дравшие безбожный комиссионный процент. Торговля шла ни шатко ни валко, но Олег не прогорал, получая кое-какую прибыль, достаточную для оплаты аренды, налогов (официальных и, скажем так, частных) и для относительно приличного содержания себя самого и ставшей его домоправительницей Соевны.

Олег пошел в торговцы, потому что понимал, что его походы с контрабандой бесперспективны и что рано или поздно удаче придет конец, что дело он вершит малоблагородное, что ношением писем через границу его больше не оправдать, так как письма теперь беспрепятственно шли по вполне официальным каналам, и родственники, проживавшие в разных странах, теперь тоже могли встретиться без всяких препон, были бы деньги. Но вся беда в том, что Олегу было скучно и муторно иметь дело с бабским шмотьем, безвкусными сувенирами и с плохо, со скрипом и шумами, воспроизводящими звук плеерами и радиоприемниками. Ясно было, что, вырвавшись из одного порочного круга, он попал в другой, еще худший, еще более закабаляющий.

К тому же как-то на неделе, просто от безделья и тоски, несколько раз подряд посетив магазин и обнаружив, что там ничего не меняется, то есть, что все барахло, развешенное по стенкам, осталось на прежних местах, Олег заподозрил нечистое. Но он не стал приступать с расспросами к продавщицам, понимая, что если он прав и у него под носом делаются какие-то пакостные делишки, приносящие в отличие от законной торговли приличный доход, который позволяет прокормить не менее десятка людей, то ему все равно ничего не скажут. И Олег по праву официального хозяина решил нагрянуть с проверкой в неурочное время, то есть ночью, что и сделал.

Дверь ему открыл сторож-студент, на вид – типичный Ромин соплеменник, крепенький и спортсменистый, с навыками дзюдо, как было известно Олегу. Поэтому Олег, прямо заявив о своих намерениях и уловив в глазах сторожа отражение целой симфонии настроений, быстро сменявших друг друга в последовательности от паники до угрозы, долго не раздумывая, послал сторожа в глубокий нокаут, с непривычки немного отбив кулак, и учинил обыск. Вернее, самый настоящий «шмон», стихийный, бессистемный и яростный.

В какой-то момент Олег почувствовал, что погром своего собственного хозяйства доставляет ему несказанное удовольствие. Ненавистные шмотки летели и опадали по углам, съеживаясь от испуга и превращаясь в бесформенное никчемное тряпье. Он срывал их руками вместе с вешалками, а те, что не мог достать, сметал длинной палкой и брезгливо стряхивал на пол уцепившуюся за раздвоенный конец палки ткань, словно это была не блузка или платье, а ядовитая плоть пронзенного победным копьем дракона.

Олег перевернул вверх дном всю лавку и складское помещение и, ничего не обнаружив, со злости смел на пол вместе с тумбой-подставкой редкую в мелкой частной торговле тех лет вещь, называемую «кассовый аппарат». Кассовый аппарат, надо полагать, был угроблен, но не успел Олег устыдиться своего деяния, не успел он признать своего позорного поражения в этой битве с женскими тряпками, с «конфекционом», по выражению образованной якутки Веры, как обнаружил, что постамент, на котором покоилась касса, полон наркоты. Полон прозрачных пакетиков с белым порошком. Вот так. И он никому бы, даже ангелу небесному, не поверил, если бы тот вздумал утверждать, что это толченый мел, приготовленный для побелки потолков, или зубной порошок, или, там, стиральный, рекламируемый по всем телевизионным каналам «Омо» или, скажем, «Ариэль».

В следующие полчаса Олег не слишком осознавал свои действия. Он стал как бы сторонним наблюдателем, он рассеянно и пассивно следил за самим собой. Вот Олег расстилает на полу плед якобы из верблюжьей шерсти, а на самом деле стопроцентно синтетический. Вот Олег перегружает крупные, с хорошую медузу, пакеты и чертову уйму маленьких пакетиков, проскальзывающих рыбками между пальцев, на этот плед, вот он связывает плед узлом и несет его к выходу. Вот он, придерживая бедром неудобный узел, открывает заднюю дверцу своего маленького джипа «Сузуки», не слишком нового, но прыткого и бравого, как бульдожка. Вот он швыряет узел на заднее сиденье, сам садится за руль и едет на окраину, в сторону своего дома, так как прекрасно помнит, что чуть дальше, сразу за городской чертой, есть подходящий для его целей заболоченный пруд. Вот он доезжает до пруда, берет чертов узел и, проваливаясь сквозь свежую ледяную корку, покрывшую вязкое месиво, несет эту пакость к сухим камышам. Вот он возвращается назад, так как понимает вдруг, что узел может и не утонуть. Вот он находит подходящий валун и упаковывает его в узел вместе с пакетиками. Вот он, наконец, зашвыривает узел за камыши, и тот, порушив тонкую ледяную стяжку, тонет в пруду, навсегда уходит в ил…

* * *

Известие о том, что Сабина вышла замуж, не слишком потрясло Франика. Вышла она замуж или нет, не так это важно, когда на ней все равно лежит неизгладимая печать их полудетских поцелуев, а совместно пережитая сказка соединяет покрепче брачных уз. Переписка, однако, прервалась, Сабина не ответила на его несколько прохладное поздравление с изменением социального статуса, не имеющее ничего общего с письмами-новеллами последних трех лет, написанными в подражание Эрнесту Теодору Амадею Гофману, которым Франик зачитывался.

Франик подозревал, что, напиши он о своих страшных переживаниях по поводу замужества Сабины, о своем намерении, скажем, вены резать или в монастырь уйти, он в ответ получил бы слезную исповедь и нежное предложение оставаться друзьями на всю жизнь, как будто бы он дал ей какое-то основание сомневаться в своей дружбе. Как-то она, Сабина, не угадала со своим не-ответом, маленькая она еще и многого в жизни не понимает. Франик мысленно пожал плечами и обратил свой взор на еще одного члена своего прайда – Светочку, разумеется.

Нет-нет, он давно перестал относиться к ней свысока. Он даже прекратил называть ее винторогой жирафой, тем более что она остригла свои нелепые косички и стала совершенно обворожительна, приобрела стиль. В Светочку Франик был влюблен, влюблен до мешающих здраво воспринимать действительность дневных грез и до жарких и томных ночных сновидений, до сих пор довольно редко посещавших его. Светочке он приносил цветы, как когда-то пирожные – Сабине. И цветами в вазочках, в широкогорлых бутылках из-под молока и в банках, засохшими, увядшими, увядающими, была заставлена вся комната Светочки, бывшая комната Олега и Вадима.

– Светка, выброси, – велел Франик, – вонища от них. Я тебе еще принесу. Целую клумбу.

– Ах, вот где ты их берешь! – озорничала Светочка, закладывая в нотный сборник очередную розовенькую гвоздичку для засушивания. – На клумбе, значит.

– Ты где-нибудь видела, чтобы здесь у нас, на берегах Невы, гвоздики росли? – возмущался Франик. – К тому же зима на носу. Я их честно покупаю у южных людей.

Франик бессовестно лгал. Он честно покупал цветы только тогда, когда украсть их не было никакой возможности, и кража цветов стала для него страстным увлечением, как для некоторых охота или покер. Азартное это было дело – мелкое воровство. Три – пять цветков – не в убыток заросшему дремучей щетиной торговцу, а сколько азарта! Сколько азарта! Как будто ты снова выходишь на ковер и делаешь то, чего от тебя никто не ожидает. Вот только публика не рукоплещет, но и ни к чему это, чтобы такое сокровенное и, надо признаться, порочное занятие, как воровство гвоздик, стало достоянием публики. Франик наедине с собой упивался собственной ловкостью, тешил свое тщеславие и не задумывался над тем, что занятие это в некотором роде неприлично и похоже на занятие любовью с самим собой. Впрочем, он и не испытывал настоящего удовлетворения до тех пор, пока Светочка не выражала ему своего восхищения очередным букетиком.

– Не выброшу, – упрямо мотала головой Светочка, сверкая солнечной челкой, – они и увядшие красивы, и сухие хорошо пахнут. И цветов мне никто никогда не дарил, даже… Даже… – И Светочка отводила глаза.

– Даже кто? – насторожился Франик.

– Даже на сцену никто не приносил, – быстро отвечала Светочка, поводя глазами в сложном ритме рисунка на обоях.

– Светка, – вдруг взволнованно, хриплым медным колокольчиком, продребезжал Франик, – ты, знаешь… или наклонись, или давай на диван сядем… Мне позарез надо тебя поцеловать, а никак не дотянуться…

– Франц…

Светочка то ли от удивления, то ли отвечая на просьбу Франика, опустилась на диван. Франик нырнул лицом в солнечные прядки, обхватив ладонями ее голову, прижался к горячей щеке и зашептал, сминая и растягивая упругую кожу:

– Так ведь к тому все и шло, а, Светка? Я сейчас буду целовать тебя до тех пор, пока… Пока не умру, наверное. А потом – с того света – буду допрашивать, и ты мне все расскажешь, что скрываешь и о чем врешь… Совершенно бездарно врешь…

– Франц… Франик, – попискивала Светочка, пытаясь одновременно и увернуться от его губ, и не упустить поцелуя, – Франик, тетя Аврора…

– Тетя Аврора и дядя Миша вот уже полтора месяца ходят на цыпочках и с замиранием сердца следят за развитием нашего романа. И боятся спугнуть его, наш роман, как редкую бабочку, боятся надеяться, что из наших с тобой переглядок и случайных прикосновений выйдет что-нибудь путное. Они боятся надеяться, что меня, обормота, полюбит такое сокровище, с неба упавшее… Или снизошедшее. Они бы свечку поставили, если бы в Бога верили.

– С неба упавшее? Ах ты!.. – Светочка, возможно, и вправду хотела оттолкнуть Франика, но оказалось поздно, она почувствовала, что парализована, что надежно опутана прочной паутиной, сотканной движениями его рук. Кроме того, она, оказывается, задыхалась и дышала часто и жарко, дышала его кожей и волосами, ловила его яблочный выдох.

– С неба. А теперь давай, выкладывай, неземное создание. Исповедуйся давай. Что ты там ночами всхлипываешь? Переживаешь собственную измену какому-нибудь там… не знаю… Шварценеггеру? Светка! Он того, точно говорю, не стоит. Я – лучше.

– Лучше. Ты – лучше. При чем тут вообще этот?.. Все дело… Ладно. Все дело в Анечке. Понимаешь, в Анечке. Я ее столько не видела, а это – страшно. Мама, конечно, заботится о ней, но я-то… Я-то, такая свинья, уехала и предала ее, учиться, видите ли, поехала, как будто в Новосибирске нельзя было учиться. А ей скоро два годика. В Анечке все дело.

– В… Анечка – это?.. Светка?

– Анечка – дочка. А я – свинья, а не мать.

– Ты не свинья, ты, Светка, дурища. Почему ты молчала-то столько?

– Ну, потому что ты прав, я – дура. Я боялась, что ты тогда… Что я тебя тогда не заинтересую или заинтересую, но только в определенном плане… Горизонтальном. Ненадолго и не всерьез.

– Правильно ли я понимаю, счастье мое, что ты мне делаешь предложение руки и сердца?

– Ага, – несчастным голосом пропищала Светочка.

– Принимается, так и быть. И Анечка принимается, если только…

– Если что? – испуганно посмотрела Светочка.

– Светка, извини, но она ведь не?.. Не от Святого Духа, я хочу сказать. Мне-то, собственно, безразлично, от Духа, там, или еще от кого. Но… С той стороны… м-мм… претензий не будет?

– Той стороны не существует, Франц. Та сторона погибла в Афгане, подорвалась на мине. Та сторона сбежала от меня в армию, убоявшись отцовства, хотя никто и не призывал отца новорожденной, мужа кормящей матери. Нас моя мама поженила еще в конце десятого класса, когда узнала, что я беременна. Ну, и его родители тоже считали, что так правильно. Мы поженились, и никто, кроме родителей, об этом не знал. Анечка родилась через полгода после свадьбы, и он, по-моему, ее испугался и меня к ней ревновал, а я не понимала, как это можно… И тоже обижалась. Анечка плакала по ночам, у меня молоко пропадало, я обижалась, он ревновал и… сбежал, как дурак, и подорвался. Он не предполагал, что его в Афганистан пошлют. Я до сих пор думаю, что произошла жестокая ошибка… Такого никто не заслуживает. Ну, а потом мама настояла, чтобы я поехала учиться в Ленинград, потому что она сама здесь училась.